безоговорочным голлистом.
Сидящий в соседнем кресле какой-то старый сердцеед, которого при помощи
кремов и массажа превращали в старого денди, не выдерживает напряжения и
начинает рыдать под своей косметической маской, что приводит в панику
косметолога, колдующего над его лицом, и тот голосит, что если под маской
появится водяной пузырь, то у мосье останутся мешки под его гляделками.
Вторая рука рождается медленнее. Физические силы маникюрши-акушерки
иссякают. Несмотря на всю ее волю и мужество. на нее неотвратимо
наваливается внезапная усталость. Создается впечатление, что ее пилка
пробуксовывает. Наша героиня в двух пальцах (я не боюсь этого слова) от
поражения. Она вот-вот упадет в обморок. Патрон предлагает подменить ее: но
не тут то было, она яростно продолжает работать. Она заканчивает мизинец,
самый маленький, но в то же время самый трудный палец по причине его
ушековырятельных функций. Затем переходит к безымянному. Он прекрасен, этот
безымянный палец левой руки, облагороженный обручальным кольцом. Шелковистые
волосы, кожа на суставах содрана меньше, чем на других щупальцах; он явно
отдает ему предпочтение, это его любимчик. Он извещает народ о том, что Берю
окольцован, поэтому пользуется у него особым вниманием и заботой. Толстяк
щадит его. Он не ковыряет им ни в слуховых раковинах, ни в носовых карманах,
ни в пупке. Не обмакивает его в суп, чтобы убедиться, что он не горячий. Не
сует его в прочие посторонние отверстия. Не пользуется им для удаления
перхоти из головы, для выдавливания чирьев или вылавливания насекомых в
своей растительности. Левый безымянный палец -- его протеже. Не случайно в
периоды стрессов он грызет ноготь только этого славного пальца и только на
этом ногте делает шариковой ручкой расчеты при заполнении декларации о
налогах.
Поэтому навести на него лоск, довести его до совершенства, придать ему
блеск -- задача относительно несложная. И девица получает возможность
передохнуть. Восстановив силы, она идет на штурм среднего пальца. А этот --
настоящий покоритель целины! Исследователь, несущий на себе следы своих
исследований. Такое впечатление, что ему пришлось гораздо больше
потрудиться, чем своим товарищам по несчастью. Это типично берюрьевский
палец! Дерзкий! Идущий вперед! В постоянной готовности сжаться и врезать!
Выносливый в труде и весь в руде! Изрезанный, с содранной кожей,
обмороженный, но бравый! Его сломали, и он сросся по спирали! Он устоял
против всевозможных ногтеедов! Выдержал какие только можно удары! Вынес
пламя всех существующих зажигалок! Одним сложэм, вечно живой! Из породы тех,
кого прищемляет дверью или затягивают в ремни трансмиссии, и которые
несмотря ни на что остаются в живых! Воин и шалопай -- все вместе. Это надо
видеть (Берю одинаково владеет обеими руками).
Пилка грызет и грызет, заходясь в хриплом вое. Она визжит брюзжит,
срезает и закругляет! Ноготь приобретает овальную форму и становится -- о,
чудо! -- похожим на... ноготь. Мисс Бархатные Лапки заканчивает этот палец и
вытирает пот, струящийся по ее побледневшей мордашке.
-- Ну, давай, дочка, -- подбадривает Мастодонт, -- еще один и все будет
как в картотеке!
-- Нет, нет, осталось еще два пальца, -- поправляет она умирающим
голосом.
--Большой не трогать, я его оставлю как есть. В качестве
свидетеля,чтобы показать, какими были мои держалки раньше.
Обрадовавшись такому подарку, маникюрша принимается за нежеланный
указательвыя палец. За тот указательный, на который можно указывать пальцем!
Операция по раскорчевке заканчивается как нельзя лучше в лучшем из
миров (и на его ближайших спутниках). Я считаю, что наступил именно тот
момент, когда можно обнаружить свое присутствие и, избавившись от нескольких
миллиметров волос на голове, направляюсь к Его Высочеству.
-- В следующий раз, когда тебе вздумается сделать маникюр, иди сразу в
кузницу, --советую я ему.
-- Сан-А! -- орет мой приятель. -- Ты, и здесь?
-- Уж кого-кого я не ожидал увидеть здесь, так это тебя. Что это ты
вдруг решил расфуфыриться?
Он заговорщицки подмигивает.
-- Мы через пару минут обо всем потолкуем, подожди, пока мастер наведет
марафет, а то он засмущается и все испортит в самом конце,
Брадобрей с возмущением заверяет, что такого мастера, как он, запороть
прическу клиенту может заставить лишь что-то из ряда вон выходящее ичто даже
при землетрясении он запросто делает прическу бритвой.
Продолжая возмущаться, он заталкивает тыкву Толстяка под колпак
сушилки. Берю возмущается.
-- Ты что, хочешь мне мозги сварить этим сушильным пистолетом? -- вопит
мой товарищ по безоружию.
Он ерзает, проклинает, чихает и порицает. Он говорит, что этот салон --
филиал Синг-Синг, -- подземная тюрьма гестапо. Он багровеет, он весь в поту
и выделяет мокроту. Наконец сеанс закончен, его извлекают из кресла,
избавляют от пеньюара и нагрудного слюнявчика. Он свободен и бесподобен.
Помыт, наталькован как попка младенца, наодеколонен, подрезан, принаряжен. В
общем, красавец да и только.
-- Потрясно! -- раскрываю я от изумления рот, глядя на него как на
статую, с которой только что спало покрывало.
Он одет в безупречно сидящий на нем голубой двубортный костюм. На нем
белая сорочка, серый галстук, купленный в дешевой галантерейной лавке. Его
черные и новые туфли скрипят так, будто он давит ими сухари.
-- Как от Брюммеля! -- говорю я, обалдев от его вида.
В элегантности Толстяка есть что-то благородное и вместе с тем
вызывающее: ходит вразвалку, расставляет ноги колесом и часто-часто моргает
своими наштукатуренными веками.
Никогда, никогда в жизни я не видел его одетым так простенько, но со
вкусом. До сего дня он был атавистом по гардеробной частя и при этом помешан
на материи в крупную клетку (преимущественно зеленого и красного цвета). И
чем больше была клетка, тем больше радости это доставляло Берю. У него даже
были туалеты в клетку в квадрате.
-- Ты приглашен на прием к президенту Франции? -- спрашиваю я его,
когда мы, раздав щедрые чаевые, выходим из салона.
-- Бери выше -- загадочно отвечает он.
-- О, хо-хо! К королеве Великобритании?
--Почти!
Не проронив больше ни слова, мой дружок, вполне естественно,
заворачивает в первый же ресторанчик и плюхается на молескиновую банкетку.
-- Отказываюсь понимать, -- заявляю я, следуя его примеру. Плут от
природы, он ждет, когда ему принесут стакан его любимого пойла, и лишь
опорожнив его, открывает мне секрет.
-- Это целая история, Сан-А. Представь себе, я нахожусь в блуде с одной
аристократкой.
От этого известия у меня по спинному мозгу пробегают мурашки.
--Ты?!
--Я!
Он вытягивает перед собой наманикюренную руку и откровенно любуется
переливами лакированных ногтей в свете неоновых ламп забегаловки.
-- А главное, что я хочу тебе сказать -- вот уже несколько дней я живу
один.
-- Тебя бросила Берта?
-- Она уехала на курорт в Брид-ле-Бэн, хочет снова вернуть себе осиную
талию.
-- Да это же разрушение семьи! -- восклицаю я. -- Придется все начинать
сначала!
-- Так было нужно, -- оправдывается Берю. -- Подумай только: Берти
стала такой крупной, что мне, чтобы оказывать ей знаки внимания, приходилось
обозначать путь вехами!
Как-то утром она взбирается на наши весы и начинает голосить, что вроде
бы у весов нет стрелки! А ты говоришь! А эта несчастная стрелка, в страхе от
ее массы, просто прилипла к другой стороне шкалы, зашкалила, бедняжка. Наши
весы показывают до 120 кило, а дальше -- неизвестность! Когда ты не можешь
узнать, сколько ты весишь, Сан-А, надо объявлять чрезвычайное положение,
разве нет? Либо ты теряешь контакт с самим собой!
После этой значительной тирады мой товарищ-философ подзывает официанта
и просит его повторить.
-- Все это не объясняет причин твоей копуляции с аристократией, малыш.
-- Сейчас объясню. Так вот, несколько дней назад я загружаю свою Берту
в вагон и собираюсь взять машину. Я открываю дверь такси, и в это время
какая-то особа открывает дверь с другой стороны, и вот мы хором кричим: "Рю
де ля Помп!" Мы смотрим друг на друга и хохочем. Взглядом знатока я сразу же
вычислил светскую даму. Ну, тогда я, ты же меня знаешь: я сама галантность,
вместо того, чтобы выкинуть ее из машины, как я был вправе это сделать,
потому как мужчина, а тем более как полицейский, я ей говорю своим бархатным
голосом на пневматической подвеске: "Дорогая мадам, поскольку нам ехать в
одно место, давайте путешествовать вместе". Она колеблется, потом поняв, что
имеет дело с настоящим джентельменом, соглашается.
От Лионского вокзала до Рю де ля Помп надо ехать почти через весь
Париж. А в час пик движение достигает своего пика, поэтому у меня было
навалом времени, чтобы навешать ей лапши на уши, ты меня знаешь. Что я ей
там плел, я сейчас не помню, короче, мы добираемся до Рю де ля Помп, и тут
она приглашает меня к себе пропустить глоток-другой. Я сразу же оплатил
половину проезда! А ее дом, это надо видеть! Из тесаного камня, с такими
высокими окнами, что если бы они были на первом этаже, то из них можно было
сделать двери! Ковер на лестнице, а в лифте стоит скамейка из бархата для
тех, кто боится головокружений. Ты представляешь? Он осушает второй стакан и
ставит красное пятно на свой серый галстук.
-- Мы поднимаемся и подходим к двери: одна единственная на весь фасад,
заметь, и с шикарным половиком с инициалами этой дамы. Вместо того, чтобы
достать ключи, она звонит. И кто же нам отворяет? Лакей в полосатом жилете.
"Добрый день, госпожа графиня", -- произносит раб.
Я таращусь на дамочку как малахольный. Она улыбается мне и
представляется: "Графиня Труссаль де Труссо" и приглашает в гостиную, где
вся мебель как будто сошла с старинной картины. Ты можешь быть
республиканцем с головы до пят, но дворянство и стиль Людовика XV всегда
потрясают, надо это признать. Закрученная фамилия оказывает свое действие
даже в эпоху ракет и штиблет. Я так растерялся, что забыл выложить ей свою
генекалогию, и от этого она была явно не в себе, моя графиня.
"С кем имею честь беседовать?" -- в нетерпении она шепчет мне.
Я чуть было не поперхнулся, тем более, что на стенах висела тьма
каких-то субъектов, нарисованных маслом (это видно невооруженным глазом),
которые смотрели на меня с такой злобой, как консьержка, уставившаяся на
дворняжку, которая облегчается на парадный коврик в подъезде. И не какие-то
там простые мужики, а благородные -- с острыми шнобелями и глазами. Для
джентри, парень, то бишь для аглицкого дворянства, характерна именно
заостренность.
Я совсем растерялся и говорю себе: "Ты дал маху, дорогой.
Отконвоировать графиню в ее камеру и не назваться -- это все равно, что быть
разночинцем". Поэтому я складываюсь вдвое в смысле длины и выпаливаю,
перейдя на охмуряющую тональность нумбер ван: "Александр-Бенуа Берюрье,
мэдам". Только в таких случаях, старик, ты начинаешь поминать добрым словом
своего папашу за то, что он наградил тебя составным именем. Это чуть-чуть
компенсирует сухость твоей фамилии. Дефис -- это ерунда, но это уже
двоюродный брат дворянской частицы, согласись!
Я охотно соглашаюсь и даю ему высказаться, так как он в полном ударе.
"Берюрье, Берюрье, -- щебечет она, -- а не приходитесь ли вы
родственником Монгорло дю Берюрье-Ваньдокса по младшей ветви?"