- Спасибо Дотиму.
- Кому?
- Дотиму. Не будь его, я никогда не оказался бы в Тарсе.
Мысль о том, что он мог остаться в Аркадии, казалась дикой. Мир
свернулся вокруг их любви мягким и нежным коконом: словно ручной котенок
или объятья матери. Иероним, самолично распорядившийся насчет завтрака и
заглянувший вместе со слугой к ним в комнату, выглядел грустным, но
довольным. Дотим - Калхас чувствовал это - сейчас вовсю пьянствовал. Эвмен
находился где-то поблизости, и пастух с радостью предвкушал, как он
познакомит его с Гиртеадой. Ничто - даже мысль о случайности его появления
здесь - не должно было нарушать их покой.
Они то ласкались друг к другу, то разговаривали:
- София сразу ощутила в тебе чужака. Даже не чужака - врага. Ее никто
и ничто не могло переубедить. Девушки ходили заступаться за меня, но
безуспешно. С Мегисто София даже разругалась...
- Тем не менее, твоя подруга собиралась размозжить мне голову
кочергой, - улыбался Калхас.
- Просто она испугалась. Она, наверное, решила, что это грабители...
На ее уговоры я надеялась больше всего. Но София стояла на своем. Я
плакала перед ней, просила - только на колени не вставала. А она отобрала
ожерелье - говорит, что это нечестивый дар. И камни странные, и плохой
человек подарил.
- Плохой?
- Как только она тебя не называла! Она всегда казалась нам такой
умной, мудрой, но когда ты появлялся, или когда она о тебе вспоминала, ее
образ пропадал. Для меня по крайней мере. Она - старая толстая женщина,
которая сама не знает, чего она хочет, ведь правда?.. И я забыла Платонов,
Софоклов, Ликургов. Я думала только о тебе. Когда начались эти скандалы -
после нашей встречи в беседке - мне казалось, что вокруг меня рушится дом,
город, все. Тогда я представляла твое лицо и старалась, чтобы оно все
время было перед глазами. И становилось легче. А ты говоришь, что ты не
чародей! - она ласково терлась о его руку.
- Не чародей, - отвечал Калхас. - Если я чародей, то кто же ты?
Он запускал пальцы в ее волосы, и его вновь охватывали волнение и
немота.
- Ты богиня. Ты сама не знаешь, какая ответственность ложится на
плечи того, кто любит богиню. И кто любим ею.
Ее странное, удивительное, прекрасное лицо приближалось к нему, он
искал губами ее глаза или чистый ровный лоб и с благоговением терялся в
поцелуе.
Вечером она смотала волосы в гигантский жгут, кольцом уложив его
вокруг головы; усталые от любви, они умыли лица холодной ароматной водой и
отправились приветствовать Эвмена.
Стратег только что завершил разговор с очередным посланником. Он
выглядел раздосадованным, озабоченным, но при виде Гиртеады в его глазах
вспыхнули удивление и интерес.
- Из какой она страны? - спросил он.
- Эллинка, - ответил Калхас.
- Только в Египте видел я такие лица... Нет, и на египтянку она не
похожа, - молвил он после короткого раздумья. - Те - смуглые, их кожа едва
заметно лоснится, словно они сделаны из нильского ила. Их обнимаешь - а
они скользят в твоих объятьях, словно угри. Она же худенькая и чистая.
Гиртеада смущенно улыбнулась.
- Между прочим, от Софии уже приходили жалобщики, - нахмурился
стратег. - Лучше аркадского воровства вы с Дотимом, конечно, не могли
придумать ничего!
- Она не отдавала Гиртеаду, стратег, - сказал Калхас.
- Вы поступили неправильно. Нужно было рассказать мне. Я уладил бы
это дело. Уверен, что уже сегодня Тарс узнает о вашем налете. А нам нельзя
ссориться с горожанами - голос Эвмена стал недовольным и отстраненным.
- София все равно не отдала бы ее, - мягко настаивал пастух.
- Не верю. И некрасиво все получилось. Девушку ты выбрал хорошую, -
стратег кивнул Гиртеаде. - Но добыл ее неправильно. У нас могут быть
неприятности.
Калхас развел руками, не пытаясь больше убеждать Эвмена. Когда они
уже уходили от стратега, тот сказал им:
- Кстати, Дотима я отправил в горы: Антигон уже близко. Твой земляк,
Калхас, сегодня был совершенно пьян. Его солдаты вылили на своего
командира несколько мехов воды, прежде чем он оказался в состоянии
отдавать приказы... Не нравится мне это. Тарс плохо действует на всех...
От стратега они вышли расстроенными.
- Почему у него недовольное лицо? - спросила Гиртеада. - И почему он
так недовольно говорил?
- Видимо, вестник принес плохую новость, - предположил Калхас. - Мало
ли забот у стратегов? Не ломай голову зря.
Он обнял ее за плечи, и ласковый кокон снова окутал их.
На следующий день Калхас решил купить Гиртеаде ожерелье, подобное
тому, что отобрала у нее София. Он оставил девушку нежиться в постели,
взял денег и бодро вышел на залитую утренним солнцем площадь перед домом
стратега. Тело было легким, голова - бездумной и веселой. Телохранители
Эвмена, скучавшие перед входом, вяло поприветствовали его. Один из них
сказал что-то по-армянски, и они беззлобно засмеялись за спиной пастуха.
Солнце, свежесть, легкое томление в груди от воспоминания о близком,
родном человеке, который ждал его, подарили пастуху совершенно доселе
незнакомый вкус к жизни. Там, в комнате был его Дом, его Место - это
открытие заставило Калхаса смотреть на мир по-другому, с веселой
серьезностью.
Пастух быстрым шагом пересек площадь и свернул на улицу, ведущую к
рынку. Краем глаза он заметил человека, прислонившегося к стене греческой
таверны, что находилась в самом начале улицы. Скучающий взгляд незнакомца
остановился на Калхасе и, подскочив на месте, он бросился к дверям
таверны. Раздумывая, что бы это значило, Калхас убыстрил шаг. Через
несколько мгновений он услышал шум за спиной и, обернувшись, обнаружил,
что за ним устремилась невесть откуда взявшаяся толпа горожан. Он успел
наклониться, прикрывая лицо, и тут же удары рук, ног, тел сбили его на
землю.
Пригодилась пастушья ловкость - Калхас извернулся, словно уж, и
выскользнул из-под нападавших. Встать на ноги, правда, ему не удалось -
они схватили пастуха за лодыжки, и он опять оказался на спине.
Растерянность была сметена в нем злостью. Он лягнул одного из горожан в
живот, прежде чем они навалились на него. Послышались греческие
ругательства: Калхас выворачивался из их рук, кусался, бил пальцами в
глаза и не давал перехватить ремнем свои руки.
Тогда они тоже пустили в дело кулаки. Удар, обрушившийся на затылок,
едва не заставил Калхаса потерять сознание. Неимоверным усилием воли ему
удалось подняться на колени. Не отвечая на удары, он потащил пыхтящих,
шипящих проклятья людей обратно, к дому стратега.
Они попытались затянуть ремнем его горло. В последний момент Калхас
перехватил ремень, вырвал из их рук и буквально воткнул в раскрытый рот
одного из противников. Около самого угла они вновь свалили его. Однако
пастух, чувствуя, что оставляет кожу на их цепких пальцах, вывернулся в
последний раз и, прежде чем нападавшие опять оказались у него на плечах,
успел добраться до края площади.
- Помогите! - крикнул он.
Аркадянина услышали. Из дома стратега выбежали охранники. Горожане,
захваченные борьбой, не успели вовремя ретироваться и поплатились за это.
Армяне Тиридата, обнажив клинки, врезались в толпу и начали плашмя
хлестать мечами по их спинам, животам и рукам. Послышались крики страха,
боли: горожане совсем не собирались столкнуться с вооруженными людьми. Не
думая больше о Калхасе, они ударились в бегство. Армяне преследовали их, а
сам Тиридат остался около пастуха и помог ему подняться на ноги.
- Ничего не сломали? Не отбили? - спросил он.
- По-моему - нет. - Каждое движение причиняло Калхасу боль, но он
чувствовал, что отделался легко. - Похоже, они пытались не избить меня, а
захватить.
- Кто это такие?
- Греки. По крайней мере ругались по-эллински. К тому же - простые
горожане. Будь среди нас хоть несколько воинов, так просто они меня не
отпустили бы.
Тиридат покачал головой.
- Странно. Нужно доложить стратегу.
Он помог Калхасу добраться до дома и отправился к Эвмену.
Гиртеада заплакала, увидев ободранные руки, ссадины на бедрах и
коленях. Смоченной в воде тряпицей она стала промывать раны. Калхас шипел
от боли, но старался улыбаться:
- Им меня не пронять. Что пастуху горожане!
- Неужели это все из-за меня? - горестно проговорила Гиртеада.
- Нет, - гордо поднял голову Калхас. - Ведь это я украл тебя. Они
меня хотели наказать, меня! Только у них ничего не получилось. И не
получится!
8
Раньше Калхас думал, что его тело сделано из жестких, не особенно
чувствительных веревок. Он не боялся жары, холода, боли, и часто
представлял себя в виде краба, покрытого не кожей, а панцирем. Но отныне
самое легкое прикосновение к девушке вызывало в нем множество ощущений.
Желание среди них было далеко не первым. Наслаждение от чувства ее
кожи оказалось тонким и грустным. Калхас, не знавший доселе ничего
подобного, замирал, прислушиваясь к своему телу. А оно готово было болеть
и радоваться одновременно.
То же относилось и к слуху, и к зрению. С первого дня его любовь
стала настолько острой и чуткой, что иногда Калхас ловил себя на тревожном
предчувствии потери. Он тут же принимался корить свое сердце за дурные
предчувствия, однако старался постоянно быть рядом с ней. Они приучались к
удивительной науке - спать вместе, - и иногда целые дни проводили в
комнате Калхаса.
Даже Иероним удивлялся их поведению.
- Ты не похож на развратников, которые готовы из-за женщины или
смазливого мальчишки забыть обо всем на свете, - сказал он однажды
пастуху. - Но ведешь ты себя подобно им. Я читал, Алкивиад однажды провел
несколько дней с женой спартанского царя, но ведь то был Алкивиад и то
была жена царя!..
- Считай меня развратником, - терпеливо ответил ему Калхас. Потом,
вспомнив их почти детские неудачи и сложную дорогу обретения опыта, он
добавил: - Впрочем, какие же мы развратники!
Что бы ни говорил Иероним, он относился к влюбленным внимательно.
Зато для горожан история с Гиртеадой стала поводом для проявления
неожиданного недовольства. Как выяснили люди стратега, нападение на
Калхаса устроила София, подговорив родителей и родственников девушек,
которые воспитывались у нее. Она представляла налет аркадян в самых
отвратительных красках - слухи о нем в мгновение ока распространились с
греческого квартала на весь Тарс.
Между тем стратег опасался удара в спину, ибо Антигон находился уже
на границе равнинной Киликии. Он не пустил в ход силу, даже когда
многоязыкая толпа горожан заполнила однажды на целый вечер площадь перед
его домом и требовала от Эвмена непонятно чего.
Калхаса удивляло и обижало общее непонимание. Его принимали за вора,
за развратника, а ему казалось, что их любовь первая и единственная, что
так любить не может никто. Он готов был целую вечность смотреть ей в
глаза, близко, очень близко, прижавшись лбом ко лбу. Так близко, что глаз
уже не было видно, зато было видно что-то большое, сияющее, словно чертоги
олимпийцев.
Гермес ничем не подсказал ему, что с Эвменом ехать нельзя. В
сопровождении Калхаса, Иеронима и Тиридата автократор направился
осматривать стену на западной стороне города. Почти до полудня они бродили
по ней, отпуская глубокомысленные замечания. Внешне стена - как и многое
здесь, в Азии, выглядела могучей и основательной. Ее фундамент был выложен
из древних огромных камней. Неровные, грубо обработанные, они, тем не
