боится меня, но взгляд странных серо-зеленых глаз ни разу не
поколебался, а голова над узкой золотой гривной, окружавшей его
шею, была откинута назад.
- Не оставили бы, если бы знали. В такой суматохе, какая
тут была, очень легко ускользнуть в сторону. Они будут думать,
что я убит, не более того.
- Твоя мать мертва, - сказал я после некоторого
молчания. - Ты ведь знаешь это, не так ли?
- Она умерла вчера. Я видел, как ее готовили к костру.
Его голос был тверже, чем когда бы то ни было.
- тогда чего ты думал добиться, оставаясь здесь?
На этот раз ответ был, как прыжок выпустившего когти
дикого зверя, каким он казался мне вначале.
- Я надеялся, что смогу охранять ее еще хоть какое-то
время. Я надеялся, что смогу убить по меньшей мере одного из
вас и, может быть, поджечь дом, прежде чем вам удастся
добраться до нее с вашими мерзкими обычаями; но вы действовали
слишком быстро для меня, - его рука дернулась к поясу, где
должна была быть рукоять его кинжала, а потом упала снова. -
Ты, что, думаешь, я не знаю, как отвратительно вы, христиане,
поступаете с телами умерших? Думаешь, я не знаю о плоти и чаше
крови и о том, как вы вкушаете вашего Бога?
И едва успев договорить, он вдруг набросился на меня,
словно хотел разорвать мне горло.
Я перехватил его и удержал, придавливая его к себе и
прижимая ему руки к бокам; слыша за спиной возбужденные голоса
и быстрый топот шагов.
- Уйдите, черт бы вас побрал! - бросил я голосам и
шагам. Я прижимал мальчишку к себе так сильно, как только
осмеливался. Я боялся бить его. Я всегда боялся бить людей;
удар мог причинить слишком много вреда. Он сопротивлялся у меня
в руках, как дикая кошка. Один раз ему удалось нагнуть голову,
и он впился зубами мне в руку и не разжимал их; но его
сопротивление становилось все слабее, потому что ему нечем было
дышать. Я почувствовал, как его молодая грудь сражается за
воздух, упираясь мне в ребра, и еще сильнее прижал его к себе.
- Прекрати это, ты, юный идиот! Прекрати, или мне
придется сделать тебе больно.
Но мои слова не дошли до его сознания.
А потом он внезапно обмяк у меня в руках, почти теряя
сознание; я медленно ослабил хватку, позволяя ему втянуть
воздух в легкие, и когда он смог снова держаться на ногах,
отстранил его на длину вытянутой руки. Теперь он стоял
достаточно спокойно, переводя дыхание глубокими, тяжелыми
всхлипами, но я подозревал, что мне достаточно будет полностью
разжать руки, и в следующее мгновение он снова вцепится мне в
горло. И вдруг, глядя в это угрюмое, каменное лицо, я понял,
что мог бы любить этого мальчика, если бы он был моим сыном.
Этого мальчика, а не того сына, которого, как я знал в
сокровенных тайниках своей души, воспитывала для меня другая
ведьма среди моих родных гор. И мне действительно кажется, что
в это одно мгновение мы оба испытали друг к другу чувство,
близкое к любви, - настолько странны, и своенравны, и ужасны
пути человеческого сердца.
Это мгновение прошло.
- Кто сказал тебе это? - спросил я. - Насчет плоти и
крови?
Он сделал один долгий судорожный вдох, и ему удалось
совладать со своим срывающимся дыханием.
- Моя мать. Но все знают, что это правда.
- послушай... послушай меня, Сердик, и поверь мне: это
неправда в том смысле, в каком ты это понимаешь. Твоя мать...
ошибалась.
- Я не верю тебе.
- Ты должен поверить. В любой религии есть таинства; ты,
наверно, уже достаточно взрослый, чтобы быть посвященным в
таинства своей. Когда мы, называющие себя христианами, вкушаем
своего Бога, мы едим хлеб и пьем вино; остальное - это
таинство. Но перед таинством хлеб бывает просто хлебом, как
всякий другой хлеб, а вино - просто вином, как всякое другое
вино.
- Это легко сказать.
- Это правда. В наших руках с телом твоей матери ничего
не случится.
- Это тоже легко сказать, - но мне показалось, что в его
глазах появился проблеск неуверенности. - Как я могу узнать,
что это правда?
- Я не могу дать тебе никаких доказательств, кроме моего
слова. Если хочешь, я поклянусь.
Какое-то мгновение он молчал, потом спросил:
- На чем?
- На клинке и эфесе моего меча.
- Меча, который должен загнать меня и мой народ в море?
- Это не делает его менее священным для меня.
Одно долгое мгновение он молчал, глядя мне прямо в глаза.
Потом я отпустил его, вытащил меч из ножен и дал клятву. В
свете факелов в сердце огромного аметиста проснулась сияющая
фиолетовая звезда.
- Это печать моего прадеда, Магнуса Максимуса, императора
Британии, - сказал я, покончив с клятвой, и вложил меч обратно
в ножны; и Сердик проводил взглядом огромный камень, а потом
снова поднял глаза на мое лицо; в них был какой-то странный
вызов и что-то еще - странное дальнозоркое выражение, словно
он смотрел на расстояние не в пространстве, а во времени. Но он
не произнес ни слова.
- А теперь мне пора идти, - сказал я.
Он сглотнул - и внезапно перестал быть мужчиной и снова
стал мальчиком.
- Идти? Так ты... не собираешься убивать меня?
Я уже некоторое время назад заметил, что Бедуир вошел в
комнату и стоит за самой моей спиной. Теперь знакомый голос
очень спокойно сказал у меня над ухом:
- Да!
- Нет, - сказал я. - Я не убиваю мальчиков.
Возвращайся, когда станешь мужчиной, и я убью тебя, если смогу;
а если сможешь ты, то ты убьешь меня.
- Может быть, я и сделаю это - в один прекрасный день,
- сказал он.
Но в то время я почти не обратил внимания на эти слова. Я
повернулся к стоящему поблизости Флавиану.
- Возьми еще пару людей и присмотри за тем, чтобы он
благополучно прошел ворота и три полета стрелы по дороге к
побережью, - я снова посмотрел на звереныша, стоящего рядом со
своей мертвой матерью. - После этого ты будешь действовать на
свой страх и риск. Если наткнешься на кого-нибудь из Голубых
Щитов или, достигнув побережья, обнаружишь, что ладьи уже
уплыли, то это будет конец. Я больше ничего не могу для тебя
сделать. А теперь убирайся.
Он перевел взгляд с меня на неподвижное тело на кровати -
один долгий взгляд на нее и снова на меня - потом молча
повернулся и пошел к двери. Флавиан направился следом, и я
услышал, как он говорит тем двоим снаружи: "Вран, Конан, я
хочу, чтобы вы...", - и шаги нескольких пар ног, удаляющиеся
по узкой улочке.
Мы с Бедуиром стояли лицом к лицу рядом с кроватью в
освещенной факелами комнате.
- Клянусь Богом, мне бы хотелось, чтобы его нашел я, а не
этот идиот Флавиан, - сказал Бедуир. - Я мог бы все устроить,
не беспокоя графа Британского.
Он никогда не употреблял этот титул, кроме как в насмешку.
- Как?
- Убив его на месте, - просто ответил он.
- Во имя Христа, почему, Бедуир?
- Неужели ты не понимаешь, что он - сын Вортигерна?
Он-то это понял, в отличие от тебя. Ты, проклятый, слепой
идиот, Артос, ты, что же, забыл, что в Британии еще достаточно
людей, считающих род Вортигерна подлинным Королевским домом, а
твой - не более чем линией узурпаторов, берущей свое начало от
римского генерала, который родился в Испании и забрал с собой
весь цвет их молодых людей, чтобы погибнуть вместе с ними под
Аквилеей? Это может не иметь особого значения сейчас, пока
Амброзий все еще Верховный король, но когда ему придет время
умереть...
Молчание упало между нами, как меч, и в течение одного
долгого горького мгновения держало нас в своей власти. Потом я
сказал:
- Наверно, я забыл кое-что из этого. Я думаю, я рад,
Бедуир.
В возвратившемся молчании еще звучало эхо затихающих
шагов, все слабее с каждым минувшим вдохом.
- Еще не поздно, - сказал Бедуир.
Я покачал головой.
- Судьба не позволяет людям распустить часть рисунка.
И когда я произносил эти слова, меня коснулось странное
дурное предчувствие, ощущение не столько будущего зла, сколько
судьбы, о которой я говорил; ощущение неумолимого порядка
вещей. Что бы это ни было, оно промелькнуло так же быстро, как
птица проносится через залитую солнцем прогалину, из тени и
снова в тень. Я оглянулся вокруг.
- Нет, что сделано, то сделано. Лучше присмотри за этим
сожжением. Пусть сюда принесут хворост и солому и обложат ими
кровать. И вырубят в саду самые ближние кусты. Нам ни к чему,
чтобы сегодня вечером по Эбуракуму снова распространился огонь.
- Огонь? Ты хочешь уничтожить весь дом? - Бедуир сказал
то, что хотел сказать, и с этим делом было покончено. Так что
теперь он переходил к следующему.
- Да. Огонь - это обычный способ среди ее народа; и во
всяком случае, здесь воняет, - но сердце подсказывало мне, что
огонь к тому же очищает, а я все еще вспоминал слова Аквилы:
"Золотая ведьма в пунцовом платье".
Когда я снова вышел на улицу, мои люди рубили и
выкорчевывали переросшие кусты в маленьком городском саду, а
сумерки сгустились в мягкую синюю темноту, полную голосов,
торопящихся силуэтов и брызгающего пламени факелов. К тому
времени, как я вернулся на форум, там горели огромные костры.
Большая часть пехоты к этому времени уже вошла в город, и все
войско толпилось поблизости от огня. Они привели с собой
несколько коров, и в воздухе начинал чувствоваться запах
жарящегося мяса. Потом моего носа коснулось дуновение другого
запаха, сладкого и тяжелого от мускуса, и женщина Хелен,
отделившаяся от темноты, проскользнула передо мной и
остановилась, глядя на меня через плечо. Она позволила своим
ярким лохмотьям, которые придерживала на худой груди, чуточку
соскользнуть; ее глаза, посмеивающиеся под веками, на которых
потеками расплылась малахитово-зеленая краска, были
одновременно блестящими и несказанно усталыми; тело касалось
моего, легко, с немым приглашением.
Я посмотрел на нее.
- Я так благодарен тебе, Хелен; сегодня я даже не могу
найти слов, чтобы сказать, насколько я тебе благодарен.
- Есть и другие способы, кроме слов, милорд Артос; другие
пути, которыми могут говорить друг с другом мужчина и женщина,
- ее голос был мягким и грудным, как у голубки. - У меня в
комнате есть немного вина.
- Не сегодня, дорогая. Я слишком устал.
В этот момент в круг света от ближайшего костра шагнул
Кей, и я ткнул большим пальцем в его сторону.
- Видишь вон того, с рыжей бородой и браслетами? Если ты
хочешь проявить любезность, пойди предложи ему своего вина.
Она посмотрела на меня без малейшей обиды, явно не
чувствуя себя отвергнутой, - да я и действительно не имел в
виду отвергать ее - только с легкой насмешкой под накрашенными
зелеными веками.
- Но, возможно, он тоже слишком устал?
- Он никогда не бывает слишком усталым, - ответил я.
Глава двенадцатая. Тримонтиум
Мы задержались в Эбуракуме на несколько дней, чтобы дать
людям и лошадям отдохнуть, а также чтобы починить и обновить
оружие и боевое снаряжение и позаботиться о раненых. И почти
сразу же жители города, которым после прихода Морских Волков
удалось избежать огня и секир и бежать вглубь страны, начали
потихоньку стекаться обратно из своих укрытий. С их помощью мы
очистили улицы от распластанных трупов и сняли с мертвых всю
амуницию, затребовав себе, как обычно, самое острое оружие и
наиболее искусно сработанные кольчуги, чтобы заменить ими
доспехи из вываренной кожи и рога и изъеденные временем римские
чешуйчатые латы, которыми все еще приходилось довольствоваться
