врагов, он хотел лишь одного: уберечь несчастных евреев от гнева их
конкурентов. Память... Забудьте это слово... Злопамятство - да, но это
качество к понятию "память" никакого отношения не имеет, лишь к темной
жажде мести... Так вот, этот договор Гиммлера мы все-таки смогли
поломать... То есть что значит "мы"? Кальтенбруннер , не я, по мне пусть
еврей станет канцлером, все проиграно, будь что будет... Кальтенбруннер,
мне сдается, имеет свои источники информации по поводу того, что
происходит на Западе и в окружении Гиммлера... Словом, я сделал так, что
была перехвачена французская шифровка в Мадрид о переговорах Музи с
Гиммлером, и Кальтенбруннер, естественно, сразу же доложил ее фюреру. А
тот отдал приказ: "Каждый, кто помогает еврею, англичанину или американцу,
сидящему в лагере, подлежит расстрелу без суда и следствия".
- А если б речь шла а польских, французских или югославских узниках?
- Штирлиц, надо ставить вопрос так, как он сформулирован у вас в
голове: "Что было бы, если б речь зашла о русских заключенных?" Вы ведь
это хотели спросить? Ответ вам известен заранее, не прикидывайтесь, вы
прожженный.
- Как раз эта игра выходит именно у прожженных, - заметил Штирлиц.
Мюллер остановился, достал платок, высморкался и лишь потом
рассмеялся.
- После налетов, - сказал он, все еще улыбаясь, - особенно весной, в
Берлине пахнет осенним Парижем. Только там жарят каштаны, а у нас
человечину... Но двинемся в нашем рассуждении дальше, я заинтересован в
том, чтобы послушать ваше мнение обо всем происходящем, Штирлиц... Дело в
том, что Шелленберг склонил к сотрудничеству обергруппенфюрера Бергера,
начальника нашего управления концлагерей, и тот обязался не выполнять
приказ Гитлера об эвакуации, то есть, говоря прямо, о тотальном
уничтожении всех узников. И Музи знает об этом от Шелленберга. Но он не
просто знает об этом: он выполнил просьбу вашего шефа, и посетил
Эйзенхауэра, и передал ему карту, на которую нанесено расположение всех
наших лагерей... Наносил их туда Шелленберг... Лично... И он же - видимо,
получив от американцев индульгенцию - пытается сейчас освободить из лагеря
французского министра Эррио, его коллегу Рейно и членов семьи генерала
Жиро... Кальтенбруннер запретил мне выпускать их, и я сказал об этом
вашему шефу, и он сейчас обламывает Гиммлера, который боится принять
решение - он раздавлен своим страхом перед фюрером... Вот так-то,
Штирлиц... И со Швецией все катится как по маслу... У меня уже два месяца
лежит перехваченный текст телеграммы шведского посла Томсена к Риббентропу
о желании графа Бернадота встретиться с Гиммлером, именно с Гиммлером... Я
знаю, что Риббентроп присылал к Шелленбергу своего советника доктора
Вагнера; тот спрашивал, что все это значит; ваш шеф, естественно, ответил,
что ему об этом ничего не известно, хотя именно его люди п о д п о л з л и
к Бернадоту и натолкнули его на мысль о встрече с рейхсфюрером...
Риббентроп обратился к Гиммлеру, тот ответил, что Бернадот - могучая
фигура, но пусть с ним беседует он, Риббентроп, а сам приказал
Кальтенбруннеру отправить к фюреру Фегеляйна' с просьбой о санкции на
контакт со шведом. Гитлер выслушал своего родственника и отмахнулся: "В
период тотальной битвы нечего думать о застольной болтовне с членами
королевских фамилий"... Но Шелленберг все равно сделал так, что Бернадот,
не дожидаясь ответа Риббентропа, прилетел в Берлин. И встретился с
Риббентропом, Шелленбергом и... С кем бы вы думали? С Кальтенбруннером. И
снова попросил аудиенции у Гиммлера, подчеркивая при этом, что его особо
волнует судьба Дании, Норвегии и Голландии... И Шелленберг отвез Бернадота
к Гиммлеру в его особняк в Хохенлихен... И они договорились, чтобы все
датские и норвежские заключенные были - в нарушение приказа фюрера -
собраны в один концлагерь на севере Германии. И за это люди из Швеции
стали поставлять бензин нашей армии и СС... Так вот я и спрашиваю, зачем
Шелленберг втягивает вас в странную игру, говоря, что он намерен
в о с с т а н о в и т ь прерванные контакты?
_______________
' Ф е г е л я й н - группенфюрер СС, был женат на сестре Евы Браун,
являлся личным представителем Гиммлера при ставке Гитлера.
...Мюллер - до вчерашнего дня, до очередной встречи с Шелленбергом -
не знал об этих переговорах всей правды; какая-то часть информации
поступала ему, понятно, но, готовясь к и г р е со Штирлицем, не открывая
карт Шелленбергу, он попросил "милого Вальтера" объяснить ему ситуацию
более подробно. Шелленберг, заинтересованный в добрых отношениях с
Мюллером, не догадываясь, что у того есть свой, особый план действий,
открыл шефу гестапо то, что он считал целесообразным открыть.
При этом Шелленберг не знал того, что было известно Мюллеру о
Штирлице; этот козырь папа-Мюллер берег ото всех как зеницу ока, ибо
связывал с этим свою коронную операцию, которая окажется для него
спасением в будущем; то, что он задумал против России, будет столь
громким, об этом так заговорят во всем мире, что автора такого рода
комбинации будут опекать самые сильные люди Запада; те умеют ценить
мобильный ум, способный на кардинальные акции; Мюллер - способен, такое
Гелену не снилось - педант, одно слово.
...Слушая Мюллера, Штирлиц испытывал мучительное желание закурить,
пальцы были ледяными; он, однако, заставил себя хмыкнуть:
- Значит, все то, что я делал в Берне, было суетой и ширмой для
чего-то очень важного, того, что недоступно моему разуму?
- Моему - тоже, - ответил Мюллер. - Только в Берне вы не суетились, а
помогали мне и Борману понять механику приводных ремней. Увы, мы так и не
поняли смысла этой механики, хотя один из ремней перерубили...
- А что же бедолага Вольф?
- Они сейчас временно вывели его из игры. Мне сдается, они считают
его своим главным резервом; все-таки Вольф контролирует более чем
полумиллионную армию в Италии, это чего-то стоит...
- Ну так и зачем Шелленберг втягивает меня в
в о с с т а н о в л е н и е того, что не было разрушено?
- Меня это интересует больше, чем вас, Штирлиц. Чем выше положение
человека в тоталитарной структуре, находящейся на грани краха, тем более
он озабочен не общим, но личным...
- Хотите, я спрошу обо всем этом Шелленберга?
- Он вас пристрелит. Сразу же. Нет, так нельзя... Думайте. У вас есть
ночь на раздумье. А потом приходите ко мне и попробуем обсудить это дело
сообща еще раз.
...Через три часа Мюллер прочитал расшифрованную телеграмму Штирлица
в Центр о том, что он ему только что рассказывал.
"Оп! - улыбнулся Мюллер. - Пусть Сталин думает; пусть он думает о
тех, кто здесь, в Берлине, стоит сейчас в оппозиции Гиммлеру; пусть он
думает об американцах; о том, что Гиммлер вот-вот сговорится с Даллесом;
пусть выбирает, он теперь может выбирать: я ему предложил себя, Борман -
тем более, в то время как в Америке все более консолидируются те силы,
которые стоят в оппозиции Рузвельту и открыто ненавидят Кремль..."
ЛИДЕР И ТЕ, КТО ЕГО ОКРУЖАЕТ
__________________________________________________________________________
Как и всякий выдающийся политик эпохи, президент США Франклин Делано
Рузвельт верил своему штабу, полагая, что малейшая тень неискренности,
возникшая среди тех, кто готовит и формулирует политические решения,
нанесет труднопоправимый ущерб делу страны.
Поэтому, получив новое послание русского премьера - сухое и резкое -
по поводу контактов англо-американских секретных служб в Швейцарии с
людьми обергруппенфюрера Вольфа, президент долго раздумывал, к кому из
самых близких людей следует обратиться с довольно деликатной просьбой:
выяснить и в государственном департаменте, и в Пентагоне, и в управлении
стратегических служб Донована, чем по-настоящему объяснима столь открытая
тревога и раздраженность русского руководителя, не заметить которую в его
посланиях просто-напросто невозможно.
Президент понимал, что ныне далеко не все люди в Вашингтоне разделяли
его точку зрения на роль России в послевоенном мире.
Он знал, как сильны в стране традиции, как устойчивы стереотипы
представлений среди тех, кто воспитывался в одних и тех же колледжах,
посещал одни и те же клубы, читал одни и те же книги, играл в гольф на
одних и тех же полях, восхищался тем, что восхищало прессу, и с
отвращением относился к тому, что подвергалось прагматичным, не очень-то
доказательным, но вполне привычно сформулированным нападкам в "Нью-Йорк
таймс", "Балтимор Сан" или "Пост".
В этом смысле, считал Рузвельт, американцы тщились быть еще более
традиционными, чем "старшие братья", англичане, которые стояли на том, что
мнение, однажды сформулированное теми, кто отвечал за т е н д е н ц и ю,
обязано быть постоянным, неизменным; корректировка возможна сугубо
незначительная; престиж великой нации не позволяет р е з к и х поворотов -
никому, никогда и ни в чем.
Поэтому президент и пытался понять, что же именно в его посланиях
Сталину - вполне откровенных, составленных в самых дружелюбных тонах, -
могло так раздражать кремлевского лидера.
Прислушиваясь к советам членов своего штаба, сохраняя с теми, кто
составлял его о к р у ж е н и е, самые добрые, дружеские отношения,
Рузвельт тем не менее особенно важные решения принимал единоправно (лишь
от Гопкинса, Моргентау и Икеса он не таил ничего); он сам переписывал
документ, если хоть одно слово казалось ему слишком расплывчатым,
недостаточно определенным, излишне резким или, наоборот, чрезмерно мягким;
поскольку он зачитывался Кантом, ему казалось, что причинность обязательно
сопрягается с понятием закона; поскольку в причинности сокрыта
необходимость бодрствующего мышления, поскольку, наконец, форма восприятия
жизни через слова есть выражение н е о б х о д и м о с т и жизни,
президент дважды просил своего личного адъютанта вновь принести ему папку
с перепиской по вопросу о контактах в Берне и углублялся в а н а л и з
того именно, что определяло ситуацию, то есть в с л о в о, а то, что
Сталин, воспитанный в духовной семинарии, относился к слову совсем не
просто, было Рузвельту ясно.
Текст своего послания показался президенту - после самого
придирчивого чтения - вполне корректным; как опытный стратег политической
борьбы, он знал цену тем словам-минам, которые загодя закладываются в
речи, произносимые государственными и партийными деятелями.
...Поэтому, внимательно проштудировав текст - с карандашом в руке,
придираясь к каждой запятой, - Рузвельт со спокойной уверенностью в своей
правоте и союзнической честности отложил послание и, сцепив большие
плоские пальцы, признался себе в том, что его постоянно мучают несколько
вопросов, на которые он пока что не может, а вероятно, не хочет дать себе
ответ. Во-первых, отчего Сталин не пишет о факте контактов с немцами
Черчиллю, если тем более главную скрипку там - судя по сообщению Донована
- вели англичане во главе с фельдмаршалом Александером; во-вторых, почему
Черчилль ничего не сообщил ему, Рузвельту, об этих переговорах; и,
наконец, в-третьих, как объяснить, что до сих пор нет исчерпывающего
анализа этих переговоров, сделанного ОСС - те лишь ограничиваются
подборкой отрывочных документов, якобы полученных от англичан в Париже и
от тех негласных друзей в здешнем британском посольстве, кто отвечал за
вопросы разведки и политического планирования.
