было велено принести, конечно, для бататовой каши... Едва он подумал об
этом, как в душу его опять вернулось беспокойное чувство, о котором он
забыл, прислушиваясь к голосу во дворе. С еще большей силой, нежели
раньше, ощутил он, как ему хочется по возможности оттянуть угощение
бататовой кашей, и это ощущение зловеще укрепилось в его сознании. Так
легко явился ему случай "нажраться бататовой каши", но терпеливое ожидание
в течение стольких лет казалось теперь совершенно бессмысленным. Когда
можешь поесть, тогда вдруг возникает какое-либо тому препятствие, а когда
не можешь, это препятствие исчезает, и теперь хочется, чтобы вся процедура
угощения, которого наконец дождался, прошла как-нибудь благополучно... Эти
мысли, подобно волчку, неотвязно кружились в голове у гои, пока,
истомленный усталостью, он не заснул внезапно мертвым сном.
Проснувшись на следующее утро, он сразу вспомнил о горных бататах,
торопливо поднял штору и выглянул наружу. Видимо, он проспал и час Зайца
прошел уже давно. Во дворе на длинных циновках горой громоздились до самой
крыши несколько тысяч предметов, похожих на закругленные бревна.
Приглядевшись, он понял, что все это - невероятно громадные горные бататы
толщиной в три сун и длиной в пять сяку.
Протирая заспанные глаза, он с изумлением, почти с ужасом тупо взирал
на то, что делается во дворе. Повсюду на заново сколоченных козлах стояли
рядами по пять-шесть больших котлов, вокруг которых суетились десятки
женщин подлого звания в белых одеждах. Они готовились к приготовлению
бататовой каши - одни разжигали огонь, другие выгребали золу, третьи,
черпая новенькими деревянными кадушками, заливали в котлы виноградный
сироп, и все мельтешили так, что в глазах рябило. Дым из-под котлов и пар
от сиропа смешивались с утренним туманом, еще не успевшим рассеяться, и
весь двор скоро заволокло серой мглой, и в этой мгле выделялось яркими
красными пятнами только яростно бьющее под котлами пламя. Все, что видели
глаза, все, что слышали уши, являло собой сцену страшного переполоха не то
на поле боя, не то на пожаре. Гои с особенной ясностью мысли подумал о
том, что вот эти гигантские бататы в этих гигантских котлах превратятся в
бататовую кашу. И еще он подумал о том, что тащился из Киото сюда, в
Цуругу, в далекую провинцию Этидзэн, специально для того, чтобы есть эту
самую бататовую кашу. И чем больше он думал, тем тоскливее ему
становилось. Достойный сострадания аппетит нашего гои к этому времени уже
уменьшился наполовину.
Через час гои сидел за завтраком вместе с Тосихито и его тестем
Арихито. Перед ним стоял один-единственный серебряный котелок, но котелок
этот был до краев наполнен изобильной, словно море, бататовой кашей. Гои
только недавно видел, как несколько десятков молодых парней, ловко
действуя тесаками, искрошили один за другим всю гору бататов,
громоздившихся до самой крыши. Он видел, как служанки, суетливо бегая взад
и вперед, свалили искрошенные бататы в котлы до последнего кусочка. Он
видел, наконец, когда на циновках не осталось ни одного батата, как из
котлов поплыли, изгибаясь, в ясное утреннее небо столбы горячего пара,
напитанные запахами бататов и виноградного сиропа. Он видел все это своими
глазами, и ничего удивительного не было в том, что теперь, сидя перед
полным котелком и еще не прикоснувшись к нему, он уже чувствовал себя
сытым... Он неловко вытер со лба пот.
- Тебе не приходилось поесть всласть бататовой каши, - произнес
Арихито. - Приступай же без стеснения.
Он повернулся к мальчикам-слугам, и по его приказу на столе появилось
еще несколько серебряных котелков. И все они до краев были наполнены
бататовой кашей. Гои зажмурился, его красный нос покраснел еще сильнее, и
он, погрузив в кашу глиняный черпак, через силу одолел половину котелка.
Тосихито пододвинул ему полный котелок и сказал, безжалостно смеясь:
- Отец же сказал тебе. Валяй, не стесняйся.
Гои понял, что дело плохо. Говорить о стеснении не приходилось, он с
самого начала видеть не мог этой каши. Половину котелка он, превозмогая
себя, кое-как одолел. А дальше выхода не было. Если он съест еще хоть
немного, то все попрет из глотки обратно, а если он откажется, то потеряет
расположение Тосихито и Арихито. Гои снова зажмурился и проглотил примерно
треть оставшейся половины. Больше он не мог проглотить ни капли.
- Покорно благодарю, - пробормотал он в смятении. - Я уже наелся
досыта... Не могу больше, покорно благодарю.
У него был жалкий вид, на его усах и на кончике носа, как будто в
разгар лета, висели крупные капли пота.
- Ты ел еще мало, - произнес Арихито и добавил, обращаясь к слугам: -
Гость, как видно, стесняется. Что же вы стоите?
Слуги по приказу Арихито взялись было за черпаки, чтобы набрать каши
из полного котелка, но гои, замахав руками, словно отгоняя мух, стал
униженно отказываться.
- Нет-нет, уже довольно, - бормотал он. - Очень извиняюсь, но мне уже
достаточно...
Вероятно, Арихито продолжал бы настоятельно потчевать гои, но в это
время Тосихито вдруг указал на крышу дома напротив и сказал: "Ого,
глядите-ка!" И это, к счастью, отвлекло всеобщее внимание. Все посмотрели.
Крыша была залита лучами утреннего солнца. И там, купая глянцевитый мех в
этом ослепительном свете, восседал некий зверек. Та самая лиса из
Сакамото, которую поймал позавчера на сухих пустошах Тосихито.
- Лиса тоже пожаловала отведать бататовой каши, - сказал Тосихито. -
Эй, кто там, дайте пожрать этой твари!
Приказ был немедленно выполнен. Лиса спрыгнула с крыши и тут же во
дворе приняла участие в угощении.
Уставясь на лису, лакающую бататовую кашу, гои с грустью и умилением
мысленно оглянулся на себя самого, каким он был до приезда сюда. Это был
он, над кем потешались многие самураи. Это был он, кого даже уличные
мальчишки обзывали красноносым. Это был он, одинокий человечек в выцветшем
суйкане и драных хакама, кто уныло, как бездомный пес, слонялся по улице
Судзаку. И все же это был он, счастливый гои, лелеявший мечту поесть
всласть бататовой каши... От сознания, что больше никогда в жизни он не
возьмет в рот эту бататовую кашу, на него снизошло успокоение, и он
ощутил, как высыхает на нем пот и высохла даже капля на кончике носа. По
утрам в Цуруге солнечно, однако ветер пробирает до костей. Гои торопливо
схватился за нос и громко чихнул в серебряный котелок.
Акутагава Рюноскэ
ВОРОТА РАСЁМОН
Это случилось однажды под вечер. Некий слуга пережидал дождь под
воротами Расёмон.
Под широкими воротами, кроме него, не было никого. Только на толстом
круглом столбе, с которого кое-где облупился красный лак, сидел сверчок.
Поскольку ворота Расёмон стоят на людной улице Судзаку, здесь могли бы
пережидать дождь несколько женщин и молодых людей в итимэ'гаса и
момиэбо'си. Тем не менее, кроме слуги, не было никого.
Объяснялось это тем, что в течение последних двух-трех лет на Киото
одно за другим обрушивались бедствия - то землетрясение, то ураган, то
пожар, то голод. Вот столица и запустела необычайно. Как рассказывают
старинные летописи, дошло до того, что стали ломать статуи будд и
священную утварь и, свалив в кучу на краю дороги лакированное, покрытое
позолотой дерево, продавали его на дрова. Так обстояли дела в столице;
поэтому о поддержании ворот Расёмон, разумеется, никто больше не
заботился. И, пользуясь их заброшенностью, здесь жили лисицы и барсуки.
Жили воры. Наконец, повелось даже приносить и бросать сюда неприбранные
трупы. И когда солнце скрывалось, здесь делалось как-то жутко, и никто не
осмеливался подходить к воротам близко.
Зато откуда-то собиралось несчетное множество ворон. Днем они с
карканьем описывали круги над высоко загнутыми концами конька кровли. Под
вечер, когда небо над воротами алело зарей, птицы выделялись на нем четко,
точно рассыпанные зерна кунжута. Вороны, разумеется, прилетали клевать
трупы в верхнем ярусе ворот. Впрочем, на этот раз, должно быть из-за
позднего часа, ни одной не было видно. Только на полуобрушенных каменных
ступенях, в трещинах которых проросла высокая трава, кое-где белел
высохший вороний помет. Слуга в застиранной синей одежде, усевшись на
самой верхней, седьмой, ступеньке, то и дело потрагивал рукой чирей,
выскочивший на правой щеке, и рассеянно смотрел на дождь.
Автор написал выше: "Слуга пережидал дождь". Но если бы даже дождь и
перестал, слуге, собственно, некуда было идти. Будь то обычное время, он,
разумеется, должен был бы вернуться к хозяину. Однако этот хозяин
несколько дней назад уволил его. Как уже говорилось, в то время Киото
запустел необычайно. И то, что слугу уволил хозяин, у которого он
прослужил много лет, было просто частным проявлением общего запустения.
Поэтому, может быть, более уместно было бы сказать не "слуга пережидал
дождь", а "слуга, загнанный дождем под крышу ворот, сидел как потерянный,
не зная, куда деться". К тому же и погода немало способствовала
подавленности этого хэйанского слуги. Не видно было и признака, чтобы
дождь, ливший с конца часа Обезьяны, наконец перестал. И вот слуга, снова
и снова перебирая бессвязные мысли о том, как бы ему, махнув на все рукой,
прожить хоть завтрашний день, - другими словами, как-нибудь уладить то,
что никак не ладилось, - не слушая, слышал шум дождя, падавшего на улицу
Судзаку.
Дождь, окутывая ворота, надвигался издалека с протяжным шуршаньем.
Сумерки опускали небо все ниже, и, если взглянуть вверх, казалось, что
кровля ворот своим черепичным краем подпирает тяжелые темные тучи.
Для того чтобы как-нибудь уладить то, что никак не ладилось,
разбираться в средствах не приходилось. Если разбираться, то оставалось, в
сущности, одно - умереть от голода под забором или на улице. И потом труп
принесут сюда, на верхний ярус ворот, и бросят, как собаку. Если же не
разбираться... мысли слуги уже много раз, пройдя по этому пути, упирались
в одно и то же. Но это "если" в конце концов по-прежнему так и оставалось
"если". Признавая возможным не разбираться в средствах, слуга не имел
мужества на деле признать то, что естественно вытекало из этого "если":
хочешь не хочешь, остается одно - стать вором.
Слуга громко чихнул и устало поднялся. В Киото в час вечерней
прохлады было так холодно, что мечталось о печке. Ветер вместе с темнотой
свободно гулял между столбами ворот. Сверчок, сидевший на красном
лакированном столбе, уже куда-то скрылся.
Втянув шею и приподняв плечи в синем кимоно, надетом поверх желтой
нательной безрукавки, слуга оглянулся кругом: он подумал, что если бы
здесь нашлось место, где можно было бы спокойно выспаться, укрывшись от
дождя и не боясь человеческих глаз, то стоило бы остаться здесь на ночь.
Тут, к счастью, он заметил широкую лестницу, тоже покрытую красным лаком,
ведущую в башню над воротами. Наверху если и были люди, то только
мертвецы. Придерживая висевший на боку меч, чтобы он не выскользнул из
ножен, слуга поставил ногу в соломенной дзори на нижнюю ступеньку.
Прошло несколько минут. На середине широкой лестницы, ведущей наверх,
в башню ворот Расёмон, какой-то человек, съежившись, как кошка, и затаив
дыхание, заглядывал в верхний этаж. Свет, падавший из башни, слабо освещал
его правую щеку. Ту самую, на которой среди короткой щетины алел гнойный
прыщ. Слуга сначала пребывал в полнейшей уверенности, что наверху одни
