Он помнил, что, когда ложился спать, она имела точно такой же вид.
- А теперь скажи мне, что именно тут произошло, - потребовал Блейк.
- Вы ушли! - взвыла Комната. - И построили вокруг себя стену...
- Стену?!
- Какое-то ничто, - отвечала Комната. - Какое-то сферическое ничто.
Вы заполнили меня облаком из ничего.
- Ты с ума сошла, - сказал Блейк. - Как я мог это сделать?
Однако, не успев произнести эти слова, он понял, что Комната права.
Комната умела только докладывать о тех явлениях, которые улавливала. Такой
штукой, как воображение, она не обладала. Комната была всего лишь машиной
и не имела опыта по части суеверий, мифов и сказок.
- Вы исчезли, - заявила Комната. - Завернулись в ничто и исчезли. Но
прежде чем исчезнуть, вы изменились.
- Как это я мог измениться?
- Не знаю, но вы изменились. Вы растаяли и обрели иную форму или
начали обретать иную форму. А потом закутались в ничто.
- И ты меня не чувствовала? И поэтому решила, что я исчез?
- Я вас не чувствовала, - ответила Комната. - Я не умею проникать
сквозь ничто.
- Сквозь ЭТО Ничто?
- Сквозь любое ничто, - сказала Комната. - Я не умею анализировать
ничто.
Блейк поднялся с пола и потянулся за шортами, которые бросил на пол
накануне вечером. Надев их, он взял коричневый халат, висевший на спинке
стула.
Халат оказался шерстяным. И Блейк вдруг вспомнил вчерашний вечер,
вспомнил странный каменный дом, сенатора и его дочь.
- Вы изменились, - сказала Комната. - Вы изменились и создали вокруг
себя оболочку из ничего.
Но он не помнил этого. Никакого намека на странное превращение не
было в его памяти.
Не помнил он и случившегося накануне вечером - с того мига, когда
вышел во внутренний дворик, и до момента, когда обнаружил, что стоит в
добрых пяти милях от дома и вокруг завывает буря.
Господи, что же происходит? - спросил Блейк себя.
Он плюхнулся на кровать и положил халат на колени.
- Комната, - спросил он, - а ты уверена?
- Я уверена, - ответила Комната.
- Не фантазируешь?
- Вам отлично известно, - твердо ответила Комната, - что я бы не
стала фантазировать.
- Да, конечно, не стала бы...
- Фантазия нелогична, - сказала Комната.
- Да, разумеется, ты права, - ответил Блейк. Он поднялся, накинул
халат и двинулся к двери.
- Вам больше нечего сказать? - укоризненно спросила Комната.
- А что я могу сказать? - отозвался Блейк. - Ты знаешь об этом больше
моего.
Он вышел в дверь и зашагал вдоль балкона. У лестницы Дом встретил его
своим обычным утренним приветствием.
- С добрым утром, сэр, - сказал он. - Солнце взошло и светит ярко.
Буря кончилась, и туч больше нет. Прогнозы обещают ясную и теплую погоду.
Температура сейчас сорок девять градусов, а в течение дня она превысит
шестьдесят градусов [по Фаренгейту]. Прелестный осенний день, и все вокруг
очень красиво. Чего изволите пожелать, сэр? Отделка? Мебель? Музыка?
- Спроси его, что подать на стол! - завопила Кухня.
- И что подать вам на стол? - спросил Дом.
- Может быть, овсянку?
- Овсянку! - вскричала Кухня. - Вечно эта овсянка. Или яичница с
ветчиной. Или оладьи. Почему бы хоть разок не съесть что-нибудь эдакое?
Почему...
- Овсянку, - твердо сказал Блейк.
- Человек хочет овсянки, - произнес Дом.
- Ладно, - сдалась Кухня. - Одна порция овсянки на подходе!
- Не обращайте на нее внимания, - сказал Дом. - В программу кухни
заложены всякие замысловатые рецепты, по которым она большая специалистка,
но у нее почти не бывает возможностей воспользоваться хотя бы одним из
них. Почему бы вам, сэр, когда-нибудь, просто забавы ради, не разрешить
Кухне...
- Овсянки, - сказал Блейк.
- Хорошо, сэр. Утренняя газета на лотке в почтографе, но сегодняшнее
утро не богато новостями.
- Если не возражаешь, я посмотрю ее сам, - сказал Блейк.
- Конечно, сэр. Как вам угодно, сэр. Я лишь стараюсь информировать...
- Постарайся не перестараться, - посоветовал Блейк.
- Извините, сэр, - сказал Дом. - Я буду следить за собой.
В прихожей Блейк взял газету и сунул ее под мышку, потом подошел к
окну в боковой стене и выглянул наружу. Соседний дом исчез. Платформа
опустела.
- Они уехали нынче утром, - объяснил Дом. - Около часа назад. Думаю,
ненадолго, в отпуск. Мы все очень рады...
- Мы?
- Да, а что? Все остальные дома, сэр. Мы рады, что они уехали
ненадолго и вернутся опять. Они очень хорошие соседи, сэр.
- Ты, похоже, много о них знаешь. А я даже почти не разговаривал с
ними.
- О, - произнес Дом, - я не о людях, сэр. Я не о них говорил. Я имел
в виду сам дом.
- Значит, и вы, дома, смотрите друг на дружку как на соседей?
- Ну разумеется. Мы наносим визиты, болтаем о том о сем.
- Обмениваетесь информацией?
- Естественно, - ответил Дом. - Но давайте поговорим об интерьере.
- Меня вполне устраивает и нынешний.
- Он не менялся уже много недель.
- Что ж, - задумчиво произнес Блейк, - попробуй поупражняться с
обоями в столовой.
- Это не обои, сэр.
- Знаю, что не обои. Я хочу сказать, что мне уже начинает надоедать
созерцание кролика, щиплющего клевер.
- Что бы вы хотели вместо кролика?
- Что угодно, на твой вкус. Лишь бы там кроликов не было.
- Но мы можем создавать тысячи комбинаций, сэр.
- Что твоей душе угодно, - сказал Блейк. - Только смотри, чтобы без
кроликов.
Он отвернулся от окна и пошел в столовую. Со стен на него уставились
глаза - тысячи глаз, глаз без лиц, глаз, сорванных со множества лиц и
наклеенных на стены. Глаз, составляющих пары и существующих поодиночке. И
все они смотрели прямо на Блейка.
Были здесь синие детские глазки, глядевшие с задумчивой невинностью;
глаза, налитые кровью и горевшие устрашающим огнем; был глаз распутника и
мутный, слезящийся глаз дряхлого старика. И все они знали Блейка, знали,
кто он такой. Если бы к этим глазам прилагались рты, все они сейчас
говорили бы с Блейком, кричали на него, строили ему гримасы.
- Дом! - воскликнул он.
- В чем дело, сэр?
- Глаза!
- Сэр, вы же сами сказали: все, что угодно, только не кроликов. Я
подумал, что глаза - нечто совершенно новое...
- Убери их отсюда! - взревел Блейк.
Глаза исчезли, и вместо них появился пляж, сбегавший к морю. Белый
песок тянулся до вздымающихся волн, бьющих в берег, а на далеком мысу
гнулись под ветром хилые, истерзанные стихией деревья. Над водой с криками
летали птицы, а в комнате стоял запах соли и песка.
- Лучше? - спросил Дом.
- Да, - ответил Блейк, - гораздо лучше. Большое спасибо.
Он сидел, завороженно глядя на эту картину. Как будто на пляже
сидишь, думалось ему.
- Мы включили звук и запах, - сказал Дом. - Можем добавить и ветер.
- Нет, - ответил Блейк, - этого вполне достаточно.
Грохочущие волны набегали на берег, птицы с криками реяли над ними,
по небу катились черные тучи. Интересно, существует ли нечто такое, что
Дом не способен воспроизвести на этой стене? Тысячи комбинаций, сказал он.
Человек может сидеть здесь и смотреть на то, что создал на стене Дом.
Дом, подумал Блейк. Что такое дом? Как он развился в то, чем стал?
Сначала, на туманной заре человечества, дом был всего лишь укрытием,
защищавшим людей от ветра и дождя, местом, куда можно было забиться,
спрятаться. И это определение применимо к нему и сейчас, но теперь люди не
только забиваются и прячутся в него; дом стал местом для жизни. Быть
может, когда-нибудь в будущем настанет день и человек перестанет покидать
свой дом, будет проводить в нем всю свою жизнь, не отваживаясь выглянуть
за дверь, избавившись от необходимости или потребности пускаться в
странствия.
И день этот, сказал себе Блейк, может быть, ближе, чем думают.
Поскольку дом - уже не просто укрытие и не просто место, где живут. Он
стал приятелем и слугой, и в его стенах найдется все, что может
понадобиться человеку.
Рядом с гостиной располагалась маленькая комнатка, где стоял
трехмерник - естественное продолжение и плод развития телевидения, которое
Блейк знал еще двести лет назад. Но теперь его не смотрели и слушали, а
как бы ощущали на себе. Растянувшийся вдоль стены кусочек морского берега
- частица образа, подумал Блейк. Оказавшись в этой комнате и включив
прибор, вы приобщаетесь к действию и словно участвуете в спектакле. Вас не
просто подхватывают и обволакивают звуки, запахи, вкус, температура и
ощущение происходящего; вы как-то незаметно превращаетесь в сознающую и
сопереживающую частицу того действия и того чувства, которые разворачивает
перед вашими глазами комната.
А напротив трехмерника, в углу жилой золы, располагалась библиотека,
храня в своем наивном электронном естестве всю литературу, уцелевшую на
протяжении долгой истории человечества. Здесь можно было поворотом диска
вызвать к жизни все еще сохранившиеся мысли и надежды любого человеческого
существа, когда-либо писавшего слова в надежде запечатлеть на бумажном
листе собранные воедино чувства, убеждения и опыт, ключом бьющие из глубин
разума.
Этот дом далеко ушел от своих собратьев двухсотлетней давности,
превратившись в строение и институт, достойные удивления. Быть может, еще
через двести лет он изменится и усовершенствуется настолько, насколько
изменился за два прошедших века. Есть ли предел развитию самого понятия
"дом"? - спросил себя Блейк.
Он развернул газету и увидел, что Дом был прав: новостей оказалось
немного. Еще трех человек выбрали в кандидаты на Кладезь Разума, и теперь
они войдут в число избранных, чьи мысли и характеры, знания и ум вот уже
300 лет вводятся в большой банк разума, хранящий в своих сердечниках
накопленные умнейшими людьми планеты суждения и идеи.
Североамериканский проект изменения погоды в конце концов отослали на
пересмотр в верховный суд, заседавший в Риме.
Перебранка по вопросу о судьбе креветок и побережья флориды все еще
продолжается.
Исследовательский звездолет, отсутствовавший десять лет и считавшийся
пропавшим, наконец приземлился в Москве.
И последнее: окружные слушания по предложенным биоинженерами
программам начнутся в Вашингтоне завтра. Статья о биоинженерии
сопровождалась двумя заметками, по колонке каждая. Одну написал сенатор
Чандлер Гортон, вторую - сенатор Соломон Стоун.
Блейк свернул газету и уселся читать.
"Вашингтон, Северная Америка. Завтра здесь откроются окружные
слушания. Два сенатора Северной Америки вступят в единоборство из-за плана
вызывающей многочисленные споры биоинженерной программы. Ни один проект
последних лет не будоражил до такой степени воображение общественности.
Нет в сегодняшнем мире вопроса, вызывающего большие разногласия.
Два североамериканских сенатора занимают диаметрально противоположные
позиции. Впрочем, они соперничали друг с другом на протяжении почти всей
своей политической карьеры. Сенатор Чандлер Гортон твердо стоит за
одобрение предложения, которое в начале будущего года будет вынесено на
всемирный референдум. Сенатор Соломон Стоун находится в столь же твердой
оппозиции к нему.
В том, что эти два человека оказались по разные стороны баррикад, нет
ничего нового. Но политическое значение этого вопроса возрастает в связи с
так называемым принципом Единогласия, предусматривающим, что по вопросам
такого рода, вынесенным на всемирный референдум, наказы избирателей должны
быть единогласно утверждены членами Всемирного Сената в Женеве. Таким
