Роман СВЕТЛОВ
ПРОРИЦАТЕЛЬ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АЗИЯ
1
У него было долгое, тощее, жилистое тело, которое прикрывала только
козья шкура, обмотанная вокруг чресел. Жесткая обветренная кожа не боялась
ни солнца, ни зимних леденящих ветров. Выгоревшие волосы были коротко
острижены: так, чтобы они не лезли в глаза и не путались в колючках и
терновнике, когда приходилось пробираться сквозь заросли. Как и тело, они
могли принадлежать любому возрасту - и двадцати, и пятидесяти годам. Есть
такая порода людей, которая очень быстро теряет мягкость юношеского
облика, зато долго не страдает от лишнего жира и немощи, оставаясь легкой
и подвижной, словно богомол.
Только лицо выдавало, что Калхасу нет тридцати: лишь около глаз
собрались морщинки, да и то скорее из-за обилия солнца, плескавшегося
среди белых, желтых, черных скал, которые здесь были во множестве, чем
из-за переживаний. Длинный сухой нос и острая бородка придавали ему
сходство с росписями, на которых изображался Пан, но в отличие от веселого
гуляки-бога, глаза Калхаса смотрели ясно и внимательно.
Калхас некоторое время примеривался, затем подпрыгнул и, подтянувшись
на руках, оказался на ближайшем выступе скалы. Дальше пришлось ползти по
узкой длинной расщелине, а на последнем участке пути - буквально прилипать
к отвесной стене, цепляясь за малейшие выбоины в ней. В какое-то мгновение
Калхас почувствовал, что устал, что нужно остановиться и перевести
дыхание. Он выбрал положение, в котором вес падал на ноги, закрыл глаза и
сосредоточенно ждал, пока удары сердца не перестали отдаваться в ушах.
После этого обернулся назад - высоты Калхас не боялся с раннего детства.
Отсюда была видна лощина и стадо, расположившееся у ручья. Обе его собаки
дремали, но их уши стояли торчком и поворачивались на малейшее дуновение
ветра. Вот одна подняла голову и посмотрела на скалу. "Наверное, я похож
на гигантского паука", - подумал Калхас и улыбнулся.
Отдохнув, он добрался до гребня, а спуск оказался совсем не тяжелым.
Обратная сторона скалы была покатой, почти до самого верха росли злые
колючие кусты. Чтобы не быть замеченным, Калхас нырнул в них и скоро
оказался у подножия. Здесь заросли превращались в сплошную стену, а за ней
лежала лощина, на которой находились его овцы. Лощина огибала скалу и
становилась с этой стороны более широкой, ручей же образовывал череду
бирюзовых омутов.
Калхас посмотрел на солнце. Девушка уже должна была пройти мимо его
укрытия. Он выглянул из зарослей: да, вот она, шагах в сорока от него,
бредет вверх по течению ручья. Бредет медленно, ноги погружены в воду по
икры, голова умиротворенно опущена вниз, сандалии переброшены за ремешки
через плечо. Подол туники из грубой некрашеной ткани заткнут за пояс и
крепкие загорелые ноги обнажены до бедер.
Она идет к омуту, скрытому от места, где Калхас останавливает стадо
на полуденный отдых, лишь обманчивой завесой ветвей. Дважды она приходила
сюда и умывалась, дразня Калхаса своим нагим телом; когда же он бросался к
ней, хватала одежду и убегала. На третий раз он ее догнал. Они долго
любились на берегу омута, и с тех пор девушка навещала его почти каждый
день. Сегодня Калхасу пришло в голову разыграть ее. Прятаться заранее и
сидеть в кустах ему было скучно, поэтому пастух положился на ловкость и
ставшее привычкой чутье времени.
Калхас крался вслед за девушкой, стараясь не привлечь ее внимание и,
в то же время, оказаться поближе к ней. Он раздумывал, позвать ли ее
голосом отца, толстого ленивого пасечника, торговавшего медом и воском без
особого желания и прибыли, или похотливо заблеять сатиром. Однако что-то
насторожило девушку. Она резко обернулась, увидела Калхаса и, изображая
испуг, бросилась бежать.
Вода опутывала ей ноги. Выпрыгнув на берег, она хотела припустить во
всю прыть, но споткнулась об затаившийся в траве камень и упала. Когда
Калхас подбежал к ней, девушка вначале захохотала, а потом обиженно надув
губы, протянула к нему ногу.
Калхас осторожно и внимательно осмотрел ее ступню. Нет, ничего не
случилось, девушка просто притворялась. Тогда его руки побежали выше, к
колену и дальше, под подол хитона. Девушка опять захохотала, начала
отбиваться, но Калхас легко справился с ней. Он то прижимал ее лицом к
земле, то переворачивал на спину, пока не натешился и не рухнул ничком,
прижавшись щекой к щеке.
Потом они полоскались в ручье, повизгивая от холодной воды. Калхас
хватал ее за колени, за бока, за плечи, но она отбивалась: больше нельзя,
ей пора уходить.
Солнце все еще было жарким и обволакивало тело ленью. Проводив
девушку, Калхас вернулся к стаду, выбрал место, где травы было побольше, и
улегся на спину, закинув руки за голову. Между ресницами мелькали огоньки,
искры, разливалось красноватое сияние и покой. Медленно, ласково подступал
сон. Он делал тело легким как пушинка, и спина уже не чувствовала ни
травы, ни угадываемой за ней земной тяжести.
Сквозь красноватое сияние Калхас увидел Гермеса. Коричневолицый
сухощавый бог в островерхой пастушьей шляпе с завязками улыбался. Над его
шляпой и плечами переливались мириады радуг. Так бывает, когда закрываешь
смоченные водой веки и поворачиваешься к солнцу.
- Пойдем, - сказал Гермес.
Он взял Калхаса за руку и тот без колебаний последовал за ним.
Перехватило дыхание; было такое ощущение, словно Калхас выпрыгивает из
своей груди. А потом сквозь него понесся воздух: они стремительно
поднимались к небу. Калхас посмотрел вниз: там была зелень, испещренная
прожилками скал и ручьев. Земля съеживалась, его взгляд вбирал все больше
ее поверхности. Вот квадраты полей в долине, город, его игрушечные стены,
вот и он стал размером с ноготь. Еще города, какие-то прерывистые линии и
палочки. Впереди, слева, справа блеснуло море. Прежде чем Калхас успел
вспомнить, что видит весь Пелопоннес, что-то невыразимо яркое мелькнуло
перед его глазами, он на мгновение ослеп и потерял сознание. Когда зрение
и разум вернулись, Калхас увидел себя стоящим посреди белой, сверкающей
как лед поверхности. Она казалась недвижной и все же, пастух чувствовал
это, мчалась вперед, в ту сторону, к которой он был обращен. Сухой
прохладный ветер овевал его грудь и наполнял сердце сладким ощущением
полета. Гермес, все так же улыбаясь, стоял рядом с ним. В одной руке он
сжимал золотой кадуцей, а на раскрытой ладони другой лежал маленький
стеклянный шарик.
- Где я? - спросил Калхас.
- Далеко, - засмеялся Гермес. - Даже если скажу, сейчас тебе этого
все равно не понять. Ты ублажен и спокоен, тебе ничего не надо, ты
спишь... Ты вполне созрел для первого своего шага. Или я не прав?
- Какого шага? - слова бога укладывались в голове Калхаса, словно
узор из бисера. - К чему я созрел?
- К тому, чтобы смотреть по сторонам и размышлять. К тому, чтобы
перестать угадывать и начать прорицать.
- Прорицать?
- Да. Не думай, что это так весело и занимательно. Я даже скажу тебе
вот что: любой прорицатель предсказывает только самому себе... Но этого
тебе тоже пока не понять. Тебе хорошо и это хорошо. Радуйся - ты
прорицатель!
- Радуюсь! - радовался Калхас. - Я прорицатель! Но почему я?
- А кто же еще? - Гермес пожал плечами. - Тебе не кажется, что ты
задал странный вопрос?
- Кажется. - Калхас преданно смотрел на веселого бога, и ему хотелось
смеяться, а еще пить вино или любить женщину.
- И не задавай больше странных вопросов! На, держи-ка! - Гермес кинул
ему стеклянный шарик.
Калхас поймал его, хотел рассмотреть, но не успел. Бог неожиданно
подошел вплотную, его лицо посерело, вытянулось вперед, изо рта показался
тонкий широкий язык и лизнул Калхаса прямо в нос.
- Тьфу ты! - крикнул пастух, разом садясь и сгоняя с себя сонную
одурь.
Перед ним стояла одна из собак и умильно блестела глазами.
- Иди, иди! - отмахнулся Калхас. Солнце уже клонилось к закату, пора
было поднимать стадо. Калхас встал, потянулся, затем нагнулся к ручью,
дабы ополоснуть лицо, и только тут обнаружил, что держит в руке нечто
круглое.
Осторожно разжав ладонь, Калхас увидел тусклый стеклянный шарик и от
неожиданности едва не выронил его. Сердце испуганно сжалось, а спина стала
холодной от пота.
Он спит слишком чутко: никто не мог бы подойти незамеченным, чтобы
вложить этот шарик в руку. И сам он шарика не подбирал, значит остается
сон... неужели это было сном только наполовину, или вообще не было сном?
С трудом удерживая суматошные, беспорядочные мысли, Калхас сунул
шарик за щеку и стал собирать овец.
Его прозвали Калхасом за умение угадывать. Как-то само собой он
определял, сколько камешков зажато в кулаке, чья собака зарезала овцу,
куда следует поехать, чтобы выгодно продать шерсть. Естественно, такое
случалось не каждый день: Калхас чувствовал сам, когда он в состоянии
угадывать, а когда нет; однако и того было достаточно, чтобы его знали в
округе. Ему это нравилось, но всерьез свои способности он не воспринимал.
Однажды он разговаривал с купцом, который часто ездил в Дельфы. Выпучив
глаза, раздувая щеки тот рассказал ему о пифии, о расщелине в скале, о
тумане, поднимавшемся ниоткуда, о тьме посреди ясного дня. Да и в Аркадии
имелось Килленское святилище, состязаться с прорицателями которого Калхасу
даже не пришло бы в голову.
Подобно всем аркадянам он был вполне доволен своей жизнью и только
недавно стал раздумывать над ней. Лет двадцать пять назад его подкинули к
дверям дома Тимомаха, человека, владевшего самыми большими стадами в
долинах южнее Маронеи Аркадской. С тех пор Калхас жил в этом доме то ли на
положении слуги, то ли как дальний родственник - пас овец, собирал
хворост, стриг шерсть; чем еще он мог заниматься в Аркадии? Часто его
брали в Маронею: выученный Тимомахом грамоте, он выполнял роль приказчика,
следящего за привезенным товаром, пока сам глава семьи вместе с другими
гражданами полиса голосил на агоре за Македонца, или за афинян, или по
поводу какого-нибудь налога.
Дети Тимомаха, а у того было трое сыновей, давно обзавелись семьями.
Хозяин говорил Калхасу, что тому тоже стоит подыскивать невесту, что он
даст ему денег, поможет с хозяйством, но пастуху лень было думать о
семейной жизни, и он забирался в горы, развлекаясь приключениями
случайными, или постоянными, как этим летом. Ему жилось спокойно и
безмятежно. Эти места миновала даже война Агиса Спартанского с македонским
наместником Антипатром. Маронейцы ограничились шумом на агоре, да грабежом
разбегавшихся по домам спартанских союзников. Конечно, про восточные
походы Македонца любили поболтать все, однако далеко не каждый шел
наниматься в его войска, когда в Маронею приходили вербовщики.
После смерти Македонца, правда, стало тревожнее. Никто не знал, как
повернутся события. Полководцы Александра начали грызть друг другу глотки,
а эта грызня грозила докатиться даже сюда. Как и во всей Греции, в Маронее
молились богам, продавали лишнее и закапывали вырученные деньги в землю.
Калхас, рожденный для предчувствий, ощущал грядущие каверзы судьбы лучше
других. Но именно поэтому он всячески бежал от тревог. Не думал о далеких
македонских сатрапах и даже нарочито путал в разговоре их имена. Из-за
этого над ним посмеивались, но он молчал, пил вино, а иногда вдруг
выворачивал по-козьи губы, строил себе большими пальцами рожки и
