мертвецы. Однако, поднявшись на две-три ступени, он обнаружил, что наверху
есть кто-то с зажженным светом, к тому же свет двигался то в одну сторону,
то в другую. Это сразу бросалось в глаза, так как тусклый желтый свет,
колеблясь, скользил по потолку, затканному по углам паутиной. Если в такой
дождливый вечер в башне ворот Расёмон горел огонь, это было неспроста.
Неслышно, как ящерица, слуга наконец почти ползком добрался до
верхней ступени. И затем, насколько возможно прижавшись всем телом к
лестнице, насколько возможно вытянув шею, боязливо заглянул внутрь башни.
В башне, как о том ходили слухи, в беспорядке валялось множество
трупов, но так как свет позволял видеть меньшее пространство, чем можно
было предполагать, то, сколько их тут, слуга не разобрал. Единственное,
что хоть и смутно, но удавалось разглядеть, это - что были среди них трупы
голые и трупы одетые. Разумеется, трупы женщин и мужчин вперемешку. Все
они валялись на полу как попало, с раскрытыми ртами, с раскинутыми руками,
словно глиняные куклы, так что можно было даже усомниться, были ли они
когда-нибудь живыми людьми. Освещенные тусклым светом, падавшим на
выступающие части тела - плечи или груди, отчего тени во впадинах казались
еще черней, они молчали, как немые, вечным молчанием.
От трупного запаха слуга невольно заткнул нос. Но в следующее
мгновение он забыл о том, что нужно затыкать нос: сильное впечатление
почти совершенно лишило его обоняния.
Только в тот миг глаза его различили фигуру, сидевшую на корточках
среди трупов. Это была низенькая, тощая, седая старуха, похожая на
обезьяну, в кимоно цвета коры дерева хи'ноки. Держа в правой руке
зажженную сосновую лучину, она пристально вглядывалась в лицо одного из
трупов. Судя по длинным волосам, это был труп женщины.
Слуга от страха и любопытства позабыл, казалось, даже дышать. По
старинному выражению летописца, он чувствовал, что у него "кожа на голове
пухнет". Между тем старуха, воткнув сосновую лучину в щель между досками
пола, протянула обе руки к голове трупа, на которую она до сих пор
смотрела, и, совсем как обезьяна, ищущая вшей у детенышей, принялась
волосок за волоском выдергивать длинные волосы. Они, по-видимому, легко
поддавались ее усилиям.
По мере того как она вырывала один волос за другим, страх в сердце
слуги понемногу проходил. И в то же время в нем понемногу просыпалась
сильнейшая ненависть к старухе. Нет, сказать "к старухе" было бы, пожалуй,
не совсем правильно. Скорее, в нем с каждой минутой усиливалось отвращение
ко всякому злу вообще. Если бы в это время кто-нибудь еще раз предложил
ему вопрос, о котором он думал внизу на ступенях ворот, - умереть голодной
смертью или сделаться вором, - он, вероятно, без всякого колебания выбрал
бы голодную смерть. Ненависть к злу разгорелась в нем так же сильно, как
воткнутая в пол сосновая лучина.
Слуга, разумеется, не понимал, почему старуха выдергивает волосы у
трупа. Следовательно, рассуждая логично, он не мог знать, добро это или
зло. Но для слуги недопустимым злом было уже одно то, что в дождливую ночь
в башне ворот Расёмон выдирают волосы у трупа. Разумеется, он совершенно
забыл о том, что еще недавно сам подумывал сделаться вором.
И вот, напружинив ноги, слуга одним скачком бросился с лестницы
внутрь. И, взявшись за рукоятку меча, большими шагами подошел к старухе.
Что старуха испугалась, нечего и говорить.
Как только ее взгляд упал на слугу, старуха вскочила, точно ею
выстрелили из пращи.
- Стой! Куда? - рявкнул слуга, заступая ей дорогу, когда старуха,
спотыкаясь о трупы, растерянно кинулась было бежать. Все же она попыталась
оттолкнуть его. Слуга, не пуская, толкнул ее обратно. Некоторое время они
в полном молчании боролись среди трупов, вцепившись друг в друга. Но кто
одолеет, было ясно с самого начала. В конце концов слуга скрутил старухе
руки и повалил ее на пол. Руки ее были кости да кожа, точь-в-точь куриные
лапки.
- Что ты делала? Говори. Если не скажешь, пожалеешь!
И, оттолкнув старуху, слуга выхватил меч и поднес блестящий клинок к
ее глазам. Но старуха молчала. С трясущимися руками, задыхаясь, раскрыв
глаза так, что они чуть не вылезали из орбит, она упорно, как немая,
молчала. Только тогда слуга отчетливо осознал, что жизнь этой старухи
всецело в его власти. Это сознание как-то незаметно охладило пылавшую в
нем злобу. Остались только обычные после успешного завершения любого дела
чувства покоя и удовлетворения. Глядя на старуху сверху вниз, он уже мягче
сказал:
- Я не служу в городской страже. Я путник и только что проходил под
воротами. Поэтому я не собираюсь тебя вязать. Скажи мне только, что ты
делала сейчас здесь, в башне?
Старуха еще шире раскрыла и без того широко раскрытые глаза с
покрасневшими веками и уставилась в лицо слуги. Уставилась острым взглядом
хищной птицы. Потом, как будто жуя что-то, зашевелила сморщенными губами,
из-за морщин почти слившимися с носом. Было видно, как на ее тонкой шее
двигается острый кадык. И из ее горла до ушей слуги донесся прерывистый,
глухой голос, похожий на карканье вороны:
- Рвала волосы... рвала волосы... это на парики.
Слуга был разочарован тем, что ответ старухи, вопреки ожиданиям,
оказался самым обыденным. И вместе с разочарованием в его сердце вернулась
прежняя злоба, смешанная с легким презрением. Старуха, по-видимому,
заметила это. Все еще держа в руке длинные волосы, выдернутые из головы
трупа, она заквакала:
- Оно правда, рвать волосы у мертвецов, может, дело худое. Да ведь
эти мертвецы, что тут лежат, все того стоят. Вот хоть та женщина, у
которой я сейчас вырывала волосы: она резала змей на полоски в четыре сун
и сушила, а потом продавала дворцовой страже, выдавая их за сушеную
рыбу... Тем и жила. Не помри она от чумы, и теперь бы тем самым жила. А
говорили, что сушеная рыба, которой она торгует, вкусная, и стражники
всегда покупали ее себе на закуску. Только я не думаю, что она делала
худо. Без этого она умерла бы с голоду, значит, делала поневоле. Вот
потому я не думаю, что и я делаю худо, нет! Ведь я тоже без этого умру с
голоду, значит, и я делаю поневоле. И эта женщина - она ведь хорошо знала,
что значит делать поневоле, - она бы, наверно, меня не осудила.
Вот что рассказала старуха.
Слуга холодно слушал ее рассказ, вложив меч в ножны и придерживая
левой рукой рукоятку. Разумеется, правой рукой он при этом потрагивал
алевший на щеке чирей. Однако, пока он слушал, в душе у него рождалось
мужество. То самое мужество, которого ему не хватало раньше внизу, на
ступенях ворот. И направлено оно было в сторону, прямо противоположную
тому воодушевлению, с которым недавно, поднявшись в башню, он схватил
старуху. Он больше не колебался, умереть ли ему с голоду или сделаться
вором; мало того, в эту минуту, в сущности, он был так далек от мысли о
голодной смерти, что она просто не могла прийти ему в голову.
- Вот, значит, как? - насмешливо сказал он, когда рассказ старухи
пришел к концу. Потом шагнул вперед и вдруг, отняв руку от чирея, схватил
старуху за ворот и зарычал: - Ну, так не пеняй, если я тебя оберу! И мне
тоже иначе придется умереть с голоду.
Слуга сорвал с нее кимоно. Затем грубо пихнул ногой старуху,
цеплявшуюся за подол его платья, прямо на трупы. До лестницы было шагов
пять. Сунув под мышку сорванное со старухи кимоно цвета коры дерева
хиноки, слуга в мгновение ока сбежал по крутой лестнице в ночную тьму.
Старуха, сначала лежавшая неподвижно, как мертвая, поднялась с
трупов, голая, вскоре после его ухода. Не то ворча, не то плача, она при
свете еще горевшей лучины доползла до выхода. Нагнувшись так, что короткие
седые волосы спутанными космами свесились ей на лоб, она посмотрела вниз.
Вокруг ворот - только черная глубокая ночь.
Слуга с тех пор исчез бесследно.
Акутагава Рюноскэ
ВШИ
В конце одиннадцатой луны первого года Гэндзи из устья реки Адзи,
протекающей через город Осака, вышли корабли карательной экспедиции против
княжества Тёсю. На них находились войска княжеств, взявших на себя оборону
столицы Киото, и командовал ими крупный феодал Суми-но-ками.
Во главе двух отрядов стояли Цукуда Кюдаю и Ямадзаси Сандзюро. Над
кораблем Цукуды развевались белые, а над кораблем Ямадзаси - красные
знамена. Полоскавшиеся на ветру знамена придавали выходящим в открытое
море судам геройский вид.
А вот у людей на этих судах вид был далеко не геройский. Во-первых,
на каждом судне находились по тридцать четыре самурая и экипаж из четырех
человек - итого по тридцать восемь душ. Из-за тесноты даже свободно
передвигаться было невозможно. Люди оказались прижатыми друг к другу,
словно сельди в бочке. От непривычного запаха потных тел всех слегка
подташнивало. Стояла поздняя осень, и с моря дул ветер, который пронизывал
до мозга костей. Небо было затянуто тучами, волны трепали суда, и даже у
тех молодых самураев, которые были родом из северных провинций, зуб на зуб
не попадал от холода.
Во-вторых, на судах было полным-полно вшей. И это были не просто вши,
которых, случается, обнаруживаешь в складках одежды, нет, они были
абсолютно повсюду. Они ползали по знаменам, ползали по мачтам, ползали
даже по якорям. Было даже трудно понять, кто же плывет на этих судах: люди
или насекомые? И разумеется, эта мерзость десятками ползала по одежде. И
стоило этим мерзким тварям добраться до человеческого тела, как они
приходили в благодушное настроение и принимались безжалостно кусаться.
Будь их десяток-другой, с этим еще как-то можно было бы смириться, но вшей
имелось такое изобилие, что они напоминали рассыпанные семена кунжута. И
речи не могло быть о том, чтобы окончательно от них избавиться. Самураи из
отрядов Цукуды и Ямадзаси были настолько искусаны вшами, что стали похожи
на больных корью. На теле у них живого места не оставалось; они распухли и
покраснели.
Хотя ситуация и казалась безвыходной, но полагаться на произвол
судьбы тоже не годилось, и все свободное время люди занимались
истреблением вшей. Все, начиная от крупных феодалов - каро - и кончая
"носильщиками сандалий" - дзоритори, - раздевшись донага, собирали вшей и
бросали их в чайники. Представьте себе холодный день, судно, плывущее под
полными парусами, и тридцать с лишним самураев в одних набедренных
повязках, с подвешенными к поясу чайниками, занятых ловлей вшей повсюду: в
оснастке парусов, на внутренней стороне якорей. В наше время это может
показаться смешным, но перед лицом "насущной необходимости" подобные
действия представляются вполне оправданными, независимо от того, когда это
происходит: еще до "реставрации Мэйдзи" или сейчас.
Итак, голые самураи, сами похожие на больших вшей, целыми днями
страдали и усердно давили вшей на дощатой палубе.
Лишь один человек на судне Цукуды вел себя весьма странно. Это был
самурай по имени Мори Гонносин, пехотинец с рисовым пайком в семьдесят
мешков риса, глава семьи из пяти человек. Странность же его поведения
заключалась в том, что только он не занимался ловлей вшей. Поэтому,
естественно, они на нем кишмя кишели. Одни карабкались по пучку волос на
макушке, другие перебирались через край хакама, но это его ничуть не
беспокоило.
Думаете, вши его не кусали? Ничуть не бывало! Как и все прочие, он с
головы до ног был усыпан красными пятнами размером с монету. А кроме того,
