взгляд, обращенный на него с помоста невольничьего рынка.
Поначалу Концентрик старательно гнал от себя эти мысли, но они
возвращались вновь и вновь, становились навязчивыми, и к концу
октября он уже думал о Бубне гораздо чаще чем об Аделаиде, и
пожалуй даже нежнее.
Концентрик, вообще, изменился: теперь ему нужна была
женщина, но таковой рядом не было. По ночам он беспокойно
ворочался и мечтал о Бубне. Он все время вспоминал, как тогда
-- в первый раз -- она судорожно дрыгала ногами, трепетала и
дергалась в его могучих объятиях, как потом -- мягкая и горячая
-- затихла под его тяжестью.
Переменившись по отношению к Бубне, он стал иначе думать
о женщинах вообще, но его звериная ненависть к рабовладельцам и
торговцам невольниками естественно от этого не ослабла.
Напротив, осознав всю тяжесть женской доли на островах
Загадочного Архипелага, он нашел лишь еще одну, дополнительную,
причину ненавидеть своих врагов. Впрочем, его ненависть к ним и
так была беспредельной.
В октябре лишь однажды шел дождь. Мощный тропический
ливень. Он начался внезапно и столь же внезапно, меньше чем
через час, закончился. И случилось это как раз в тот самый
день, когда пираты высадились на берег в поисках пресной воды.
Концентрик укрывался от ливня под высокой магнолией, и
ему казалось, что гостеприимное дерево пробуждается, набирается
сил и радуется дождю, в то время как пальмы вокруг шуршат
абсолютно равнодушно. А может это ему только казалось.
Концентрик подумал о том, как легко он прежде обходился и без
людей, и без природы, и как быстро он научился ненавидеть
людей, стал убийцей, а вот природу полюбил. А впрочем, не всех
людей он ненавидел.
Накануне Концентрику опять снился страшный сон. Вновь он
видел бесконечные ряды изможденных серых людей. Снова они
одинаково сидели на скамьях, безвольно сложив руки на коленях и
устремив свои взгляды в неведомую даль. Этот сон по-прежнему не
отпускал Концентрика. Только люди там теперь не всегда были
голыми, порой они снились ему в зеленых хлопчатобумажных
униформах. Этот сон закалял Концентрика, заставлял его
ненавидеть не только врагов, но и равнодушных. Концентрик
боялся этого сна и желал его одновременно.
Всего один раз за весь октябрь пиратам улыбнулась удача,
и они настигли большой торговый галеон, возвращавшийся с
аукциона на Галапагос. Абордажный бой оказался нелегким, и как
всегда с наибольшим остервенением дрался Концентрик. Он
раскалывал черепа и вышибал мозги своим ужасным топором и
испытал лишь разочарование, когда сражение окончилось и убивать
стало некого. Принято считать, что бывшие рабы -- лучшие
надсмотрщики. Быть может, это и так, но видимо не всегда.
Концентрик навечно сохранил чувство солидарности по отношению к
классу, к которому он принадлежал в течение четырнадцати самых
страшных месяцев своей жизни, и его ненависть к врагам этого
класса лишь нарастала по мере того, как он упивался их кровью и
закалялся в боях.
На галеоне было захвачено сто двадцать тысяч крон, что
всегда считалось неплохой добычей, но теперь эта сумма
показалась разбойникам довольно скромной, так как совсем
недавно Концентрик на их глазах продал одну-единственную
женщину за девяносто тысяч. Все же, объективно это была удача:
в казну легли еще тридцать тысяч, и Маккормик считал, что
теперь команда окончательно готова заняться переоснасткой
судна. Он запланировал эту операцию на декабрь, а в начале
ноября взял курс к Лысой отмели, чтобы основательно поохотиться
и, заодно, повидать своего старого друга Плешивого Эфиопа.
9
В первых числах ноября, что в этих широтах соответствует
самому началу лета (хотя следует заметить, что погода здесь
меняется от одного времени года к другому крайне
незначительно), "Веселый Мак" стал на якорь на Лысой отмели,
возле Кабаньего острова.
Было жаркое солнечное утро, и бухта была пустынна, если
не принимать в расчет бесчисленных разноцветных попугаев,
сидевших в ветвях прибрежных магнолий, да нескольких носатых
пеликанов, круживших над водой в поисках рыбы. Разбойники
начали готовиться к высадке на берег, и эта работа была в самом
разгаре, когда незадолго до полудня в залив вошел зловещий
угольно-черный барк с искусно нарисованной кошачьей мордой на
борту. На черном фоне очертания головы пантеры были столь же
неразличимы как и в ночной мгле, поэтому художник показал лишь
кроваво-красный оскал с огромными, цвета слоновой кости зубами,
седые усы и чуть зеленоватые белки глаз. Получилось очень
эффектно и устрашающе. Впрочем, грозная слава, которую снискал
себе этот корабль на всем протяжении от Галапагоса и до самых
отдаленных островов Империи, страшила владельцев торговых судов
куда больше, чем морда дикой кошки на его борту.
Это и был корабль Плешивого Эфиопа, бывшего чемпиона мира
по шахматам, а ныне самого кровожадного корсара Южного
Блядовитого океана.
"Черная пантера" встала в сотне ярдов от "Веселого Мака",
и корабли обменялись приветственными залпами. Затем Маккормик,
Концентрик, Борода и еще трое разбойников сели в шлюпку и
отправились повидать Плешивого Эфиопа. Концентрик испытывал
понятное волнение: не исключено, что через несколько минут он
увидит Аделаиду, и какой-то этап его одиссеи подойдет к своему
логическому концу. Правда теперь, когда он все чаще мечтал о
Бубне, конечная цель его странствий представлялась ему не
совсем ясной. Порой он даже строил планы насчет возможной
совместной жизни с двумя женщинами одновременно, хотя и
понимал, что это будет весьма напряженно. Практически же, он
следовал первоначально намеченному плану и сейчас рассчитывал
найти Аделаиду на корабле Плешивого Эфиопа.
Когда шлюпка приблизилась к черному борту "Пантеры",
Эфиоп лично вышел встречать гостей. Концентрик сразу узнал его
по описаниям. Огромный негр с блестящей лысой головой,
перегнувшись через борт своей посудины размахивал руками и
орал:
-- Эй, Мак! Здорово, дружище! Надеюсь, ты при бабах!?
Если у тебя не найдется какой-нибудь завалящей девки, чтобы я
мог прочистить свои трубы, то клянусь яйцами самого Христа, я
устрою тебе порочное зачатие через ушные раковины!
-- Никаких баб у нас нет, -- отвечал Маккормик, взбираясь
на борт "Черной пантеры". -- Своих мы продали и пришли пощупать
твоих.
-- Ну, на этот счет вы останетесь также невинны, как и
вся инженерная братия на Континенте, -- сказал Эфиоп. -- У меня
на борту ни хрена нет, кроме рому. Поэтому пошли-ка в мою
каюту, пропустим по стаканчику-другому. Да и ребятам давай
выкатим по бочке на каждой посудине; пусть потусуются, а на
берег высадимся завтра на рассвете.
-- Идет, -- согласился Маккормик. -- Кстати, познакомься
с моим другом.
Эфиоп крепко пожал руку Концентрику.
-- Добро пожаловать, парень, -- радушно сказал он. --
Уважаю крепких мужчин.
-- Эй, ребята! -- заорал затем Эфиоп. -- Все шлюпки на
воду, границы между посудинами открыты! Чтоб через час все были
в говно!
Плешивый Эфиоп командовал так громко, что его слышали
даже на "Веселом Маке". Поэтому разбойники дружно заорали
"Ура!" одновременно на обоих кораблях. Не прошло и минуты, как
и тут, и там из трюмов выкатили по бочонку, и начался обмен
шлюпочными процессиями между дружественными командами.
На "Черной пантере" прямо посреди палубы стоял рояль, что
немало удивило Концентрика: прежде он видел музыкальные
инструменты только в кино. Этот рояль живо напомнил ему веселый
мордобой из старого ковбойского боевика, который Концентрик
смотрел еще в школе.
Два капитана и Концентрик направились в каюту Плешивого
Эфиопа. Концентрик подозрительно посматривал на огромного
негра; он уже почувствовал, что Аделаиды на борту скорее всего
нет.
Каюта Плешивого Эфиопа существенно отличалась от каюты
капитана Маккормика. Здесь все было очень скромно, какая-либо
электроника отсутствовала напрочь, лишь грубоватый, но крепкий
стол, большой холодильник, старомодный бар, кровать и два
портрета над ней: величайшие шахматные короли древности Роберт
Фишер и Анатолий Карпов уставились друг на друга, словно
примериваясь перед решающим поединком за звание чемпиона всех
времен.
Эфиоп достал из бара три поллитровых стакана, до краев
наполнил их ромом и сказал:
-- Давайте-ка, ребята, выпьем, а потом вы мне объясните,
как это вы посмели заявиться ко мне на борт без баб.
-- Я ведь уже сказал тебе, -- отвечал Маккормик, -- что
мы пришли побаловаться с твоими. Кстати, Концентрик разыскивает
в этих водах небезызвестную тебе Аделаиду.
Плешивый Эфиоп вдруг сделался серьезным. Они выпили. Тем
временем, на палубе зазвучала веселая фортепианная музыка, а
отдельные вопли, доносившиеся оттуда, явно свидетельствовали,
что иные горячие головы уже сошлись там "стенка на стенку", а
возможно и "каждый за себя".
-- Попользовался и отдай, -- простодушно продолжал между
тем Маккормик. -- Господь ведь велел делиться.
Эфиоп молчал. Его глаза выражали раскаяние. Концентрик
вдруг понял, что случилось с Аделаидой. Он уже предвидел, что
сейчас скажет Плешивый Эфиоп, и кровь бросилась ему в голову.
-- Аделаиды здесь больше нет, -- тихо сказал, наконец,
негр. -- Я ее продал. В гарем Островитянина.
-- Сволочь, -- также тихо сказал Концентрик и, взяв
Эфиопа за грудки, притянул его к себе.
Однако на этот раз Концентрик столкнулся с достойным
соперником. Плешивый Эфиоп рванулся, его рубаха треснула по
шву, и он обрел свободу. В ту же секунду он нанес Концентрику
мощный удар кулаком по скуле. Концентрик, больше привыкший за
последнее время наносить удары, нежели пропускать их, отлетел
назад, больно ударился затылком о стену, машинально сорвал с
нее при этом портрет Карпова и метнул его в Эфиопа. Плешь ловко
присел, и портрет со свистом вылетел в настежь распахнутую
дверь.
-- Ах, ты меня Толиком! -- яростно взревел Плешивый Эфиоп
и, резко поднявшись, устремился вперед.
Концентрик сорвал со стены второй портрет и с размаху
надел его на голову противнику.
-- И Боббиком тоже! -- прокомментировал Маккормик,
которого вся эта сцена по-видимому немало забавляла.
Плешь так и застыл на месте с болтающейся наподобие
ожерелья рамой на шее.
-- Я вижу, парень, у тебя совсем ничего святого за душой
нет, -- неожиданно миролюбиво сказал он. -- Испортил мои
портреты. Я и сам понимаю, что нехорошо обошелся с той
девчонкой; к тому же явно продешевил. Но ведь Фишер же не
виноват!
Плешивый Эфиоп снял с себя через голову обломки портрета
и грустно на них уставился. У Концентрика невольно опустились
руки. Ему также не хотелось драться. Плешивый Эфиоп был слишком
приятным человеком, чтобы всерьез с ним драться. Маккормик
видимо держался того же мнения, поскольку едва наметилось
перемирие, он вновь наполнил стаканы, чтобы его спрыснуть.
Выпить, однако, не успели.
Вдруг смолк рояль, и с палубы послышались изумленные и
испуганные выкрики. Затем в каюте Плешивого Эфиопа стало почти
совсем темно, будто что-то огромное нависло над "Черной
пантерой" и заслонило собою солнце. Спустя еще мгновенье,
загремели абордажные крючья, и сразу следом начался страшный
оглушающий треск. Сперва он был однотонным, но почти мгновенно
сделался многоголосым, а еще через несколько секунд превратился
в невообразимую адскую трескотню, которую уже нельзя было
