в моей вам нужности - на латиноамериканском и дальневосточном
направлениях...
- Какие нужны гарантии?
- Как первый этап сотрудничества: я пишу то, что вас интересует, мы
оформляем договор деловым образом, пути назад нет, Лондон теперь
просто-напросто не п о й м е т меня; если вы ознакомите англичан с такого
рода документом, моя репутация будет подмочена в глазах секретной службы
короля; вы отправляете в Швейцарию мою информацию, а я приступаю к
подготовке для вас дела на латиноамериканском направлении... Эрнст Рэм
начинал работать с лейтенантом Стресснером в Боливии, но ведь сделал
Стресснера полковником я, и я именно передал ему фото фюрера с дарственной
надписью...
- Швейцария исключается... Мы сейчас просто-напросто не имеем права
страховать себя фактом ознакомления ваших британских друзей с нашим - если
мы сговоримся - договором о тайном сотрудничестве, ибо это значило бы
добровольно отдать Лондону ваши связи, ваши корпорации и моих людей. К
разговору, скорее, оказались неподготовленным вы, а не я. Либо вы верите
мне и мы начинаем впрок думать о будущем, либо вы мне не верите и я
вынужден поступить так, как мне предписано. Срок на размышление - два дня,
я вернусь к вам в субботу, к двенадцати.
- Не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня... Тем
более гуляем мы не более получаса, а это такое блаженство, подарите мне
еще десять минут, милый Эрнст... Я готов начать писать прямо сейчас, не
медля... Мне потребуется примерно месяц на то, чтобы сформулировать
проблему и обозначить данности...
- Господин адмирал, - жестко перебил Кальтенбруннер, - в вашем
положении самое опасное - заиграться. Не надо... Вы же понимаете, что
месяц меня не устроит: мы с вами отдаем себе отчет, почему вы запросили
именно тридцать дней в обмен на ваши з н а н и я... Так что полчаса, во
время которых вы напишете о г р ы з о к, дела не решат. Пара дней - это
хороший срок, мало ли что может произойти за два дня, сейчас каждая минута
чревата неожиданностями...
- Эрнст, а что случится с вами, узнай фюрер о вашем со мною
разговоре?
Кальтенбруннер хмыкнул:
- Вы пугаете меня? Я объят страхом! Я готов написать рапорт на самого
себя! Господин адмирал, когда вы встречались с представителями британской
секретной службы и вели с ними весьма рискованные разговоры, у меня в
сейфе лежала копия вашего рапорта Кейтелю о необходимости проведения
встречи с врагом, во время которой возможны "непредвиденные обороты
беседы". Вы - стратег хитрости, господин адмирал; не только Гелен называет
вас своим мэтром, но и я - в какой-то, естественно, мере...
Канарис улыбнулся:
- Это комплимент... Милый Эрнст, ответьте как на духу: вы вправду
полагаете, что талант Адольфа Гитлера и на сей раз выведет Германию из
кризиса? Не торопитесь, погодите... Если вы продолжаете уговаривать себя,
что так именно и случится, то дальнейший наш разговор бесполезен, но если
вы, наконец, решились дать себе ответ на этот очевидный вопрос, то,
видимо, вы стоите перед выбором пути в будущее... Я понимаю, о чем вы
думаете, интересуясь моей информацией, з н а н и е м, как вы изволили
заметить... А ведь вы могли бы стать спасителем нации, решись на то, что
сами же подавили год назад: путч, устранение фюрера, обращение к Западу,
роспуск партии - притом, вы и ваши коллеги остаются на ключевых постах
государственной машины, гарантируя ее противостояние большевистским
полчищам.
- Господин адмирал, я приехал к вам как политик, но не как
предатель...
- Замените слово "предатель" на "мобильный эмпирик", и вас примут в
любом клубе, милый Эрнст, нельзя же ныне олицетворять личность фюрера с
будущим нации...
Кальтенбруннер взглянул на часы, чтобы скрыть растерянное смущение:
Канарис сказал то, о чем он впервые подумал - робко, у ж а с а я с ь - два
дня назад, когда возвращался из штаб-квартиры Гиммлера; полыхали зарницы
на востоке; с Балтики дул промозглый ветер, а в ушах чуть что не звенели
страшные слова рейхсфюрера: "Думая о себе, Эрнст, немец теперь обязан
думать о будущем Германии..."
БЕДНЫЕ, БЕДНЫЕ ЖЕНЩИНЫ... - II
__________________________________________________________________________
- Нет, - сказал Штирлиц, выслушав Дагмар, - все не так... Ваша
реакция на слова друзей Бернадота о возможных трудностях, связанных с
заключением перемирия, слишком о р г а н и з о в а н н а... Вы женщина,
то есть - эмоция. Ваш отец немец, следовательно, часть вашего сердца
отдана Германии... Вы должны атаковать, желая спасти нацию от тотального
уничтожения, вы должны обвинять Бернадота в бездействии, а вы лишь
приближаетесь к тому, чтобы робко и опасливо обозначить эту правду. А
правду нельзя обозначать: либо ее произносят, чего бы это ни стоило, либо
лгут. Или - или, третьего не дано...
Дагмар смотрела на Штирлица неотрывно, горько, и какая-то странная,
отрешенная улыбка трогала порою ее губы.
- Милый человек, - сказала она, - не судите меня строго. Женщина -
самый податливый ученик... Поэтому она тщится повторить мужчину... Про
мужа я не хочу говорить, он несчастный маленький человек, а вот мой первый
наставник в делах разведки... Я копирую его манеру, понимаете? В детстве я
занималась гимнастикой; тренер стал моим богом; прикажи он мне выброситься
из окна - я бы выбросилась... А мальчишки из нашей группы были другими, в
них с рождения заложено рацио... И вдруг пришли вы: мудрый добрый мужчина,
чем-то похожий на тренера, говорите правду...
- Не всегда, - жестко заметил Штирлиц.
- Значит, у вас ложь очень достоверна... И потом вы умеете шутить...
И прекрасно слушаете... И не поучаете... И позволяете мне чувствовать себя
женщиной... Видите, я привязалась к вам, как кошка...
- Все-таки лучше привяжитесь ко мне, словно гимнастка к тренеру...
- Как скажете.
Штирлиц поднялся, отошел к телефону, спросил разрешения позвонить,
набрал свой номер:
- Здравствуйте, Ганс... Я сегодня, видимо, тоже не приеду, так что
можете готовить на себя одного...
- Где вы? - спросил Ганс.
- Ваш шеф позволил задавать мне и такие вопросы?
- Нет. Это я сам. Я волнуюсь.
- Вы славный парень, Ганс. Не волнуйтесь, все хорошо, меня охраняют
три автоматчика... Я позвоню вам завтра; возможно, заеду в десять;
пожалуйста, погладьте мне серый костюм и приготовьте две рубашки, одну -
серую, другую - белую; галстук - на ваше усмотрение. Почистите,
пожалуйста, туфли - черные, длинноносые...
Ганс удивился:
- Длинноносыми бывают люди... Это которые в вашей спальне?
- Вы хорошо освоились, верно, они стоят там. И сделайте несколько
бутербродов с сыром и рыбой, мне предстоит довольно утомительное
путешествие.
- Я не понял, сколько надо сделать бутербродов, господин Бользен...
"Вот так светятся, - отметил Штирлиц. - Насквозь. И это очень плохо.
Немцу нельзя говорить "несколько бутербродов". Нет, можно, конечно, но это
значит, что говорит не немец или не чистый немец. Я должен был сказать:
"Сделайте семь бутербродов", и это было бы по правилам. Надо отыграть так,
чтобы Мюллер понял, отчего я сказал это свое чисто русское "несколько"..."
- Разве ваш шеф не говорил, что я уезжаю с дамой? Неужели трудно
подсчитать, что днем мы будем есть три раза по два бутерброда - итого
шесть; я возвращаюсь один, значит, перекушу ночью один раз, а утром
второй, при условии если удастся соснуть в машине, коли не будет бомбежек
на дорогах, - следовательно, к шести надо прибавить четыре. Итого десять.
Сколько кофе залить в термос, вы, надеюсь, знаете? Шесть стаканов - если у
вас так плохо с сообразительностью.
Ганс - после паузы - вздохнул:
- А что же буду есть в дороге я? Шеф приказал именно мне везти вас с
вашей спутницей...
- Значит, сделаете шестнадцать бутербродов и зальете второй термос -
в случае если ваш шеф не отменит своего приказа.
Штирлиц положил трубку, включил приемник. Диктор читал последние
известия: "Наши доблестные танкисты отбросили врага на всей линии
Восточного вала; неприступная линия одерского бастиона - тот рубеж, на
котором разобьются кровавые полчища большевиков. На западном фронте идут
бои местного значения, англо-американцы несут огромные потери; наши
доблестные летчики сбили девяносто два вражеских самолета, подожжено
тридцать четыре танка и взорваны три склада с боеприпасами. Воодушевленные
идеями великого фюрера, наши доблестные воины демонстрируют образцы
беззаветной верности национал-социализму и рейху! Победа приближается
неотвратимо, несмотря на яростное сопротивление вконец измотанного
противника!"
...Затем диктор объявил час оперетты. Заместитель рейхсминистра
пропаганды Науманн' более всего любил венскую оперетту, поэтому
составители программ включали такого рода концерты в радиопередачи
ежедневно, иногда по два раза в сутки. С тех пор как по решению Розенберга
и Геббельса, отвечавших за идеологию национал-социализма, в рейхе были
запрещены американские джазы, французские шансонье и русские романсы, с
тех пор как Розенберг провозгласил главной задачей НСДАП восстановление и
охранение старогерманских традиций, с тех пор как на человека в костюме,
сшитом за границей, стали смотреть как на потенциального изменника делу
фюрера, с тех пор как принцип "крови и почвы" стал неким оселком, на
котором проверялась благонадежность подданного, с тех пор как в газетах
стали печатать лишь те материалы, в которых доказывалось величие одного
только германского духа и утверждалось, что культуры Америки, России,
Франции, Англии есть не что иное, как второсортные словесные или
музыкальные упражнения недочеловеков, заполнять эфир становилось все
тяжелее и тяжелее. Глинка, Рахманинов, Римский-Корсаков и Прокофьев
представляли собою музыку вандалов; Равель и Дебюсси - мерзкие насильники
мелодизма (Геббельсу удалось с трудом отбить право на трансляцию арий из
опер Бизе; он сослался на фюрера, который однажды заметил, что композитор
был не чистым евреем, и потом гадкая кровь числилась в нем по отцу, а
"есть сведения, что мать гения, француженка, имела роман с немцем за год
до рождения композитора"); "дергания" джаза были объявлены "утехой
черномазых", это не для арийцев, а Гленн Миллер и Гершвин вообще паршивые
евреи. Спасали оперы Моцарта, симфонии Бетховена и Вагнера. Четыре часа в
сутки было отдано песням партии, армии, "Гитлерюгенда" и ассоциации
немецких девушек "Вера и Красота". И, конечно же, любимые Науманном
оперетты (однако и здесь были свои сложности: Оффенбах - не ариец, Кальман
- тем более, а Легар - полукровка). В последние месяцы, когда бомбежки
сделались чуть что не беспрерывными, рацион ежедневного питания по
карточкам стал вообще мизерным, Геббельс приказал экспертам по вопросам
идеологии в департаменте музыки прослушать мелодии немецких джазовых
композиторов начала тридцатых годов. "Пусть людей радует хотя бы веселая
музыка, - сказал рейхсминистр, - давайте развлекательные программы
постоянно, включайте побольше испанских песен, они бездумны; можно
транслировать веселую музыку Швеции и Швейцарии, пусть даже джазовую,
предварив дикторским текстом, что это мелодии наших добрых соседей..."
_______________
' Н а у м а н н - ныне один из лидеров легального неонацистского
движения в ФРГ.
- Любите венцев? - спросила Дагмар, неслышно подойдя к Штирлицу. Он
ощутил ее дыхание возле левого уха: щекотно и нежно.
