кольцо; жизнь приучила рассчитывать фразы контрагентов, ухватывать то
слово, которое открывает их; ни один из них не отдал борьбе столько лет,
сколько я, за мной опыт, треклятый, изнуряющий, делающий стариком в сорок
шесть лет; мой опыт может противостоять их информированности, не очень
долго, понятно, но какое-то время вполне может: а сейчас надо пить и точно
играть состояние голодного опьянения; примитивно, конечно, но они клюют
именно на примитивное; у людей этой психологии извращенные чувствования,
они похожи на сластолюбцев - те никогда не тянутся к красивым и достойным
женщинам, их влечет к потаскухам, никаких условностей, все просто и ясно с
самого начала, они будут тащить меня вниз, к себе; я поддамся, иного
выхода нет, единственный путь п р и к о с н у т ь с я к информации... И
будь я проклят, если он сейчас не спросит меня о "фарсе суда в
Нюрнберге"...
- Убеждены? - задумчиво спросил Штирлиц. - Вашими бы устами да мед
пить. Почему вы думаете, что мы вернемся домой? Я не очень-то в это верю.
- Дон Фелипе! - крикнул Кемп. - Еще одну бутылку. Только давайте
андалузского... И где наша труча?
- Разве вы не чувствуете запах дыма? - откликнулся дон Фелипе. -
Через три минуты труча будет на столе...
- А что это вы сказали "наша труча"? - спросил Штирлиц. - Это моя
труча, моя, а не наша.
- Почему не едите сыр?
- Потому что я его ненавижу. Я сижу на нем почти год, понимаете?
- А зачем же заказали?
- От жадности, - подумав, ответил Штирлиц. - Жадность и зависть -
главные побудители действия.
- Да? А мне казалось, гнев и любовь.
- Любите Вагнера, - заметил Штирлиц.
- Очень, - согласился Кемп. - И он того заслуживает.
Он наполнил стакан Штирлица; ему не хватило; русский бы не удивился,
отлей я половину, подумал Штирлиц, но если я это сделаю сейчас, здесь,
меня станут считать подозрительным, потому что так тут не п р и н я т о;
всякое отклонение от нормы дискомфортно и оттого вызывает отталкивание,
ощущают ч у ж а к а, только в условиях традиционной демократии общество не
страшится того, что чужак обосабливается; строй, созданный Гитлером,
авторитарный по своей сути, не терпел ничего того, что фюрер считал
неорганичным и внетрадиционным; человеческая с а м о с т ь каралась
лагерем или расстрелом; сначала рейх и нация, а потом человек; какой же
ужас выпал на долю несчастных немцев, бог ты мой...
- Как вы относитесь к Гитлеру? - спросил Штирлиц, п л а в а ю щ е
подняв свой стакан.
- А вы? Видите, я стал говорить, как вы, - вопросом на вопрос.
- Хороший ученик, быстро взяли методу, очень, кстати, надежная штука,
резерв времени на раздумье.
- Вы не ответили на мой вопрос.
Штирлиц выпил вино, поставил стакан, приблизился к Кемпу:
- А как мне лучше ответить? От моего ответа, видимо, зависит
получение работы в вашей фирме. Что мне надо ответить? Я повторю, только
скажите.
Подошел дон Фелипе с большим деревянным подносом, на котором лежали
пять сказочных рыбин, чуть прижаренных; сине-красные крапинки по бокам
были, однако, явственно видны, очень хорошая форель, высокогорная,
прекрасно сделана, видно, что ешь.
- Красиво, а? - сказал дон Фелипе. - Сам любуюсь; готовлю и любуюсь.
- Сказочно, - согласился Штирлиц. - Даже как-то неудобно отправлять
таких красавцев в желудок.
- Ничего, - улыбнулся Кемп, - отправляйте. Для того их и ловят. Если
бы их не ловили, вид бы вымер. А попробуйте не отстреливать зайцев?
Эпизоотия, мор, гибель. Пусть выживут сильнейшие, закон развития. Я
пробовал форель в долине; совершенно безвкусное мясо, волглое, дряблое;
потому что там рыба живет без борьбы, вырождается...
Штирлиц управился с первой тручей, выпил андалусского тинто, блаженно
зажмурил глаза, откинулся на спинку грубо сколоченного деревянного кресла
и заметил:
- Если спроецировать вашу концепцию на людскую общность, тогда мир
ждет славянско-еврейская оккупация. Им больше всего доставалось, наша с
вами родина прямо-таки охотилась на представителей этих племен - без
лицензий, в любое время года, вне зависимости от пола и возраста.
Кемп разлил вино по стаканам, Штирлицу - полный, себе - половинку,
усмехнулся:
- Ничего, постараемся самосохраниться. Силы для этого существуют.
- Не выдавайте желаемое за действительное.
- Я инженер, а не политик, мне это противопоказано.
- Инженеры не умеют противостоять оккупации, Кемп, это как раз удел
политиков. Или военных. Какое ваше воинское звание?
- А ваше? Труча остынет, она особенно хороша горячей.
- Верно, - согласился Штирлиц. - Я совсем забыл. Вы меня втягиваете в
спор, я же спорщик, забываю об угощении.
Он принялся за вторую рыбу; обсосал даже глаза; дон Фелипе, сидевший
возле своего громадного камина, заметил, что кабальеро ест рыбу как
человек, знающий толк в труче, браво, была бы шляпа - снял.
- Вы заметили, - сказал Штирлиц, - что испанцев в первую голову
заботит, к а к сказано или сделано; ч т о - у них всегда на втором месте;
трагедия народов, задавленных абсолютизмом, лишенных права на
самовыражение в деле...
- Абсолютизм рейха не мешал нам построить за пять лет лучшие в Европе
автострады и крупнейшую промышленность, - откликнулся Кемп. - Это не
пропаганда, это признают даже враги.
- А еще они признают, что в рейхе была карточная система. И за каждое
слово сомнения человека сажали в концентрационный лагерь...
- Ну, знаете, сейчас в этом легче всего обвинять фюрера. Всегда
обвиняют тех, кто не может защититься. Вы же знаете, что происходит в
Нюрнберге... Месть победителей. Мы сами писали друг на друга доносы, никто
нас к этому не понуждал. Такая уж мы нация, ничего не поделаешь.
Принявшись за третью рыбу, Штирлиц пожал плечами:
- Да, странная нация... При паршивых социал-демократах доносов не
писали, имели возможность говорить открыто, а пришел фюрер, и нация
переменилась, - шестьдесят миллионов доносчиков...
- Вот теперь я понял, как вы относитесь к Гитлеру.
- И правильно сделали, - ответил Штирлиц. - Если бы он не задирал
Лондон и Вашингтон, у нас были бы развязаны руки на Востоке. Никто еще за
всю историю человечества не выигрывал войну на два фронта.
- Разве? - Кемп снова налил Штирлицу тинто. - А Россия? В
восемнадцатом году у нее было не два фронта, а несколько больше.
- Это несравнимые категории. Русские провозгласили интернационал
обездоленных, вне зависимости от национальной принадлежности, за ними
стояли пролетарии всего мира. Наше движение было национальным, только
немцы, никого, кроме немцев.
- Вот в этом и была определенная ошибка Гитлера.
- Да? - удивился Штирлиц. - Вы уже смогли выжать из себя страх?
Прекрасно, завидую; я до сих пор боюсь позволять себе думать о каких-то
вещах: инерция государственного рабства, ничего не попишешь... А зачем я
вообще говорю вам об этом, Кемп? Вы напоили меня, и я развязал язык. Ах,
черт с ним, налейте-ка еще, а? Смотрите, я могу запеть. Я пою, когда
пьяный. Я, правда, редко бываю пьяным, тут ни разу не был, нет денег, а
сейчас я отвожу душу, спасибо вам. А почему вы не заказали себе тручу?
- Я люблю мясо.
- Так вы же говорили, что здесь прекрасное мясо!
- Если бы я хотел есть, - ответил Кемп, скрывая раздражение, -
поверьте, я бы заказал себе.
- Налейте мне еще, а?
- С удовольствием, - Кемп снова улыбнулся. - Сказочное вино, правда?
- Правда, - ответил Штирлиц, допив вино и принимаясь за четвертую
рыбу. - А теперь переходите к делу. Вы слишком долго финтили, Кемп. Только
не говорите о случайности встречи, не надо. Я слишком долго работал в
разведке, чтобы поверить в это. Я бы очень рад поверить, я счастлив
возможности получить работу в ИТТ, но не могу поверить вам, понимаете?
Просто-напросто не могу и, пожалуйста, не браните меня за это. И потом,
пьяный я становлюсь обидчивым, а потому агрессивным.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - ИТТ (1927-1940)
__________________________________________________________________________
Судьбы людей зависят от крутых поворотов исторического развития в
такой же мере, как нравственные категории, определяющие моральный облик
человека, выдвинутого - силою закономерностей и случайностей - к лидерству
в том или ином регионе мира; это же распространяется на деятелей науки,
бизнеса, культуры, ибо политика невозможна вне и без этих ипостасей
общественной и деловой жизни планеты.
Быть бы Сосенсу Бену блестящим филологом, не начнись первая мировая
война. Действительно, сын датчанина и француженки, он с детства владел
языками родителей; поскольку отец его был почетным консулом Франции на
Виргинских островах, юноша легко выучил немецкий и английский, ибо острова
были перевалочной базой судов - не только, понятно, рыболовецких. Отец
отправил Сосенса на Корсику, мальчик должен знать д и а л е к т, на
котором говорил великий император; лишь после этого он разрешил ему
переехать в Париж; там молодой Бен присматривал себе тему для защиты
звания магистра, но в это именно время Белый дом уплатил Дании тридцать
миллионов долларов, Виргинские острова сделались собственностью
Соединенных Штатов, а Сосенс - их гражданином. Именно это дало ему
возможность отправиться в Пуэрто-Рико, начать там торговлю сахаром,
присматриваясь к тому, что происходит на его новой родине; а происходил
тогда б у м в средствах связи; гораздые на просчет выгоды северные
американцы быстрее всех поняли, сколь важен телефон в системе д е л а,
объединяющего страну не словом, но общенациональным у з л о м бизнеса.
Сразу же после войны Бен организовал маленькую компанию с
претенциозным названием: "Интернэйшнл телефон энд телеграф" со
штаб-квартирой в Пуэрто-Рико и на Кубе. Там, научившись в совершенстве
испанскому, он о б к а т а л с я, и в двадцать третьем году, после путча
испанского диктатора Примо де Риверы, пригласившего иностранные монополии
принять участие в реконструкции страны ("наша революция, - говорил Примо
де Ривера, - стала возможной лишь потому, что братья в Италии во главе с
дуче фашизма Муссолини доказали свою жизнестойкость"), оказался в Мадриде.
Если ты не г о т о в к Испании, не рассчитывай на успех; страна,
изгнавшая - в эпоху инквизиции - арабов и евреев, давших ей ученых, купцов
и врачевателей, отброшенная в своем развитии из-за этого назад не на одно
столетие, словно бы несла на себе печать проклятия: былое величие ушло в
небытие; некогда великая держава обрушилась в состояние
з а д в о р о ч н о с т и, сделалась пугалом Европы, ее больным ребенком;
претензии, однако, оставались былыми, имперскими.
Бен смог - в отличие от десятков других своих конкурентов - так
поставить себя в Мадриде, так пустить пыль в глаза испанцам, падким на имя
и роскошь, что смог организовать филиал ИТТ, назвав его "Компания
телефоника де Эспанья", президентом которой стал не кто-нибудь, а графа
Оргас, имя которого сделалось хрестоматийным не из-за заслуг его рода, но
потому лишь, что образ одного из них запечатлел Эль Греко, великий
испанец - духом, пришлый грек - по крови.
Во время подписания контракта Бен заявил:
- Я намерен и впредь помогать любому режиму в мире, который готов
сотрудничать со мною и в первооснове которого я вижу динамику и открытую
национальную устремленность.
Контракт с диктаторским режимом был столь выгоден, что уже через
