Первооткрыватели и исследователи - всего лишь специалисты своего
дела. Чтобы добыть у природы новые знания, им приходится ухлопать
столько труда и изобретательности, что на размышление не по
специальности: а что из этого в жизни получится? - ни сил, ни мыслей
не остается. И тогда набегают те, кому это "по специальности":
людишки, для которых любое изобретение и открытие - лишь новый способ
для достижения старых целей: власти, богатства, влияния, почестей и
покупных удовольствий. Если дать им наш способ, они увидят в нем
только одно "новое": выгодно! Дублировать знаменитых певцов, актеров и
музыкантов? Нет, не выгодно: грампластинки и открытки выпускать
прибыльнее. А выгодно будет производить массовым тиражом людей для
определенного назначения: избирателей для победы над политическим
противником (рентабельнее, чем тратить сотни миллионов на обычную
избирательную кампанию), женщин для публичных домов, работников
дефицитных специальностей, солдат-сверхсрочников... можно и
специалистов посмирней с узко направленной одаренностью, чтобы делали
новые изобретения и не совались не в свои дела. Человек для
определенного назначения, человек-вещь - что может быть хуже! Как мы
распоряжаемся с вещами и машинами, исполнившими назначение,
отслужившими свое? В переплавку, в костер, под пресс, на свалку. Ну, и
с людьми-вещами можно так же".
- Но ведь это там... - неопределенно указал рукой дубль. - У нас
общественность не допустит.
"А разве нет у нас людей, которые готовы употребить все: от идей
коммунизма до фальшивых радиопередач, от служебного положения до цитат
из классиков, - чтобы достичь благополучия, известного положения, а
потом еще большего благополучия для себя, и еще, и еще, любой ценой?
Людей, которые малейшее покушение на свои привилегии норовят
истолковать как всеобщую катастрофу?".
- Есть, - кивнул дубль. - И все же люди - в основном народ
хороший, иначе мир давно бы превратился в клубок кусающих друг друга
подонков и сгинул бы без всякой термоядерной войны. Но... Ведь если не
считать мелких природных неприятностей: наводнений, землетрясений,
вирусного гриппа - во всех своих бедах, в том числе и в самых ужасных,
виноваты сами люди. Виноваты, что подчинялись тому, чему не надо
подчиняться, соглашались с тем, чему надо противостоять, считали свою
хату с краю. Виноваты тем, что выполняли работу, за которую больше
платят, а не ту, что нужна всем людям и им самим... Если бы
большинство людей на Земле соразмеряло свои дела и занятия с
интересами человечества, нам нечего было бы опасаться за это открытие.
Но этого нет. И поэтому, окажись сейчас в опасной близости от него
хоть один влиятельный и расторопный подлец - наше открытие обернется
страшилищем.
Потому что применение научных открытий - это всего лишь техника.
Когда-то техника была выдумана для борьбы человека с природой. Теперь
ее легко обратить на борьбу людей с людьми. А на этом пути техника
никаких проблем не решает, только плодит их. Сколько сейчас в мире
научных, технических, социальных проблем вместо одной, решенной два
десятилетия назад: как синтезировать гелий из водорода?
Выдадим мы на-гора свое открытие - и жить станет еще страшнее. И
будет нам "слава": каждый человек будет точно знать, кого и за что
проклясть.
- Слушай, а может... и вправду? - сказал дубль. - Ничего мы не
видели, ничего не знаем. Хватит с людей страшных открытий, пусть
управятся хоть с теми, что есть. Вырубим напряжение, перекроем
краны... А?
"И сразу - никакой задачи. Израсходованные реактивы спишу, по
работе отчитаюсь как-нибудь. И займусь чем-то попроще, поневиннее..."
- А я уеду во Владивосток монтировать оборудование в портах, -
сказал дубль.
Мы замолчали. За окном над черными деревьями пылала Венера.
Плакала где-то кошка голосом ребенка. В тишине парка висела высокая
воющая нота - это в Ленкином КБ шли стендовые испытания нового
реактивного двигателя. "Работа идет. Что ж, все правильно: 41-й год не
должен повториться... - Я раздумывал над этим, чтобы оттянуть решение.
- В глубоких шахтах рвутся плутониевые и водородные бомбы -
высокооплачиваемым ученым и инженерам необходимо совершенствовать
ядерное оружие... А на бетонных площадках и в бетонных колодцах во
всех уголках планеты смотрят в небо остроносые ракеты. Каждая нацелена
на свой объект, электроника в них включена, вычислительные машины
непрерывно прощупывают их "тестами": нет ли где неисправности? Как
только истекает определенный исследованиями по надежности срок службы
электронного блока, тотчас техники в мундирах отключают его, вынимают
из гнезда и быстро, слаженно, будто вот-вот начнется война, в которой
надо успеть победить, вталкивают в пустое гнездо новый блок. Работа
идет".
- Вздор! - сказал я. - Человечество для многого не созрело: для
ядерной энергии, для космических полетов - так что? Открытие - это
объективная реальность, его не закроешь. Не мы, так другие дойдут -
исходная идея опыта проста. Ты уверен, что они лучше распорядятся
открытием? Я - нет... Поэтому надо думать, как сделать, чтобы это
открытие не стало угрозой для человека.
- Сложно... - вздохнул дубль, поднялся. - Я посмотрю, что там в
баке делается.
Через секунду он вернулся. На нем лица не было.
- Валька, там... там батя!
У радистов есть верная примета: если сложная электронная схема
заработала сразу после сборки, добра не жди. Если она на испытаниях не
забарахлит, то перед приемочной комиссией осрамит разработчиков; если
комиссию пройдет, то в серийном производстве начнет объявляться
недоделка за недоделкой. Слабина всегда обнаружится.
Машина вознамерилась прийти в информационное равновесие уже не со
мной, непосредственным источником информации, а со всей информационной
средой, о которой узнала от меня, со всем миром. Поэтому возникала
Лена, поэтому появился отец.
Поэтому же было и все остальное, над чем мы с дублем хлопотали без
отдыха целую неделю. Эта деятельность машины была продолжением прежней
логической линии развития; но технически это была попытка с негодными
средствами. Вместо "модели мира" в баке получился бред...
Не могу писать о том, как в баке возникал отец, - страшно. Таким
он был в день смерти: рыхлый, грузный старик с широким бритым лицом,
размытая седина волос вокруг черепа. Машина выбрала самое последнее и
самое тяжелое воспоминание о нем. Умирал он при мне, ужо перестал
дышать, а я все старался отогреть холодеющее тело...
Потом мне несколько раз снился один и тот же сон: я что есть силы
тру холодное на ощупь тело отца - и оно теплеет, батя начинает дышать,
сначала прерывисто, предсмертно, потом обыкновенно - открывает глаза,
встает с постели. "Прихворнул немного, сынок, - говорит извиняющимся
голосом. - Но все в порядке". Этот сон был как смерть наоборот.
А сейчас машина создавала его, чтобы он еще раз умер при нас.
Разумом мы понимали, что никакой это не батя, а очередной
информационный гибрид, которому нельзя дать завершиться; ведь
неизвестно, что это будет - труп, сумасшедшее существо или еще что-то.
Но ни он, ни я не решались надеть "шапку Мономаха", скомандовать
машине: "Нет!" Мы избегали смотреть на бак и друг на друга.
Потом я подошел к щиту, дернул рубильник. На миг в лаборатории
стало темно и тихо.
- Что ты делаешь?! - дубль подскочил к щиту, врубил энергию.
Конденсаторы фильтров не успели разрядиться за эту секунду, машина
работала. Но в баке все исчезло.
Потом я увидел в баке весь хаос своей памяти: учительницу ботаники
в 5-м классе Елизавету Моисеевну; девочку Клаву из тех же времен -
предмет мальчишеских чувств; какого-то давнего знакомого с поэтическим
профилем; возчика-молдаванина, которого я видел мельком на базаре в
Кишиневе... скучно перечислять. Это была не "модель мира": все
образовывалось смутно, фрагментарно, как оно и хранится в умеющей
забывать человеческой памяти. У Елизаветы Моисеевны, например, удались
лишь маленькие строгие глазки под вечно нахмуренными бровями, а от
возчика-молдаванина вообще осталась только баранья шапка, надвинутая
на самые усы...
Спать мы уходили по очереди. Одному приходилось дежурить у бака,
чтобы вовремя надеть "шапку" и приказать машине: "Нет!"
Дубль первый догадался сунуть в жидкость термометр (приятно было
наблюдать, в какое довольное настроение привел его первый
самостоятельный творческий акт!). Температура оказалась 40 градусов.
- Горячечный бред...
- Надо дать ей жаропонижающее, - сболтнул я полушутя.
Но, поразмыслив, мы принялись досыпать во все питающие машину
колбы и бутыли хинин. Температура упала до 39 градусов, но бред
продолжался. Машина теперь комбинировала образы, как в скверном сне, -
лицо начальника первого отдела института Иоганна Иоганновича Кляппа
плавно приобретало черты Азарова, у того вдруг отрастали хилобоковские
усы...
Когда температура понизилась до 38 градусов, в баке стали
появляться плоские, как на экране, образы политических деятелей,
киноартистов, передовиков производства вместе с уменьшенной Доской
почета, Ломоносова, Фарадея, известной в нашем городе эстрадной певицы
Марии Трапезунд. Эти двухмерные тени - то цветные, то черно-белые -
возникали мгновенно, держались несколько секунд и растворялись.
Похоже, что моя память истощалась.
На шестой или седьмой день (мы потеряли счет времени) температура
золотистой жидкости упала до 36,5.
- Норма! - И я поплелся отсыпаться. Дубль остался дежурить. Ночью
он растолкал меня:
- Вставай! Пойдем, там машина строит глазки.
Спросонок я послал его к черту. Он вылил на меня кружку воды.
Пришлось пойти.
...Поначалу мне показалось, что в жидкости бака плавают какие-то
пузыри. Но это были глаза - белые шарики со зрачком и радужной
оболочкой. Они возникали в глубине бака, всплывали, теснились у
прозрачных стеной, следили за нашими движениями, за миганием лампочек
на пульте ЦВМ-12: голубые, серые, карие, зеленые, черные, рыжие,
огромные в фиолетовым зрачком лошадиные, отсвечивающие и в темной
вертикальной щелью - кошачьи, черные птичьи бисеринки... Здесь
собрались, наверно, глаза всех людей и животных, которые мне
приходилось видеть. Оттого, что без век и ресниц, они казались
удивленными.
К утру глаза начали появляться и возле бака: от живых шлангов
выпячивались мускулистые отростки, заканчивающиеся веками и ресницами.
Веки раскрывались. Новые глаза смотрели на нас пристально и с каким-то
ожиданием. Было не по себе под бесчисленными молчаливыми взглядами.
А потом... из бака, колб и от живых шлангов стремительно, как
побеги бамбука, стали расти щупы и хоботки. Было что-то наивное и
по-детски трогательное в их движениях. Они сплетались, касались стенок
колб и приборов, стен лаборатории. Один щупик дотянулся до оголенных
клемм электрощита, коснулся и, дернувшись, повис, обугленный.
- Эге, это уже серьезно! - сказал дубль. Да, это было серьезно:
машина переходила от созерцательного способа сбора информации к
деятельному и строила для этого свои датчики, свои исполнительные
механизмы... Вообще, как ни назови ее развитие: стремление к
информационному равновесию, самоконструирование или биологический
синтез информации - нельзя не восхититься необыкновенной цепкостью и
мощью этого процесса. Не так, так эдак - но не останавливаться!
Но после всего, что мы наблюдали, нам было не до восторгов и не до
