Научная фантастика - Акутаг Рюноске

Рассказы

                            Акутагава Рюноскэ
				Рассказы

MENSURA ZOILI
АД ОДИНОЧЕСТВА
БАТАТОВАЯ КАША
ВОРОТА РАСЕМОН
ВШИ
МАСКА ХЕТТОКО
НОС
НОСОВОЙ ПЛАТОК
ОБЕЗЬЯНА
СЧАСТЬЕ
ТАБАК И ДЬЯВОЛ
В ЧАЩЕ
В СТРАНЕ ВОДЯНЫХ
Слова пигмея






                            Акутагава Рюноскэ

                              MENSURA ZOILI




     Я сижу за  столом  посреди  пароходного  салона,  напротив  какого-то
странного человека.
     Погодите! Я говорю - пароходный салон, но я в этом  не  уверен.  Хотя
море за  окном  и  вся  обстановка  вызывают  такое  предположение,  но  я
допускаю, что, может быть, это и обыкновенная комната.  Нет,  все  же  это
пароходный салон! Иначе бы так не качало. Я не Киносита Мокутаро и не могу
определить с точностью до сантиметра высоту качки,  но  качка,  во  всяком
случае, есть. Если вам кажется, что я вру,  взгляните,  как  за  окном  то
подымается, то опускается линия горизонта. Небо пасмурно, и по морю широко
разлита зеленая муть, но та  линия,  где  муть  моря  сливается  с  серыми
облаками, качающейся хордой перерезывает круг иллюминатора. А те  существа
одного цвета с небом, что плавно пролетают среди мути,  -  это,  вероятно,
чайки.
     Но возвращаюсь к странному человеку напротив  меня.  Сдвинув  на  нос
сильные очки для близоруких, он со скучающим видом уставился в  газету.  У
него густая борода, квадратный подбородок, и я, кажется, где-то видел его,
но никак не могу вспомнить, где именно. По длинным, косматым  волосам  его
можно  было  бы  принять  за  писателя  или  художника.  Однако   с   этим
предположением не вяжется его коричневый пиджак.
     Некоторое время я украдкой посматривал на этого человека и маленькими
глотками пил из рюмки европейскую водку. Мне было скучно, заговорить с ним
хотелось ужасно, но из-за его крайне нелюбезного вида я все не решался.
     Вдруг господин с квадратным подбородком вытянул ноги и произнес,  как
будто подавляя зевоту:
     - Скучно! - Затем, кинув  на  меня  взгляд  из-под  очков,  он  опять
принялся за газету. В эту минуту я был почти  уверен,  что  где-то  с  ним
встречался.
     В салоне, кроме нас двоих, никого не было.
     Немного погодя этот странный человек опять произнес:
     - Ох, скучно! - На этот раз он бросил газету на стол и стал рассеянно
смотреть, как я пью водку. Тогда я сказал:
     - Не выпьете ли рюмочку?
     - Благодарю... - Не отвечая ни "да", ни "нет", он слегка  поклонился.
- Ну и скука! Пока доедешь, прямо помрешь.
     Я согласился с ним.
     - Пока мы ступим на землю Зоилии, пройдет больше недели. Мне  пароход
надоел до отвращения.
     - Как? Зоилии?
     - Ну да, республики Зоилии.
     - Разве есть такая страна - Зоилия?
     - Признаюсь - удивлен! Вы не знаете Зоилии? Не ожидал. Не знаю,  куда
вы собрались ехать, но только этот пароход  заходит  в  гавань  Зоилии  по
обычному, старому маршруту.
     Я смутился. В сущности, я не знал даже, зачем я на этом  пароходе.  А
уж "Зоилия" - такого названия я никогда раньше не слыхал.
     - Вот как?..
     - Ну разумеется! Зоилия - исстари знаменитая страна. Как  вы  знаете,
Гомера осыпал отчаянными ругательствами один ученый именно из этой страны.
До сих пор в столице Зоилии сохранилась прекрасная  мемориальная  доска  в
его честь.
     Я был поражен эрудицией, которой никак не ожидал, судя по его виду.
     - Значит, это очень древнее государство?
     - О да, очень древнее! Если верить мифам, в этой стране сначала  жили
одни лягушки, но Афина-Паллада превратила их в  людей.  Поэтому  некоторые
утверждают, что  голоса  жителей  Зоилии  похожи  на  лягушечье  кваканье.
Впрочем, это не совсем  достоверно.  Кажется,  в  летописях  самое  раннее
упоминание о Зоилии связано с героем, отвергавшим Гомера.
     - Значит, теперь это довольно культурная страна?
     - Разумеется. Например, университет в столице Зоилии, где собран цвет
ученых, не уступает лучшим университетам мира. И в самом деле, такая вещь,
как измеритель  ценности,  недавно  изобретенный  тамошними  профессорами,
слывет новейшим чудом света. Впрочем,  я  это  говорю  со  слов  "Вестника
Зоилии".
     - Что это такое - "измеритель ценности"?
     - Буквально: аппарат для измерения  ценности.  Правда,  он,  кажется,
применяется главным образом для измерения ценности романов или картин.
     - Какой ценности?
     - Главным образом -  художественной.  Правда,  он  может  измерять  и
ценности другого рода. В  Зоилии,  в  честь  знаменитого  предка,  аппарат
назвали mensura Zoili.
     - Вы его видели?
     - Нет. Только на иллюстрации в "Вестнике Зоилии"... По внешнему  виду
он ничем не отличается от обыкновенных медицинских  весов.  На  платформу,
куда обычно становится человек, кладут книги или полотна. Рамы и переплеты
немного мешают измерениям, но потом на них делают поправку, так что все  в
порядке.
     - Удобная вещь!
     - Очень удобная. Так сказать, орудие культуры! - Человек с квадратным
подбородком вынул из кармана папиросу и сунул в  рот.  -  С  тех  пор  как
изобрели эту штуку, всем этим  писателям  и  художникам,  которые,  торгуя
собачьим мясом, выдают его за баранину, всем  им  -  крышка.  Ведь  размер
ценности наглядно обозначается в цифрах.  Весьма  разумно  поступил  народ
Зоилии, немедленно установив этот аппарат на таможнях.
     - Это почему же?
     - Потому что все рукописи и картины, которые  ввозят  из-за  границы,
проверяются на этом  аппарате,  и  вещи,  лишенные  ценности,  ввозить  не
разрешают.  Говорят,  недавно  в  одно  и  то  же  время  проверяли  вещи,
привезенные из Японии, Англии, Германии, Австрии, Франции, России, Италии,
Испании, Америки, Швеции, Норвегии и других стран, и, по  правде  сказать,
результат для японских вещей, кажется, получился неважный. А ведь  на  наш
пристрастный  взгляд,  в  Японии  есть  писатели  и  художники  как  будто
сносные...
     Во время этого разговора дверь отворилась, и в салон вошел негр-бой с
пачкой газет под мышкой. Это был  проворный  малый  в  легком  темно-синем
костюме. Бой молча положил газеты на стол и исчез за дверью.
     Стряхнув пепел с сигары, человек с квадратным  подбородком  развернул
газету. Это и был так называемый "Вестник Зоилии",  испещренный  строчками
странных клинообразных знаков. Я опять изумился эрудиции  этого  человека,
читавшего такой странный шрифт.
     - По-прежнему только и пишут о mensura Zoili, - сказал  он,  пробегая
глазами газету. - А, опубликована ценность рассказов, вышедших в Японии за
прошлый месяц! И даже приложены отчеты инженеров-измерителей.
     - Фамилия Кумэ встречается? - спросил я, обеспокоенный за товарища.
     - Кумэ? Должно быть, рассказ "Серебряная монета"? Есть.
     - Ну и как? Какова его ценность?
     - Никуда не годится! Во-первых, импульсом  к  его  написанию  явилось
открытие, что человеческая жизнь бессмысленна.  А  кроме  того,  всю  вещь
обесценивает этакий менторский тон всеведущего знатока.
     Мне стало неприятно.
     - Простите,  весьма  сожалею,  -  человек  с  квадратным  подбородком
насмешливо улыбнулся, - но ваша "Трубка" тоже упомянута.
     - Что же пишут?
     - Почти то же самое. Что в ней нет ничего, кроме общих мест.
     - Гм!..
     - И еще вот что: "Этот молодой писатель чересчур плодовит..."
     - Ой-ой!..
     Я почувствовал себя более чем неприятно, пожалуй, даже глупо.
     - Да не только вы - любому  писателю  или  художнику,  попади  он  на
измеритель,  придется  туго:  никакие  надувательства  тут  не  действуют.
Сколько бы он сам свое произведение ни  расхваливал,  измеритель  отмечает
подлинную  ценность,  и  все  идет  прахом.  Разумеется,  дружные  похвалы
приятелей тоже не могут изменить показания счетчика. Что ж,  придется  вам
засесть за работу и начать писать вещи, представляющие настоящую ценность!
     - Но каким же образом устанавливают, что оценки измерителя правильны?
     - Для этого достаточно положить на весы какой-нибудь шедевр.  Положат
"Жизнь" Мопассана - стрелка сейчас же показывает наивысшую ценность.
     - И только?
     - И только.
     Я замолчал:  мне  показалось,  что  у  моего  собеседника  голова  не
особенно приспособлена к теоретическому мышлению. Но у меня  возник  новый
вопрос.
     - Значит, вещи,  созданные  художниками  Зоилии,  тоже  проверяют  на
измерителе?
     - Это запрещено законом Зоилии.
     - Почему?
     - Пришлось запретить, потому что народ Зоилии на это не  соглашается:
Зоилия исстари - республика. "Vox populi - vox dei" ["Глас народа  -  глас
Божий" (лат.)] - это у них соблюдается буквально. - Человек  с  квадратным
подбородком как-то странно улыбнулся.  -  Носятся  слухи,  что,  когда  их
произведения попали на измеритель, стрелка показала минимальную  ценность.
Раз  так,  они  оказались  перед  дилеммой:  либо  отрицать   правильность
измерителя, либо отрицать ценность своих произведений, а ни то  ни  другое
им не улыбалось. Но это только слухи.
     В  эту  минуту  пароход  сильно  качнуло,  и  человек  с   квадратным
подбородком в  мгновение  ока  скатился  со  стула.  На  него  упал  стол.
Опрокинулись бутылка с водкой и рюмки. Слетели газеты. Исчез  горизонт  за
окном.  Треск  разбитых   тарелок,   грохот   опрокинутых   стульев,   шум
обрушившейся на пароход волны.  Крушение!  Это  крушение!  Или  извержение
подводного вулкана...
     Придя в себя, я  увидел,  что  сижу  в  кабинете  на  кресле-качалке;
оказывается, читая пьесу St.John Ervine "The critics"  [Сент  Джон  Эрвин,
"Критики" (англ.)], я вздремнул. И вообразил себя на  пароходе,  вероятно,
потому, что качалка слегка покачивалась.
     А человек с квадратным подбородком... иногда мне кажется, что это был
Кумэ, иногда кажется, что не он. Так до сих пор и не знаю.





                            Акутагава Рюноскэ

                              АД ОДИНОЧЕСТВА




     Этот рассказ я слышал от матери. Мать говорила, что  слышала  его  от
своего прадеда. Насколько рассказ достоверен, не знаю. Но  судя  по  тому,
каким человеком был прадед, я вполне допускаю, что подобное событие  могло
иметь место.
     Прадед был  страстным  поклонником  искусства  и  литературы  и  имел
обширные знакомства  среди  актеров  и  писателей  последнего  десятилетия
правления Токугавы. Среди них были такие люди, как Каватакэ Мокуами,  Рюка
Тэйтанэкадзу, Дзэндзай Анэйки, Тоэй, Дандзюро-девятый, Удзи  Сибун,  Мияко
Сэнгю, Кэнкон Борюсай и многие другие. Мокуами, например, с прадеда  писал
Кинокунию Бундзаэмона в своей пьесе "Эдодзакура киёмидзу сэйгэн". Он  умер
лет пятьдесят назад, но потому,  что  еще  при  жизни  ему  дали  прозвище
Имакибун ("Сегодняшний Кинокуния Бундзаэмон"),  возможно,  и  сейчас  есть
люди, которые знают о нем хотя бы понаслышке Фамилия прадеда  была  Сайки,
имя  -  Тодзиро,  литературный  псевдоним,  которым  он  подписывал   свои
трехстишья, - Кои, родовое имя Ямасирогасино Цуто.
     И вот этот самый Цуто однажды в  публичном  доме  Таманоя  в  Ёсиваре
познакомился с  одним  монахом.  Монах  был  настоятелем  дзэнского  храма
неподалеку от Хонго, и звали его Дзэнтё. Он тоже  постоянно  посещал  этот
публичный дом и близко сошелся с самой известной там куртизанкой по  имени
Нисикидзё. Происходило это в то время, когда  монахам  было  запрещено  не
только жениться,  но  и  предаваться  плотским  наслаждениям,  поэтому  он
одевался так, чтобы нельзя было в нем признать монаха.  Он  носил  дорогое
шелковое кимоно, желтое в бежевую  полоску,  с  нашитыми  на  нем  черными
гербами, и все называли его  доктором.  С  ним-то  совершенно  случайно  и
познакомился прадед матери.
     Действительно, это произошло случайно: однажды поздно вечером в  июле
по лунному календарю, когда, согласно старинному обычаю,  на  всех  чайных
домиках Ёсивары вывешивают фонари, Цуто  шел  по  галерее  второго  этажа,
возвращаясь  из  уборной,  как  вдруг  увидел  облокотившегося  о   перила
любующегося луной мужчину. Бритоголового,  низкорослого,  худого  мужчину.
При лунном свете Цуто показалось, что стоящий  к  нему  спиной  мужчина  -
Тикунай, завсегдатай этого  дома,  шутник,  вырядившийся  врачом.  Проходя
мимо, Цуто слегка потрепал его за ухо.  "Посмеюсь  над  ним,  когда  он  в
испуге обернется", - подумал Цуто.
     Но, увидев лицо обернувшегося к  нему  человека,  сам  испугался.  За
исключением бритой головы, он ничуть не был похож на Тикуная. Большой лоб,
густые, почти сросшиеся брови. Лицо очень худое, и, видимо, поэтому  глаза
кажутся огромными. Даже в полутьме резко выделяется на левой щеке  большая
родинка. И наконец, тяжелый подбородок. Таким было  лицо,  которое  увидел
оторопевший Цуто.
     - Что  вам  нужно?  -  спросил  бритоголовый  сердито.  Казалось,  он
чуть-чуть навеселе.
     Цуто был не один, я забыл об этом сказать, а  с  двумя  приятелями  -
таких в то время называли гейшами. Они, конечно, не остались безучастными,
видя оплошность Цуто. Один из них задержался,  чтобы  извиниться  за  Цуто
перед незнакомцем. А Цуто со вторым приятелем поспешно вернулся в кабинет,
где они принялись развлекаться. Как видите, страстный поклонник искусств -
и тот может опростоволоситься. Бритоголовый же, узнав  от  приятеля  Цуто,
отчего  произошла  столь  досадная  ошибка,   сразу   пришел   в   хорошее
расположение духа и весело рассмеялся. Нужно ли говорить, что бритоголовый
был Дзэнтё?
     После всего случившегося Цуто приказал отнести  бритоголовому  поднос
со  сладостями  и  еще  раз  попросить  прощения.  Тот,  в  свою  очередь,
сочувствуя Цуто, пришел поблагодарить его. Так завязалась их дружба.  Хоть
я и говорю, что завязалась дружба, но виделись они лишь  на  втором  этаже
этого заведения и  нигде  больше  не  встречались.  Цуто  не  брал  в  рот
спиртного, а Дзэнтё, наоборот, любил выпить. И одевался, не в пример Цуто,
очень изысканно. И женщин любил гораздо больше, чем Цуто. Цуто  говорил  в
шутку, что неизвестно, кто из них на самом деле монах. Полный,  обрюзгший,
внешне непривлекательный Цуто месяцами не стригся, на  шее  у  него  висел
амулет в виде крохотного колокольчика на  серебряной  цепочке,  кимоно  он
носил скромное, подпоясанное куском шелковой материи.
     Однажды Цуто встретился  с  Дзэнтё,  когда  тот,  набросив  на  плечи
парчовую накидку, играл на сямисэне. Дзэнтё никогда не  отличался  хорошим
цветом  лица,  но  в  тот  день  был  особенно  бледен.   Глаза   красные,
воспаленные. Дряблая кожа в уголках  рта  время  от  времени  конвульсивно
сжималась. Цуто сразу же подумал, что друг его чем-то  сильно  встревожен.
Он дал понять Дзэнтё, что  охотно  его  выслушает,  если  тот  сочтет  его
достойным собеседником, но  Дзэнтё,  видимо,  никак  не  мог  решиться  на
откровенность. Напротив, он еще больше замкнулся, а временами вообще терял
нить разговора. Цуто подумал было, что Дзэнтё гложет тоска, такая  обычная
для посетителей публичного дома. Тот, кто от тоски предается  разгулу,  не
может разгулом прогнать тоску. Цуто и Дзэнтё долго беседовали, и беседа их
становилась все  откровеннее.  Вдруг  Дзэнтё,  будто  вспомнив  о  чем-то,
сказал:
     - Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но,
в общем, ад можно разделить на три круга: дальний  ад,  ближний  ад  и  ад
одиночества. Помните слова: "Под тем миром,  где  обитает  все  живое,  на
пятьсот ри простирается ад"? Значит, еще издревле люди верили,  что  ад  -
преисподняя. И только  один  из  кругов  этого  ада  -  ад  одиночества  -
неожиданно возникает в воздушных  сферах  над  горами,  полями  и  лесами.
Другими  словами,  то,  что  окружает  человека,  может  в  мгновение  ока
превратиться для него в ад мук и страданий. Несколько лет назад я попал  в
такой ад. Ничто не привлекает меня надолго. Вот почему я  постоянно  жажду
перемен. Но все равно от ада мне не спастись. Если же не менять того,  что
меня окружает, будет еще горше.  Так  я  и  живу,  пытаясь  в  бесконечных
переменах забыть горечь следующих чередой дней. Если же и это окажется мне
не под силу, останется одно - умереть. Раньше, хотя я и жил этой горестной
жизнью, смерть мне была ненавистна. Теперь же...
     Последних слов Цуто не расслышал. Дзэнтё произнес их  тихим  голосом,
настраивая сямисэн... С тех пор Дзэнтё больше не бывал в том заведении.  И
никто не знал, что стало с этим погрязшим в пороке дзэнским монахом. В тот
день Дзэнтё, уходя, забыл комментированное издание сутры "Кого".  И  когда
Цуто в старости разорился и уехал в провинциальный городок Самукаву, среди
книг, лежавших на столе в его кабинете, была и сутра. На обратной  стороне
обложки Цуто написал трехстишье  собственного  сочинения:  "Сорок  лет  уж
смотрю на росу на фиалках,  устилающих  поле".  Книга  не  сохранилась.  И
теперь не осталось никого, кто бы помнил трехстишье прадеда матери.
     Рассказанная  история  относится  к  четвертому  году   Ансэй.   Мать
запомнила ее, видимо привлеченная словом "ад".
     Просиживая целые дни в своем кабинете, я живу в мире совершенно ином,
не в том, в котором жили прадед матери и дзэнский монах. Что  же  до  моих
интересов, то меня ни капли не привлекают книги и гравюры эпохи  Токугавы.
Вместе с тем мое внутреннее состояние таково, что слова  "ад  одиночества"
вызывают во мне сочувствие  к  людям  той  эпохи.  Я  не  собираюсь  этого
отрицать. Почему это так? Потому что в некотором смысле я сам  жертва  ада
одиночества.





                            Акутагава Рюноскэ

                              БАТАТОВАЯ КАША




     Было это в конце годов Гэнкэй,  а  может  быть,  в  начале  правления
Нинна. Точное время для нашего  повествования  роли  не  играет.  Читателю
достаточно знать, что случилось это в седую старину,  именуемую  Хэйанским
периодом... И служил среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивара некий гои.
     Хотелось бы  привести,  как  полагается,  его  настоящее  имя,  но  в
старинных хрониках оно, к  сожалению,  не  упомянуто.  Вероятно,  это  был
слишком заурядный человек, чтобы стоило о нем  упоминать.  Вообще  следует
сказать, что авторы старинных хроник не слишком интересовались  заурядными
людьми  и  обыкновенными  событиями.  В  этом  отношении  они   разительно
отличаются от японских писателей-натуралистов. Романисты Хэйанской  эпохи,
как это ни странно, не такие лентяи... Одним словом, служил среди самураев
регента Мотоцунэ Фудзивара некий гои, и  он-то  и  является  героем  нашей
повести.
     Это был человек чрезвычайно неприглядной наружности. Начать  с  того,
что он был маленького роста. Нос красный, внешние углы глаз опущены.  Усы,
разумеется, реденькие. Щеки  впалые,  поэтому  подбородок  кажется  совсем
крошечным. Губы... Но если вдаваться в такие подробности, этому  конца  не
будет.  Коротко  говоря,  внешний  вид  у  нашего  гои  был  на   редкость
затрапезный.
     Никто не знал, когда и каким образом этот человек попал на  службу  к
Мотоцунэ.  Достоверно  было  только,  что  он  с  весьма  давнего  времени
ежедневно и неутомимо отправляет одни и те же обязанности, всегда в  одном
и том же выцветшем суйкане и в одной и той же измятой шапке эбоси.  И  вот
результат: кто бы с ним ни встречался, никому и в голову не приходило, что
этот человек был когда-то молодым. (В описываемое время гои перевалило  за
сорок.) Всем казалось, будто сквозняки на перекрестках Судзяку надули  ему
этот красный простуженный  нос  и  символические  усы  с  самого  дня  его
появления на свет. В это бессознательно верили поголовно все,  и,  начиная
от самого господина Мотоцунэ и до последнего пастушонка, никто в  этом  не
сомневался.
     О том, как окружающие обращались с человеком подобной наружности,  не
стоило бы, пожалуй, и писать. В самурайских казармах на  гои  обращали  не
больше внимания, чем на муху. Даже его подчиненные - а их,  со  званием  и
без званий, было около двух десятков - относились к  нему  с  удивительной
холодностью и  равнодушием.  Не  было  случая,  чтобы  они  прервали  свою
болтовню, когда он им что-нибудь приказывал. Наверное, фигура гои  так  же
мало застила им зрение, как воздух. И если уж так вели  себя  подчиненные,
то старшие по должности,  всякие  там  домоправители  и  начальствующие  в
казармах, согласно всем законам природы вообще решительно отказывались его
замечать.  Скрывая  под  маской  ледяного  равнодушия   свою   детскую   и
бессмысленную к нему  враждебность,  они  при  необходимости  сказать  ему
что-либо обходились исключительно жестами. Но люди обладают даром речи  не
случайно. Естественно, время от времени  возникали  обстоятельства,  когда
объясниться  жестами  не  удавалось.  Необходимость  прибегать  к   словам
относилась целиком на счет  его  умственной  недостаточности.  В  подобных
случаях они неизменно оглядывали его сверху донизу,  от  верхушки  измятой
шапки  эбоси  до  продранных  соломенных  дзори,  затем  оглядывали  снизу
доверху, а затем, презрительно фыркнув,  поворачивались  спиной.  Впрочем,
гои никогда не сердился. Он был настолько лишен самолюбия и так робок, что
просто не ощущал несправедливость как несправедливость.
     Самураи же, равные ему по положению,  всячески  издевались  над  ним.
Старики, потешаясь над его невыигрышной  внешностью,  мусолили  застарелые
остроты, молодые тоже  не  отставали,  упражняя  свои  способности  в  так
называемых экспромтах все в тот же адрес. Прямо при  гои  они  без  устали
обсуждали его нос и его усы, его шапку и его суйкан.  Частенько  предметом
обсуждения становились его сожительница, толстогубая дама,  с  которой  он
разошелся несколько лет назад, а также пьяница-бонза, по слухам, бывший  с
ней  в  связи.  Временами  они  позволяли  себе  весьма  жестокие   шутки.
Перечислить их  все  просто  не  представляется  возможным,  но,  если  мы
упомянем здесь, как они выпивали из его фляги сакэ и затем мочились  туда,
читатель легко представит себе остальное.
     Тем  не  менее  гои  оставался  совершенно  нечувствителен   к   этим
проделкам. Во всяком случае,  казался  нечувствительным.  Что  бы  ему  ни
говорили, у  него  не  менялось  даже  выражение  лица.  Он  только  молча
поглаживал свои знаменитые усы и продолжал заниматься  своим  делом.  Лишь
когда издевательства переходили все пределы, например, когда  ему  к  узлу
волос на макушке прицепляли клочки бумаги или  привязывали  к  ножнам  его
меча соломенные дзори, тогда он странно морщил лицо - то ли от  плача,  то
ли от смеха - и говорил:
     - Что уж вы, право, нельзя же так...
     Те, кто видел его лицо или  слышал  его  голос,  ощущали  вдруг  укол
жалости. (Это была жалость  не  к  одному  только  красноносому  гои,  она
относилась к кому-то, кого они совсем не знали, - ко многим людям, которые
скрывались за его лицом и голосом  и  упрекали  их  за  бессердечие.)  Это
чувство, каким бы смутным оно ни было, проникало на мгновение им  в  самое
сердце.  Правда,  мало  было  таких,   у   кого   оно   сохранялось   хоть
сколько-нибудь долго. И среди этих  немногих  был  один  рядовой  самурай,
совсем молодой человек, приехавший из провинции Тамба. У него  на  верхней
губе еще только-только начали пробиваться мягкие усики.  Конечно,  вначале
он тоже вместе со всеми безо всякой причины презирал красноносого гои.  Но
как-то однажды он услыхал голос, говоривший: "Что уж вы, право, нельзя  же
так..." И с тех пор эти слова не шли у него из головы. Гои  в  его  глазах
стал совсем другой личностью. В испитой, серой, тупой физиономии он увидел
тоже Человека, страдающего под гнетом общества. И  всякий  раз,  когда  он
думал о гои, ему представлялось, будто всё в мире вдруг выставило  напоказ
свою изначальную подлость. И в  то  же  время  представлялось  ему,  будто
обмороженный красный нос и реденькие усы являют душе его некое утешение...
     Но  так  обстояло  дело  с  одним-единственным  человеком.  За   этим
исключением гои окружало всеобщее презрение, и он  жил  поистине  собачьей
жизнью. Начать с того, что он не имел никакой  приличной  одежды.  У  него
были один-единственный серо-голубой суйкан и одна-единственная пара штанов
сасинуки того же цвета, однако вылиняло все  это  до  такой  степени,  что
определить первоначальный цвет было уже невозможно. Суйкан еще держался, у
него только слегка обвисли плечи и  странную  расцветку  приняли  шнуры  и
вышивка, только и всего, но вот что касается штанов,  то  на  коленях  они
были в беспримерно плачевном состоянии. Гои не носил нижних хакама, сквозь
дыры проглядывали худые ноги, и вид его вызывал брезгливость не  только  у
злых обитателей казармы: словно смотришь на тощего быка, влачащего  телегу
с тощим дворянином. Меч он имел тоже  до  крайности  подержанный:  рукоять
едва держалась, лак на ножнах весь облупился. И недаром, когда  он  плелся
по улице со своим красным носом, на своих кривых ногах, волоча  соломенные
дзори, горбясь еще более обычного под холодным зимним небом  и  бросая  по
сторонам просительные взгляды, все задевали и дразнили его.  Даже  уличные
разносчики, бывало и такое.
     Однажды, проходя по улице Сандзё в сторону парка Синсэн, гои  заметил
у обочины толпу ребятишек. Волчок запускают, что ли, подумал он и  подошел
посмотреть. Оказалось, что мальчишки поймали бродячую собачонку,  накинули
ей петлю на шею и истязают ее. Робкому гои не было чуждо  сострадание,  но
до той поры он никогда не пытался воплотить его в действие. На  этот  раз,
однако, он набрался смелости, потому что перед ним были всего  лишь  дети.
Не без труда изобразив на своем  лице  улыбку,  он  похлопал  старшего  из
мальчишек по плечу и сказал:
     - Отпустили бы вы ее, собаке ведь тоже больно...
     Мальчишка,  обернувшись,  поднял  глаза  и   презрительно   на   него
уставился. Он глядел на гои совершенно так же, как управитель в  казармах,
когда гои не мог взять  в  толк  его  указаний.  Он  отступил  на  шаг  и,
высокомерно оттопырив губу, сказал:
     - Обойдемся без твоих советов. Проваливай, красноносый.
     Гои почувствовал, будто эти слова ударили его по лицу.  Но  вовсе  не
потому, что он был оскорблен и рассердился. Нет, просто он устыдился того,
что вмешался не в свое дело и тем себя унизил. Чтобы скрыть неловкость, он
вымученно улыбнулся и, не сказав ни слова, пошел дальше по  направлению  к
парку Синсэн. Мальчишки, вставши плечом к плечу, строили ему вслед рожи  и
высовывали языки. Он этого, конечно, не видел. А если бы и видел, что  это
могло значить для лишенного самолюбия гои!
     Но было бы ошибкой утверждать, будто у героя нашего рассказа, у этого
человека, рожденного для всеобщего презрения, не было никаких желаний. Вот
уже несколько лет он питал необыкновенную приверженность к бататовой каше.
Что такое бататовая каша? Сладкий горный батат кладут в  горшок,  заливают
виноградным сиропом и варят, пока он не разварится в кашицу. В свое  время
это считалось превосходным кушаньем,  его  подавали  даже  к  августейшему
столу. Следовательно, в рот человека такого звания,  как  гои,  оно  могло
попасть разве что раз в год, на каком-нибудь ежегодном приеме.  И  даже  в
этих случаях попадало весьма немного, только смазать глотку. И  поесть  до
отвала бататовой каши было давней и заветной мечтой нашего  гои.  Конечно,
мечтой этой он ни с кем не делился. Да что говорить, он и  сам,  наверное,
не вполне отчетливо сознавал, что вся его жизнь пронизана этим желанием. И
тем не менее можно смело утверждать, что жил он  именно  для  этого.  Люди
иногда посвящают свою жизнь таким желаниям, о которых не знают,  можно  их
удовлетворить или нельзя. Тот же, кто смеется над подобными  причудами,  -
просто ничего не понимает в человеческой природе.
     Как  это  ни  странно,   мечта   гои   "нажраться   бататовой   каши"
осуществилась с неожиданной легкостью. Чтобы рассказать  о  том,  как  это
произошло, и написана повесть "Бататовая каша".


     Как-то второго  января  в  резиденции  Мотоцунэ  состоялся  ежегодный
прием. (Ежегодный  прием  -  это  большое  пиршество,  которое  устраивает
регент,  первый  советник  императора,  в  тот  же  день,   когда   дается
благодарственный банкет в честь императрицы  и  наследника.  На  ежегодный
прием приглашаются все дворяне,  от  министров  и  ниже,  и  он  почти  не
отличается от храмовых пиров.) Гои в числе прочих самураев  угощался  тем,
что оставалось на блюдах после высоких гостей. В те времена  еще  не  было
обыкновения отдавать остатки челяди, и  их  поедали,  собравшись  в  одном
помещении, самураи-дружинники. Таким образом, они  как  бы  участвовали  в
пиршестве,  однако,  поскольку  дело  происходило  в  старину,  количество
закусок не соответствовало аппетитам. А подавали рисовые лепешки,  пончики
в масле, мидии на пару, сушеное птичье мясо, мальгу  из  Удзи,  карпов  из
Оми, струганого окуня, лосося, фаршированного икрой,  жареных  осьминогов,
омаров, мандарины большие и малые, хурму на вертеле и многое другое.  Была
там и бататовая каша. Гои каждый год надеялся,  что  ему  удастся  всласть
наесться бататовой каши. Но народу всегда было много, и ему  почти  ничего
не доставалось. На этот же раз ее было особенно мало.  И  потому  казалось
ему,  что  она  должна  быть  особенно  вкусной.   Пристально   глядя   на
опустошенные  миски,  он  стер  ладонью  каплю,  застрявшую  в   усах,   и
проговорил, ни к кому не обращаясь:
     - Хотел бы я знать, придется ли мне когда-нибудь поесть ее вволю? - И
со вздохом добавил: - Да где там,  простого  самурая  бататовой  кашей  не
кормят...
     Едва  он  произнес  эти  слова,  как  кто-то  расхохотался.  Это  был
непринужденный грубый хохот воина. Гои поднял  голову  и  робко  взглянул.
Смеялся Тосихито Фудзивара, телохранитель Мотоцунэ, сын Токунаги, министра
по делам подданных, мощный, широкоплечий мужчина огромного роста. Он  грыз
вареные каштаны и запивал их черным сакэ. Был он уже изрядно пьян.
     - А жаль, право, - заявил он насмешливо и презрительно,  увидев,  что
гои поднял голову. - Впрочем,  если  хочешь,  Тосихито  накормит  тебя  до
отвала.
     Затравленный пес не сразу хватает  брошенную  ему  кость.  С  обычной
своей непонятной гримасой - то ли плача, то ли смеха - гои переводил глаза
с пустой миски на лицо Тосихито и снова на пустую миску.
     - Ну что, хочешь?
     Гои молчал.
     - Ну так что же?
     Гои молчал. Он вдруг ощутил, что  все  взгляды  устремлены  на  него.
Стоит ему ответить, и на него градом обрушатся насмешки. Он даже  понимал,
что издеваться над ним будут в любом случае, каким бы  ни  был  ответ.  Он
колебался. Вероятно, он переводил бы глаза с миски на Тосихито  и  обратно
до бесконечности, но Тосихито произнес скучающим тоном:
     - Если не хочешь, так и скажи.
     И, услыхав это, гои взволнованно ответил:
     - Да нет же... Покорнейше вас благодарю.
     Все слушавшие этот разговор разразились  смехом.  Кто-то  передразнил
ответ:  "Да  нет  же,  покорнейше  вас  благодарю".  Высокие   и   круглые
самурайские шапки разом  всколыхнулись  в  такт  раскатам  хохота,  словно
волны, над чашами и корзинками с оранжевой,  желтой,  коричневой,  красной
снедью. Веселее и громче всех гоготал сам Тосихито.
     - Ну, раз так, приглашаю тебя к себе, - проговорил он. Физиономия его
при этом сморщилась, потому что рвущийся  наружу  смех  столкнулся  в  его
горле с только что выпитой водкой. - Ладно, так тому и быть...
     - Покорнейше благодарю, - повторил гои, заикаясь и краснея.
     И, разумеется,  все  снова  захохотали.  Что  же  касается  Тосихито,
который только и стремился привлечь всеобщее внимание, то он  гоготал  еще
громче прежнего, и плечи его  тряслись  от  смеха.  Этот  северный  варвар
признавал  в  жизни  только  два  способа  времяпрепровождения.  Первый  -
наливаться сакэ, второй - хохотать.
     К счастью, очень скоро все перестали о них говорить. Не  знаю  уж,  в
чем тут  дело.  Скорее  всего,  остальной  компании  не  понравилось,  что
внимание общества привлечено  к  какому-то  красноносому  гои.  Во  всяком
случае, тема беседы  изменилась,  а  поскольку  сакэ  и  закусок  осталось
маловато, общий интерес привлекло сообщение о том,  как  некий  оруженосец
пытался сесть на коня, влезши второпях обеими ногами в одну штанину  своих
мукабаки. Только гои, по-видимому, не слыхал ничего. Наверное,  все  мысли
его были заняты двумя словами: бататовая каша.  Перед  ним  стоял  жареный
фазан, но он не брал палочек. Его чаша была наполнена черным сакэ, но он к
ней не прикасался. Он сидел неподвижно, положив руки на колени, и все  его
лицо, вплоть до корней волос, тронутых сединой, пылало наивным румянцем от
волнения, словно у  девицы  на  смотринах.  Он  сидел,  забыв  о  времени,
уставившись  на  черную  лакированную  миску  из-под  бататовой  каши,   и
бессмысленно улыбался...


     Однажды утром, спустя несколько дней, по  дороге  в  Аватагути  вдоль
реки Камогава неторопливо ехали два всадника. Один,  при  длинном  богатом
мече, черноусый красавец с  роскошными  кудрями,  был  в  плотной  голубой
каригину и в того же цвета хакама. Другой, самурай лет  сорока,  с  мокрым
красным носом, был в двух ватниках поверх обтрепанного  суйкана,  небрежно
подпоясан и вообще вид собой являл донельзя расхлябанный. Впрочем, кони  у
того и у другого были отличные, жеребцы-трехлетки,  один  буланый,  другой
гнедой, добрые скакуны, так что проходившие по дороге торговцы  вразнос  и
самураи  оборачивались  и  глядели  им  вслед.  Позади,  не  отставая   от
всадников, шли еще двое - очевидно, оруженосец и слуга. Нет  необходимости
подсказывать читателю, что всадниками были Тосихито и гои.
     Стояла зима, однако день выдался тихий и ясный, и ни малейший ветерок
не шевелил стебли пожухлой полыни по берегам речки, бежавшей  меж  угрюмых
камней  на  белой  равнине.  Жидкий,  как  масло,  солнечный  свет  озарял
безлистные ветви низеньких ив, и на дороге отчетливо выделялись даже  тени
трясогузок, вертевших хвостами на верхушках деревьев. Над  темной  зеленью
холмов  Хигасиямы  округло  вздымались  горы  Хиэй,   похожие   на   волны
заиндевевшего бархата. Всадники ехали медленно, не прикасаясь к плеткам, и
перламутровая инкрустация их седел блестела на солнце.
     - Позволительно ли будет спросить, куда мы направляемся?  -  произнес
гои, дергая повод неумелой рукой.
     - Скоро приедем, - ответил Тосихито. - Это ближе, чем ты полагаешь.
     - Значит, это Аватагути?
     - Очень даже может быть...
     Заманивая сегодня утром гои,  Тосихито  объявил,  что  они  поедут  в
направлении  Хигасиямы,  потому  что   там-де   есть   горячий   источник.
Красноносый гои принял это за чистую монету. Он давно не мылся в  бане,  и
тело его невыносимо чесалось. Угоститься бататовой кашей да  вдобавок  еще
помыться горячей водой - чего еще оставалось желать? Только об этом  он  и
мечтал, трясясь на буланом жеребце,  сменном  коне  Тосихито.  Однако  они
проезжали одну деревню за другой, а Тосихито и не  думал  останавливаться.
Между тем они миновали Аватагути.
     - Значит, это не в Аватагути?
     - Потерпи еще немного, - отозвался Тосихито, усмехаясь.
     Он продолжал ехать как ни в чем не бывало и только отвернулся,  чтобы
не видеть лица гои. Хижины по сторонам  дороги  попадались  все  реже,  на
просторных зимних полях виднелись только вороны, добывающие себе  корм,  и
тусклой голубизной отливал вдали снег, сохранившийся в тени гор. Небо было
ясное, острые верхушки желтинника вонзались в него так, что болели  глаза,
и от этого почему-то было особенно зябко.
     - Значит, это где-нибудь неподалеку от Ямасина?
     - Ямасина - вон она. Нет, это еще немного подальше.
     Действительно, вот и Ямасину они проехали. Да что Ямасина.  Незаметно
оставили позади Сэкияму,  а  там  солнце  перевалило  за  полдень,  и  они
подъехали к храму Миидэра. В храме  у  Тосихито  оказался  приятель-монах.
Зашли  к  монаху,  отобедали  у  него,  а  по  окончании   трапезы   снова
взгромоздились на коней и пустились в дорогу. Теперь их путь, в отличие от
прежнего, лежал через совершенно уже пустынную местность. А надо  сказать,
что  в  те  времена  повсюду  рыскали  шайки  разбойников...  Гои,  совсем
сгорбившись, заглянул Тосихито в лицо и осведомился:
     - Нам далеко еще?
     Тосихито  улыбнулся.  Так  улыбается  взрослому  мальчишка,  которого
уличили в проказливой шалости. У кончика носа собираются морщины,  мускулы
вокруг глаз растягиваются, и кажется, будто он готов  разразиться  смехом,
но не решается.
     - Говоря по правде, я вознамерился отвезти тебя к себе  в  Цуругу,  -
произнес наконец Тосихито и, рассмеявшись, указал  плетью  куда-то  вдаль.
Там ослепительно сверкнуло под лучами солнца озеро Оми.
     Гои растерялся.
     - Вы изволили сказать - в Цуругу? Ту, что  в  провинции  Этидзэн?  Ту
самую?
     Он уже слышал сегодня, что Тосихито, ставши зятем цуругского  Арихито
Фудзивары, большею частью живет в Цуруге. Однако до сего момента ему  и  в
голову не приходило, что Тосихито потащит его туда.  Прежде  всего,  разве
возможно благополучно добраться до провинции Этидзэн, лежащей  за  многими
горами и реками, вот так - вдвоем, в сопровождении всего лишь  двух  слуг?
Да еще в  такие  времена,  когда  повсеместно  ходят  слухи  о  несчастных
путниках, убитых разбойниками?.. Гои умоляюще поглядел на Тосихито.
     - Да как же это так? - проговорил он. - Я думал, что  надо  ехать  до
Хигасиямы, а оказалось,  что  едем  до  Ямасины.  Доехали  до  Ямасины,  а
оказалось, что надо в Миидэру... И вот теперь  вы  говорите,  что  надо  в
Цуругу, в провинцию Этидзэн...  Как  же  так...  если  бы  вы  хоть  сразу
сказали, а то потащили с собой, как холопа какого-нибудь... В Цуругу,  это
же нелепо...
     Гои едва не плакал. Если бы надежда  "нажраться  бататовой  каши"  не
возбудила его смелости,  он,  вероятно,  тут  же  оставил  бы  Тосихито  и
повернул обратно в Киото. Тосихито же, видя его смятение,  слегка  сдвинул
брови и насмешливо сказал:
     - Раз с тобой Тосихито,  считай,  что  с  тобой  тысяча  человек.  Не
беспокойся, ничего не случится в дороге.
     Затем он подозвал оруженосца, принял от  него  колчан  и  повесил  за
спину, взял у него лук, блестевший черным лаком,  и  положил  перед  собой
поперек седла, тронул коня и поехал вперед. Лишенному самолюбия гои ничего
не оставалось, кроме как подчиниться воле Тосихито. Боязливо поглядывая на
пустынные просторы окрест себя, он бормотал полузабытую сутру "Каннон-кё",
красный нос его почти касался луки седла, и он однообразно раскачивался  в
такт шагам своей нерезвой лошади.
     Равнина, эхом отдающая стук копыт,  была  покрыта  зарослями  желтого
мисканта. Там и сям виднелись лужи, в них холодно отражалось голубое небо,
и потому никак не верилось, что они покроются льдом в этот  зимний  вечер.
Вдали тянулся горный хребет, солнце стояло позади него, и он представлялся
длинной темно-лиловой тенью, где не было уже  заметно  обычного  сверкания
нестаявшего снега. Впрочем, унылые кущи мисканта то и  дело  скрывали  эту
картину от глаз путешественников... Вдруг Тосихито,  повернувшись  к  гои,
живо сказал:
     - А вот и подходящий  посыльный  нашелся!  Сейчас  я  передам  с  ним
поручение в Цуругу.
     Гои не понял, что имеет в виду Тосихито. Он со страхом поглядел в  ту
сторону, куда Тосихито указывал своим луком, но по-прежнему нигде не  было
видно ни одного человека. Только  одна  лисица  лениво  пробиралась  через
густую лозу, отсвечивая теплым цветом шубки  на  закатном  солнце.  В  тот
момент, когда он ее заметил, она испуганно подпрыгнула и бросилась  бежать
- это Тосихито, взмахнув плеткой, пустил к ней вскачь  своего  коня.  Гои,
забыв обо всем, помчался следом.  Слуги,  конечно,  тоже  не  задержались.
Некоторое время равнина оглашалась дробным стуком копыт по камням, наконец
Тосихито остановился. Лисица была уже поймана.  Он  держал  ее  за  задние
лапы, и она висела вниз головой у его седла. Вероятно, он гнал ее  до  тех
пор, пока она могла бежать, а затем догнал  и  схватил.  Гои,  возбужденно
вытирая пот, выступивший в реденьких усах, подъехал к нему.
     - Ну, лиса, слушай  меня  хорошенько!  -  нарочито  напыщенным  тоном
произнес Тосихито, подняв лису перед своими  глазами.  -  Нынче  же  ночью
явишься ты в поместье цуругского Тосихито и  скажешь  там  так:  "Тосихито
вознамерился вдруг пригласить к себе гостя. Завтра к часу Змеи выслать ему
навстречу в Такасиму людей, да с ними пригнать двух  коней  под  седлами".
Запомнила?
     С последним словом он разок встряхнул лису и зашвырнул  ее  далеко  в
заросли кустарника. Слуги, к тому времени  уже  нагнавшие  их,  с  хохотом
захлопали в ладоши и заорали ей вслед:  "Пошла!  Пошла!"  Зверек,  мелькая
шкурой цвета опавших листьев, удирал со всех ног, не разбирая дороги среди
камней и корней деревьев. С того места, где стояли люди,  все  было  видно
как  на  ладони,  потому  что  как  раз  отсюда  равнина  начинала  плавно
понижаться и переходила в русло высохшей реки.
     - Отменный посланец, - проговорил гои.
     Он с наивным восхищением и благоговением взирал снизу вверх  на  лицо
этого дикого воина, который даже лисицу обводит вокруг пальца.  О  том,  в
чем состоит разница между ним и Тосихито, он не имел времени подумать.  Он
только отчетливо ощущал, что пределы, в которых властвует  воля  Тосихито,
очень широки и его собственная воля тоже теперь заключена в них и свободна
лишь постольку, поскольку это допускает воля  Тосихито...  Лесть  в  таких
обстоятельствах рождается,  видимо,  совершенно  естественным  образом.  И
впредь, даже отмечая в поведении  красноносого  гои  шутовские  черты,  не
следует  только  из-за  них  опрометчиво  сомневаться  в  характере  этого
человека.
     Отброшенная  лисица   кубарем   сбежала   вниз   по   склону,   ловко
проскользнула между камнями через русло пересохшей  реки  и  по  диагонали
вынеслась на противоположный  склон.  На  бегу  она  обернулась.  Самураи,
поймавшие ее, все еще  возвышались  на  своих  конях  на  гребне  далекого
склона. Они казались маленькими, не больше чем в палец величиной. Особенно
отчетливо были видны гнедой и буланый: облитые вечерним солнцем, они  были
словно нарисованы в морозном воздухе.
     Лисица оглянулась снова  и  вихрем  понеслась  сквозь  заросли  сухой
травы.


     Как и предполагалось, на следующий день в час Змеи путники  подъехали
к  Такасиме.  Это  была  тихая  деревушка  у  вод  озера  Бива,  несколько
соломенных крыш, разбросанных там и сям под хмурым, не таким,  как  вчера,
заволоченным тучами небом. В просветы между соснами,  росшими  на  берегу,
холодно глядела похожая на  неотполированное  зеркало  поверхность  озера,
покрытая легкой пепельной рябью. Тут Тосихито обернулся к гои и сказал:
     - Взгляни туда. Нас встречают мои люди.
     Гои взглянул - действительно, между соснами с берега  к  ним  спешили
двадцать-тридцать человек верховых и пеших,  с  развевающимися  на  зимнем
ветру рукавами, ведя в поводу двух коней  под  седлами.  Остановившись  на
должном расстоянии, верховые торопливо сошли с  коней,  пешие  почтительно
склонились у обочины, и все  стали  с  благоговением  ожидать  приближения
Тосихито.
     - Я вижу, лиса выполнила ваше поручение.
     - У этого животного натура оборотня, выполнить  такое  поручение  для
нее раз плюнуть.
     Так, разговаривая, Тосихито и гои подъехали к ожидающей челяди.
     - Стремянные! - произнес Тосихито.
     Почтительно склонившиеся люди торопливо вскочили и  взяли  коней  под
уздцы. Все вдруг сразу возликовали.
     Тосихито и гои сошли на землю. Едва они уселись на меховую подстилку,
как перед лицом Тосихито встал седой слуга в коричневом суйкане и сказал:
     - Странное дело приключилось вчера вечером.
     - Что такое? - лениво осведомился Тосихито, передавая гои поднесенные
слугами ящички вариго с закусками и бамбуковые фляги.
     - Позвольте доложить. Вчера вечером  в  час  Пса  госпожа  неожиданно
потеряла сознание. В беспамятстве она сказала:  "Я  -  лиса  из  Сакамото.
Приблизьтесь и хорошенько слушайте, я передаю вам то, что  сказал  сегодня
господин". Когда все собрались, госпожа соизволила  сказать  такие  слова:
"Господин вознамерился вдруг пригласить к себе гостя. Завтра к  часу  Змеи
вышлите ему навстречу в Такасиму людей, да с ними пригоните двух коней под
седлами".
     - Это поистине странное  дело,  -  согласился  гои,  чтобы  доставить
удовольствие господину и слуге, а сам переводил зоркий взгляд с одного  на
другого.
     - Это еще не все, что соизволила сказать  госпожа.  После  этого  она
устрашающе затряслась, закричала: "Не опоздайте,  иначе  господин  изгонит
меня из родового дома!" - а затем безутешно заплакала.
     - Что же было дальше?
     - Дальше она погрузилась  в  сон.  Когда  мы  выезжали,  она  еще  не
изволила пробудиться.
     - Каково? - с торжеством произнес Тосихито, обернувшись к гои,  когда
слуга замолчал. - Даже звери служат Тосихито!
     - Остается только подивиться,  -  отозвался  гои,  склонив  голову  и
почесывая свой  красный  нос.  Затем,  изобразив  на  своем  лице  крайнее
изумление, он застыл с раскрытым ртом. В усах его застряли капли сакэ.


     Прошел день, и наступила ночь. Гои лежал без сна в одном из помещений
усадьбы Тосихито, уставясь невидящим взглядом  на  огонек  светильника.  В
душе его одно за другим проплывали впечатления вечера накануне -  Мацуяма,
Огава, Карэно, которые они проезжали на пути сюда, болтая и смеясь, запахи
трав, древесной листвы, камней, дыма костров, на которых жгли прошлогоднюю
ботву; и чувство огромного  облегчения,  когда  они  подъехали  наконец  к
усадьбе и сквозь вечерний туман он увидел красное пламя  углей  в  длинных
ящиках. Сейчас, в постели, обо всем этом думалось как о чем-то  далеком  и
давнем. Гои с  наслаждением  вытянул  ноги  под  желтым  теплым  плащом  и
мысленным взором задумчиво обозрел свое нынешнее положение.
     Под нарядным  плащом  на  нем  были  два  подбитых  ватой  кимоно  из
блестящего шелка, одолженные Тосихито. В одной этой одежде так тепло,  что
можно даже, пожалуй, вспотеть. А тут еще поддает  жару  сакэ,  в  изобилии
выпитое за ужином. Там, прямо за ставней у изголовья,  раскинулся  широкий
двор, весь блестящий от инея, но в таком вот блаженном  состоянии  это  не
страшно. Огромная разница по сравнению с теми временами, скажем, когда  он
был в Киото учеником самурая. И все же в душе нашего  гои  зрело  какое-то
несообразное беспокойство. Во-первых, время тянулось слишком медленно. А с
другой стороны, он чувствовал себя так, словно ему вовсе не хочется, чтобы
рассвет - и час наслаждения бататовой  кашей  -  наступил  поскорее.  И  в
столкновении этих противоречивых чувств возбуждение, овладевшее  им  из-за
резкой перемены  обстановки,  улеглось,  застыло,  под  стать  сегодняшней
погоде. Все это, вместе взятое, мешало ему и отнимало надежду на  то,  что
даже вожделенное тепло даст ему возможность заснуть.
     И тут  во  дворе  раздался  громовой  голос.  Судя  по  всему,  голос
принадлежал тому самому  седому  слуге,  который  встречал  их  давеча  на
середине пути. Этот сухой голос, потому ли, что он звучал на  морозе,  был
страшен, и гои казалось, будто каждое  слово  отдается  у  него  в  костях
порывами ледяного ветра.
     - Слушать меня, холопы! Во исполнение  воли  господина  пусть  каждый
принесет сюда завтра утром к часу Зайца по мешку горных бататов в три  сун
толщиной и в пять сяку длиной! Не забудьте! К часу Зайца!
     Он повторил это несколько раз, а затем замолк, и снаружи снова  вдруг
воцарилась  зимняя  ночь.  В  тишине  было  слышно,  как  шипит  масло   в
светильнике. Трепетал огонек, похожий  на  ленточку  красного  шелка.  Гои
зевнул, пожевал губами и снова погрузился в бессвязные думы. Горные бататы
было велено принести, конечно, для бататовой каши... Едва  он  подумал  об
этом, как в душу его опять вернулось беспокойное  чувство,  о  котором  он
забыл, прислушиваясь к голосу  во  дворе.  С  еще  большей  силой,  нежели
раньше, ощутил он,  как  ему  хочется  по  возможности  оттянуть  угощение
бататовой кашей, и это ощущение зловеще укрепилось  в  его  сознании.  Так
легко явился ему случай "нажраться бататовой каши", но терпеливое ожидание
в течение стольких лет казалось  теперь  совершенно  бессмысленным.  Когда
можешь поесть, тогда вдруг возникает какое-либо тому препятствие, а  когда
не можешь, это препятствие исчезает, и теперь хочется, чтобы вся процедура
угощения, которого наконец дождался, прошла как-нибудь благополучно... Эти
мысли,  подобно  волчку,  неотвязно  кружились  в  голове  у  гои,   пока,
истомленный усталостью, он не заснул внезапно мертвым сном.
     Проснувшись на следующее утро, он сразу вспомнил  о  горных  бататах,
торопливо поднял штору и выглянул наружу. Видимо, он проспал и  час  Зайца
прошел уже давно. Во дворе на длинных циновках горой громоздились до самой
крыши  несколько  тысяч  предметов,  похожих   на   закругленные   бревна.
Приглядевшись, он понял, что все это - невероятно громадные горные  бататы
толщиной в три сун и длиной в пять сяку.
     Протирая заспанные глаза, он с изумлением, почти с ужасом тупо взирал
на то, что делается во дворе. Повсюду на заново сколоченных козлах  стояли
рядами по пять-шесть больших  котлов,  вокруг  которых  суетились  десятки
женщин подлого звания в белых  одеждах.  Они  готовились  к  приготовлению
бататовой каши - одни разжигали  огонь,  другие  выгребали  золу,  третьи,
черпая новенькими деревянными  кадушками,  заливали  в  котлы  виноградный
сироп, и все мельтешили так, что в глазах рябило. Дым из-под котлов и  пар
от сиропа смешивались с утренним туманом, еще не  успевшим  рассеяться,  и
весь двор скоро заволокло серой мглой, и в  этой  мгле  выделялось  яркими
красными пятнами только яростно бьющее под котлами пламя. Все, что  видели
глаза, все, что слышали уши, являло собой сцену страшного переполоха не то
на поле боя, не то на пожаре. Гои с особенной  ясностью  мысли  подумал  о
том, что вот эти гигантские бататы в этих гигантских котлах превратятся  в
бататовую кашу. И еще он подумал о том,  что  тащился  из  Киото  сюда,  в
Цуругу, в далекую провинцию Этидзэн, специально для того, чтобы  есть  эту
самую  бататовую  кашу.  И  чем  больше  он  думал,  тем   тоскливее   ему
становилось. Достойный сострадания аппетит нашего гои к этому времени  уже
уменьшился наполовину.
     Через час гои сидел за завтраком  вместе  с  Тосихито  и  его  тестем
Арихито. Перед ним стоял один-единственный серебряный котелок, но  котелок
этот был до краев наполнен изобильной, словно море, бататовой  кашей.  Гои
только  недавно  видел,  как  несколько  десятков  молодых  парней,  ловко
действуя  тесаками,  искрошили  один   за   другим   всю   гору   бататов,
громоздившихся до самой крыши. Он видел, как служанки, суетливо бегая взад
и вперед, свалили искрошенные бататы в котлы  до  последнего  кусочка.  Он
видел, наконец, когда на циновках не осталось ни  одного  батата,  как  из
котлов поплыли, изгибаясь, в ясное утреннее  небо  столбы  горячего  пара,
напитанные запахами бататов и виноградного сиропа. Он видел все это своими
глазами, и ничего удивительного не было в  том,  что  теперь,  сидя  перед
полным котелком и еще не прикоснувшись к  нему,  он  уже  чувствовал  себя
сытым... Он неловко вытер со лба пот.
     - Тебе не приходилось  поесть  всласть  бататовой  каши,  -  произнес
Арихито. - Приступай же без стеснения.
     Он повернулся к мальчикам-слугам, и по его приказу на столе появилось
еще несколько серебряных котелков. И  все  они  до  краев  были  наполнены
бататовой кашей. Гои зажмурился, его красный нос покраснел еще сильнее,  и
он, погрузив в кашу глиняный черпак, через силу одолел  половину  котелка.
Тосихито пододвинул ему полный котелок и сказал, безжалостно смеясь:
     - Отец же сказал тебе. Валяй, не стесняйся.
     Гои понял, что дело плохо. Говорить о стеснении не приходилось, он  с
самого начала видеть не мог этой каши. Половину  котелка  он,  превозмогая
себя, кое-как одолел. А дальше выхода не было.  Если  он  съест  еще  хоть
немного, то все попрет из глотки обратно, а если он откажется, то потеряет
расположение Тосихито и Арихито. Гои снова зажмурился и проглотил примерно
треть оставшейся половины. Больше он не мог проглотить ни капли.
     - Покорно благодарю, - пробормотал он в  смятении.  -  Я  уже  наелся
досыта... Не могу больше, покорно благодарю.
     У него был жалкий вид, на его усах и на кончике  носа,  как  будто  в
разгар лета, висели крупные капли пота.
     - Ты ел еще мало, - произнес Арихито и добавил, обращаясь к слугам: -
Гость, как видно, стесняется. Что же вы стоите?
     Слуги по приказу Арихито взялись было за черпаки, чтобы набрать  каши
из полного котелка, но гои,  замахав  руками,  словно  отгоняя  мух,  стал
униженно отказываться.
     - Нет-нет, уже довольно, - бормотал он. - Очень извиняюсь, но мне уже
достаточно...
     Вероятно, Арихито продолжал бы настоятельно потчевать гои, но  в  это
время Тосихито вдруг  указал  на  крышу  дома  напротив  и  сказал:  "Ого,
глядите-ка!" И это, к счастью, отвлекло всеобщее внимание. Все посмотрели.
Крыша была залита лучами утреннего солнца. И там, купая глянцевитый мех  в
этом  ослепительном  свете,  восседал  некий  зверек.  Та  самая  лиса  из
Сакамото, которую поймал позавчера на сухих пустошах Тосихито.
     - Лиса тоже пожаловала отведать бататовой каши, - сказал Тосихито.  -
Эй, кто там, дайте пожрать этой твари!
     Приказ был немедленно выполнен. Лиса спрыгнула с крыши и  тут  же  во
дворе приняла участие в угощении.
     Уставясь на лису, лакающую бататовую кашу, гои с грустью и  умилением
мысленно оглянулся на себя самого, каким он был до приезда сюда.  Это  был
он, над кем потешались многие самураи.  Это  был  он,  кого  даже  уличные
мальчишки обзывали красноносым. Это был он, одинокий человечек в выцветшем
суйкане и драных хакама, кто уныло, как бездомный пес, слонялся  по  улице
Судзаку. И все же это был  он,  счастливый  гои,  лелеявший  мечту  поесть
всласть бататовой каши... От сознания, что больше никогда в  жизни  он  не
возьмет в рот эту бататовую  кашу,  на  него  снизошло  успокоение,  и  он
ощутил, как высыхает на нем пот и высохла даже капля на кончике  носа.  По
утрам в Цуруге солнечно, однако ветер пробирает до костей.  Гои  торопливо
схватился за нос и громко чихнул в серебряный котелок.





                            Акутагава Рюноскэ

                              ВОРОТА РАСЁМОН




     Это случилось однажды под вечер.  Некий  слуга  пережидал  дождь  под
воротами Расёмон.
     Под широкими воротами, кроме него, не было никого. Только на  толстом
круглом столбе, с которого кое-где облупился красный лак,  сидел  сверчок.
Поскольку ворота Расёмон стоят на людной улице  Судзаку,  здесь  могли  бы
пережидать  дождь  несколько  женщин  и  молодых  людей  в  итимэ'гаса   и
момиэбо'си. Тем не менее, кроме слуги, не было никого.
     Объяснялось это тем, что в течение последних двух-трех лет  на  Киото
одно за другим обрушивались бедствия - то  землетрясение,  то  ураган,  то
пожар, то голод. Вот столица  и  запустела  необычайно.  Как  рассказывают
старинные летописи,  дошло  до  того,  что  стали  ломать  статуи  будд  и
священную утварь и, свалив в кучу на краю  дороги  лакированное,  покрытое
позолотой дерево, продавали его на дрова. Так  обстояли  дела  в  столице;
поэтому  о  поддержании  ворот  Расёмон,  разумеется,  никто   больше   не
заботился. И, пользуясь их заброшенностью, здесь жили  лисицы  и  барсуки.
Жили воры. Наконец, повелось даже приносить и  бросать  сюда  неприбранные
трупы. И когда солнце скрывалось, здесь делалось как-то жутко, и никто  не
осмеливался подходить к воротам близко.
     Зато откуда-то собиралось  несчетное  множество  ворон.  Днем  они  с
карканьем описывали круги над высоко загнутыми концами конька кровли.  Под
вечер, когда небо над воротами алело зарей, птицы выделялись на нем четко,
точно рассыпанные зерна кунжута.  Вороны,  разумеется,  прилетали  клевать
трупы в верхнем ярусе ворот. Впрочем,  на  этот  раз,  должно  быть  из-за
позднего часа, ни одной не было видно. Только на  полуобрушенных  каменных
ступенях,  в  трещинах  которых  проросла  высокая  трава,  кое-где  белел
высохший вороний помет. Слуга в  застиранной  синей  одежде,  усевшись  на
самой верхней, седьмой, ступеньке,  то  и  дело  потрагивал  рукой  чирей,
выскочивший на правой щеке, и рассеянно смотрел на дождь.
     Автор написал выше: "Слуга пережидал дождь". Но если бы даже дождь  и
перестал, слуге, собственно, некуда было идти. Будь то обычное время,  он,
разумеется,  должен  был  бы  вернуться  к  хозяину.  Однако  этот  хозяин
несколько дней назад уволил его. Как уже  говорилось,  в  то  время  Киото
запустел необычайно.  И  то,  что  слугу  уволил  хозяин,  у  которого  он
прослужил много лет, было просто частным  проявлением  общего  запустения.
Поэтому, может быть, более уместно было бы  сказать  не  "слуга  пережидал
дождь", а "слуга, загнанный дождем под крышу ворот, сидел как  потерянный,
не  зная,  куда  деться".  К  тому  же  и  погода  немало   способствовала
подавленности этого хэйанского слуги. Не  видно  было  и  признака,  чтобы
дождь, ливший с конца часа Обезьяны, наконец перестал. И вот слуга,  снова
и снова перебирая бессвязные мысли о том, как бы ему, махнув на все рукой,
прожить хоть завтрашний день, - другими словами,  как-нибудь  уладить  то,
что никак не ладилось, - не слушая, слышал шум дождя, падавшего  на  улицу
Судзаку.
     Дождь, окутывая ворота, надвигался издалека  с  протяжным  шуршаньем.
Сумерки опускали небо все ниже, и, если  взглянуть  вверх,  казалось,  что
кровля ворот своим черепичным краем подпирает тяжелые темные тучи.
     Для  того  чтобы  как-нибудь  уладить  то,  что  никак  не  ладилось,
разбираться в средствах не приходилось. Если разбираться, то оставалось, в
сущности, одно - умереть от голода под забором или на улице. И потом  труп
принесут сюда, на верхний ярус ворот, и бросят, как  собаку.  Если  же  не
разбираться... мысли слуги уже много раз, пройдя по этому пути,  упирались
в одно и то же. Но это "если" в конце концов по-прежнему так и  оставалось
"если". Признавая возможным не разбираться  в  средствах,  слуга  не  имел
мужества на деле признать то, что естественно вытекало  из  этого  "если":
хочешь не хочешь, остается одно - стать вором.
     Слуга громко чихнул  и  устало  поднялся.  В  Киото  в  час  вечерней
прохлады было так холодно, что мечталось о печке. Ветер вместе с  темнотой
свободно  гулял  между  столбами  ворот.  Сверчок,  сидевший  на   красном
лакированном столбе, уже куда-то скрылся.
     Втянув шею и приподняв плечи в синем кимоно,  надетом  поверх  желтой
нательной безрукавки, слуга оглянулся кругом:  он  подумал,  что  если  бы
здесь нашлось место, где можно было бы спокойно  выспаться,  укрывшись  от
дождя и не боясь человеческих глаз, то стоило бы остаться здесь  на  ночь.
Тут, к счастью, он заметил широкую лестницу, тоже покрытую красным  лаком,
ведущую в башню  над  воротами.  Наверху  если  и  были  люди,  то  только
мертвецы. Придерживая висевший на боку меч, чтобы  он  не  выскользнул  из
ножен, слуга поставил ногу в соломенной дзори на нижнюю ступеньку.
     Прошло несколько минут. На середине широкой лестницы, ведущей наверх,
в башню ворот Расёмон, какой-то человек, съежившись, как кошка,  и  затаив
дыхание, заглядывал в верхний этаж. Свет, падавший из башни, слабо освещал
его правую щеку. Ту самую, на которой среди короткой щетины  алел  гнойный
прыщ. Слуга сначала пребывал в полнейшей  уверенности,  что  наверху  одни
мертвецы. Однако, поднявшись на две-три ступени, он обнаружил, что наверху
есть кто-то с зажженным светом, к тому же свет двигался то в одну сторону,
то в другую. Это сразу бросалось в глаза, так  как  тусклый  желтый  свет,
колеблясь, скользил по потолку, затканному по углам паутиной. Если в такой
дождливый вечер в башне ворот Расёмон горел огонь, это было неспроста.
     Неслышно, как  ящерица,  слуга  наконец  почти  ползком  добрался  до
верхней ступени. И затем,  насколько  возможно  прижавшись  всем  телом  к
лестнице, насколько возможно вытянув шею, боязливо заглянул внутрь башни.
     В башне, как о том ходили  слухи,  в  беспорядке  валялось  множество
трупов, но так как свет позволял видеть меньшее  пространство,  чем  можно
было предполагать, то, сколько их тут, слуга  не  разобрал.  Единственное,
что хоть и смутно, но удавалось разглядеть, это - что были среди них трупы
голые и трупы одетые. Разумеется, трупы женщин и  мужчин  вперемешку.  Все
они валялись на полу как попало, с раскрытыми ртами, с раскинутыми руками,
словно глиняные куклы, так что можно было даже  усомниться,  были  ли  они
когда-нибудь  живыми  людьми.  Освещенные  тусклым  светом,  падавшим   на
выступающие части тела - плечи или груди, отчего тени во впадинах казались
еще черней, они молчали, как немые, вечным молчанием.
     От трупного  запаха  слуга  невольно  заткнул  нос.  Но  в  следующее
мгновение он забыл о том, что  нужно  затыкать  нос:  сильное  впечатление
почти совершенно лишило его обоняния.
     Только в тот миг глаза его различили фигуру,  сидевшую  на  корточках
среди трупов.  Это  была  низенькая,  тощая,  седая  старуха,  похожая  на
обезьяну, в  кимоно  цвета  коры  дерева  хи'ноки.  Держа  в  правой  руке
зажженную сосновую лучину, она пристально вглядывалась в  лицо  одного  из
трупов. Судя по длинным волосам, это был труп женщины.
     Слуга от страха и любопытства  позабыл,  казалось,  даже  дышать.  По
старинному выражению летописца, он чувствовал, что у него "кожа на  голове
пухнет". Между тем старуха, воткнув сосновую лучину в щель  между  досками
пола, протянула обе руки к  голове  трупа,  на  которую  она  до  сих  пор
смотрела, и, совсем как  обезьяна,  ищущая  вшей  у  детенышей,  принялась
волосок за волоском выдергивать длинные волосы.  Они,  по-видимому,  легко
поддавались ее усилиям.
     По мере того как она вырывала один волос за другим,  страх  в  сердце
слуги понемногу проходил. И в то же  время  в  нем  понемногу  просыпалась
сильнейшая ненависть к старухе. Нет, сказать "к старухе" было бы, пожалуй,
не совсем правильно. Скорее, в нем с каждой минутой усиливалось отвращение
ко всякому злу вообще. Если бы в это время кто-нибудь  еще  раз  предложил
ему вопрос, о котором он думал внизу на ступенях ворот, - умереть голодной
смертью или сделаться вором, - он, вероятно, без всякого колебания  выбрал
бы голодную смерть. Ненависть к злу разгорелась в нем так же  сильно,  как
воткнутая в пол сосновая лучина.
     Слуга, разумеется, не понимал, почему старуха  выдергивает  волосы  у
трупа. Следовательно, рассуждая логично, он не мог знать,  добро  это  или
зло. Но для слуги недопустимым злом было уже одно то, что в дождливую ночь
в башне ворот Расёмон выдирают волосы у трупа. Разумеется,  он  совершенно
забыл о том, что еще недавно сам подумывал сделаться вором.
     И вот, напружинив ноги,  слуга  одним  скачком  бросился  с  лестницы
внутрь. И, взявшись за рукоятку меча, большими шагами подошел  к  старухе.
Что старуха испугалась, нечего и говорить.
     Как только ее взгляд  упал  на  слугу,  старуха  вскочила,  точно  ею
выстрелили из пращи.
     - Стой! Куда? - рявкнул слуга, заступая  ей  дорогу,  когда  старуха,
спотыкаясь о трупы, растерянно кинулась было бежать. Все же она попыталась
оттолкнуть его. Слуга, не пуская, толкнул ее обратно. Некоторое время  они
в полном молчании боролись среди трупов, вцепившись друг в друга.  Но  кто
одолеет, было ясно с самого начала. В конце концов слуга  скрутил  старухе
руки и повалил ее на пол. Руки ее были кости да кожа, точь-в-точь  куриные
лапки.
     - Что ты делала? Говори. Если не скажешь, пожалеешь!
     И, оттолкнув старуху, слуга выхватил меч и поднес блестящий клинок  к
ее глазам. Но старуха молчала. С трясущимися  руками,  задыхаясь,  раскрыв
глаза так, что они чуть не вылезали  из  орбит,  она  упорно,  как  немая,
молчала. Только тогда слуга отчетливо  осознал,  что  жизнь  этой  старухи
всецело в его власти. Это сознание как-то незаметно  охладило  пылавшую  в
нем злобу. Остались только обычные после успешного завершения любого  дела
чувства покоя и удовлетворения. Глядя на старуху сверху вниз, он уже мягче
сказал:
     - Я не служу в городской страже. Я путник и только что  проходил  под
воротами. Поэтому я не собираюсь тебя вязать. Скажи  мне  только,  что  ты
делала сейчас здесь, в башне?
     Старуха еще шире  раскрыла  и  без  того  широко  раскрытые  глаза  с
покрасневшими веками и уставилась в лицо слуги. Уставилась острым взглядом
хищной птицы. Потом, как будто жуя что-то, зашевелила сморщенными  губами,
из-за морщин почти слившимися с носом. Было видно, как на  ее  тонкой  шее
двигается острый кадык. И из ее горла до ушей слуги  донесся  прерывистый,
глухой голос, похожий на карканье вороны:
     - Рвала волосы... рвала волосы... это на парики.
     Слуга был разочарован тем,  что  ответ  старухи,  вопреки  ожиданиям,
оказался самым обыденным. И вместе с разочарованием в его сердце вернулась
прежняя  злоба,  смешанная  с  легким  презрением.  Старуха,  по-видимому,
заметила это. Все еще держа в руке длинные волосы,  выдернутые  из  головы
трупа, она заквакала:
     - Оно правда, рвать волосы у мертвецов, может, дело  худое.  Да  ведь
эти мертвецы, что тут лежат, все  того  стоят.  Вот  хоть  та  женщина,  у
которой я сейчас вырывала волосы: она резала змей на полоски в четыре  сун
и сушила, а потом  продавала  дворцовой  страже,  выдавая  их  за  сушеную
рыбу... Тем и жила. Не помри она от чумы, и теперь бы тем  самым  жила.  А
говорили, что сушеная рыба, которой  она  торгует,  вкусная,  и  стражники
всегда покупали ее себе на закуску. Только я  не  думаю,  что  она  делала
худо. Без этого она умерла бы  с  голоду,  значит,  делала  поневоле.  Вот
потому я не думаю, что и я делаю худо, нет! Ведь я тоже без этого  умру  с
голоду, значит, и я делаю поневоле. И эта женщина - она ведь хорошо знала,
что значит делать поневоле, - она бы, наверно, меня не осудила.
     Вот что рассказала старуха.
     Слуга холодно слушал ее рассказ, вложив меч  в  ножны  и  придерживая
левой рукой рукоятку. Разумеется, правой  рукой  он  при  этом  потрагивал
алевший на щеке чирей. Однако, пока он слушал, в  душе  у  него  рождалось
мужество. То самое мужество, которого ему  не  хватало  раньше  внизу,  на
ступенях ворот. И направлено оно было  в  сторону,  прямо  противоположную
тому воодушевлению, с которым недавно,  поднявшись  в  башню,  он  схватил
старуху. Он больше не колебался, умереть ли ему  с  голоду  или  сделаться
вором; мало того, в эту минуту, в сущности, он был так далек  от  мысли  о
голодной смерти, что она просто не могла прийти ему в голову.
     - Вот, значит, как? - насмешливо сказал  он,  когда  рассказ  старухи
пришел к концу. Потом шагнул вперед и вдруг, отняв руку от чирея,  схватил
старуху за ворот и зарычал: - Ну, так не пеняй, если я тебя оберу!  И  мне
тоже иначе придется умереть с голоду.
     Слуга  сорвал  с  нее  кимоно.  Затем  грубо  пихнул  ногой  старуху,
цеплявшуюся за подол его платья, прямо на трупы. До  лестницы  было  шагов
пять. Сунув под мышку  сорванное  со  старухи  кимоно  цвета  коры  дерева
хиноки, слуга в мгновение ока сбежал по крутой лестнице в ночную тьму.
     Старуха,  сначала  лежавшая  неподвижно,  как  мертвая,  поднялась  с
трупов, голая, вскоре после его ухода. Не то ворча, не то плача,  она  при
свете еще горевшей лучины доползла до выхода. Нагнувшись так, что короткие
седые волосы спутанными космами свесились ей на лоб, она посмотрела  вниз.
Вокруг ворот - только черная глубокая ночь.
     Слуга с тех пор исчез бесследно.





                            Акутагава Рюноскэ

                                   ВШИ




     В конце одиннадцатой луны первого года Гэндзи  из  устья  реки  Адзи,
протекающей через город Осака, вышли корабли карательной экспедиции против
княжества Тёсю. На них находились войска княжеств, взявших на себя оборону
столицы Киото, и командовал ими крупный феодал Суми-но-ками.
     Во главе двух отрядов стояли Цукуда Кюдаю и  Ямадзаси  Сандзюро.  Над
кораблем Цукуды развевались белые,  а  над  кораблем  Ямадзаси  -  красные
знамена. Полоскавшиеся на ветру знамена  придавали  выходящим  в  открытое
море судам геройский вид.
     А вот у людей на этих судах вид был далеко не  геройский.  Во-первых,
на каждом судне находились по тридцать четыре самурая и экипаж из  четырех
человек - итого по  тридцать  восемь  душ.  Из-за  тесноты  даже  свободно
передвигаться было невозможно. Люди  оказались  прижатыми  друг  к  другу,
словно сельди в бочке. От  непривычного  запаха  потных  тел  всех  слегка
подташнивало. Стояла поздняя осень, и с моря дул ветер, который пронизывал
до мозга костей. Небо было затянуто тучами, волны трепали суда, и  даже  у
тех молодых самураев, которые были родом из северных провинций, зуб на зуб
не попадал от холода.
     Во-вторых, на судах было полным-полно вшей. И это были не просто вши,
которых,  случается,  обнаруживаешь  в  складках  одежды,  нет,  они  были
абсолютно повсюду. Они ползали по знаменам,  ползали  по  мачтам,  ползали
даже по якорям. Было даже трудно понять, кто же плывет на этих судах: люди
или насекомые? И разумеется, эта мерзость десятками ползала по  одежде.  И
стоило этим мерзким  тварям  добраться  до  человеческого  тела,  как  они
приходили в благодушное настроение  и  принимались  безжалостно  кусаться.
Будь их десяток-другой, с этим еще как-то можно было бы смириться, но вшей
имелось такое изобилие, что они напоминали рассыпанные семена  кунжута.  И
речи не могло быть о том, чтобы окончательно от них избавиться. Самураи из
отрядов Цукуды и Ямадзаси были настолько искусаны вшами, что стали  похожи
на больных корью. На теле у них живого места не оставалось; они распухли и
покраснели.
     Хотя ситуация и  казалась  безвыходной,  но  полагаться  на  произвол
судьбы  тоже  не  годилось,  и  все  свободное   время   люди   занимались
истреблением вшей. Все, начиная от крупных феодалов  -  каро  -  и  кончая
"носильщиками сандалий" - дзоритори, - раздевшись донага, собирали вшей  и
бросали их в чайники. Представьте себе холодный день, судно, плывущее  под
полными парусами,  и  тридцать  с  лишним  самураев  в  одних  набедренных
повязках, с подвешенными к поясу чайниками, занятых ловлей вшей повсюду: в
оснастке парусов, на внутренней стороне якорей. В  наше  время  это  может
показаться смешным,  но  перед  лицом  "насущной  необходимости"  подобные
действия представляются вполне оправданными, независимо от того, когда это
происходит: еще до "реставрации Мэйдзи" или сейчас.
     Итак, голые самураи, сами  похожие  на  больших  вшей,  целыми  днями
страдали и усердно давили вшей на дощатой палубе.


     Лишь один человек на судне Цукуды вел себя весьма  странно.  Это  был
самурай по имени Мори Гонносин, пехотинец с  рисовым  пайком  в  семьдесят
мешков риса, глава семьи из пяти  человек.  Странность  же  его  поведения
заключалась в том, что  только  он  не  занимался  ловлей  вшей.  Поэтому,
естественно, они на нем кишмя кишели. Одни карабкались по пучку  волос  на
макушке, другие перебирались через край  хакама,  но  это  его  ничуть  не
беспокоило.
     Думаете, вши его не кусали? Ничуть не бывало! Как и все прочие, он  с
головы до ног был усыпан красными пятнами размером с монету. А кроме того,
все тело его зудело, отчего он непрестанно чесался. Однако при этом он  не
только сохранял спокойствие, но и, поглядывая на остальных, занятых ловлей
вшей, бормотал:
     - Ладно, ловите, но только не убивайте  их.  Собирайте  их  живьем  в
чайники и приносите мне.
     - Зачем они тебе? - удивленно спросил кто-то.
     - Зачем? Я буду их кормить, - невозмутимо отвечал Мори.
     - Давайте наберем живых вшей  и  принесем  ему!  -  решили  некоторые
самураи, приняв  его  слова  за  шутку,  и  за  полдня  набрали  несколько
чайников. Они полагали, что таким образом  им  удастся  сломить  упрямство
Мори, и уже собирались предложить ему этих вшей  со  словами:  "На,  корми
их!", как Мори нетерпеливо воскликнул:
     - Ну что? Наловили? Тогда подавайте их сюда!
     Все удивились его упрямству.
     - Запускайте! - спокойно приказал Мори и раскрыл ворот кимоно.
     - Долго не выдержишь - взвоешь, - увещевали его спутники,  но  он  не
обращал на них ни малейшего внимания.
     Они поочередно переворачивали чайники и,  словно  бы  засыпая  рис  в
амбары, ссыпали вшей ему за  шиворот.  Подбирая  сваливающихся  на  палубу
вшей, Мори с ухмылкой приговаривал:
     - Огромное вам спасибо, наконец-то как следует высплюсь. Со вшами  не
замерзнешь.
     Изумленные самураи переглядывались, но никто не вымолвил ни слова.
     После того как все вши оказались у него  за  шиворотом,  Мори  изящно
застегнул ворот кимоно и, высокомерно осмотревшись, произнес:
     - Тем, кто в такую холодрыгу не хочет схватить  простуду,  рекомендую
последовать моему примеру. Тогда вы даже ни разу не чихнете. Даже насморка
не будет. А про холод сразу забудете. И, как вы думаете,  благодаря  чему?
Благодаря вшам!
     Мори рассуждал следующим образом:  если  на  теле  имеются  вши,  они
непременно начнут кусаться. А укушенное место будет зудеть. Когда  же  все
тело будет искусано вшами, оно начнет чесаться. Разумеется, человек начнет
чесать зудящее место, и таким образом его тело разогреется. А когда станет
тепло, можно будет и  заснуть.  Во  сне  же  от  зуда  и  воспоминания  не
останется. Следовательно, когда на теле много вшей, можно спать и при этом
не  простудиться.  Поэтому-то  вшей  нужно  кормить  своим  телом,  а   не
уничтожать.
     - Возможно, он и прав, - согласились некоторые, с интересом  выслушав
соображения Мори по поводу вшей.


     Вскоре на судне образовалась особая группа, которая по  примеру  Мори
начала кормить собой вшей. Они, как и все остальные, с чайниками  в  руках
собирали вшей. Разница была лишь в том, что  пойманных  вшей  они  пускали
себе за пазуху.
     Впрочем, в любой стране, в любой части света редко бывает, чтобы  все
в равной степени внимали проповедям пророка. Поэтому и  на  судне  нашлось
немало фарисеев, не принявших проповедь  Мори  о  вшах.  Первым  в  списке
фарисеев  был  пехотинец  по  имени  Иноуэ  Тэцудзо.  У  него  была   своя
странность: пойманных вшей он съедал. Приступая к ужину, он  ставил  перед
собой чайник, а  с  аппетитом  сожрав  всех  вшей,  приподнимал  чайник  и
заглядывал в него со словами:
     - Неужели я сегодня так мало их наловил?
     Когда его спрашивали, каковы вши на вкус, он отвечал:
     - Жирные, слегка напоминают жареный рис.
     Любители давить вшей зубами встречаются повсюду, но Иноуэ был  не  из
их числа. Он ежедневно поедал  вшей,  словно  чудесное  лакомство.  Он  же
первым и выступил против Мори.
     Никто, кроме Иноуэ,  вшей  не  ел,  но  нашлись  такие,  которые  его
поддержали. Они выдвигали следующие доводы: от того, что вши кусают  тело,
теплее  не  становится.  Более  того,  поскольку  в  "Книге   о   сыновней
почтительности" говорится, что дети своим телом обязаны родителям, значит,
первостепенным   долгом   является   непричинение   вреда   своему   телу.
Следовательно,  позволять  вшам  кусать  свое   тело   является   страшным
нарушением сыновней почтительности. Вшей во что бы  то  ни  стало  следует
уничтожать. И уж ни в коем случае нельзя их кормить своим телом.
     Вот по этому вопросу между сторонниками  Мори  и  сторонниками  Иноуэ
возник спор. Возможно, этим бы все и ограничилось. Однако, когда дискуссия
уже близилась к завершению, вдруг сам ее предмет, то  есть  вши,  чуть  не
послужил причиной кровопролитной ссоры.
     Как-то  Мори,  намереваясь  покормить  вшей,  оставил  без  присмотра
принесенный ему чайник, а Иноуэ потихоньку  съел  всех  вшей.  Когда  Мори
вернулся, то обнаружил, что не осталось ни одной вши. Тогда  наш  предтеча
разъярился.
     - Почему ты сожрал вшей? - вскричал он.
     Иноуэ раздвинул  локти,  зрачки  у  него  засверкали,  и  с  показным
равнодушием и притворным миролюбием он произнес:
     - Тот, кто кормит вшей своим телом, - болван.
     - Болван тот, кто их пожирает! - парировал разъярившийся Мори,  топая
ногами по дощатой палубе. - Найдется ли на этом судне хоть  один  человек,
который не сказал бы вшам спасибо. А ты ловишь этих вшей и  пожираешь  их,
за добро воздавая злом.
     - Что-то не припомню, чтобы ты благодарил вшей, - возразил Иноуэ.
     - Пусть я и не выражаю им благодарности, но  и  не  гублю  понапрасну
живых существ.
     Так они переругивались довольно долго, пока Мори  вдруг  не  сверкнул
зрачками и не схватился за рукоять меча.  Разумеется,  Иноуэ  уступать  не
собирался: он тоже выхватил из ножен  меч.  Если  бы  остальные  спутники,
собиравшие вшей, не вмешались, дело могло бы дойти до смертоубийства.
     Как рассказывал один из очевидцев, оба самурая, все еще  с  пеной  на
губах, стояли, обнявшись, и долго повторяли одно слово:
     - Вши, вши...


     А пока на судне чуть не  произошло  кровопролития  из-за  вшей,  суда
водоизмещением в пятьсот коку риса, с развевающимися  на  ветру  белыми  и
алыми флагами, плыли  на  запад;  карательная  экспедиция  направлялась  в
княжество Тёсю. Небо предвещало снегопад.





                            Акутагава Рюноскэ

                              МАСКА ХЁТТОКО




     На  мосту  Адзумабаси  толпится  народ.  Время  от  времени  подходит
полицейский и уговаривает всех  разойтись,  но  толпа  тут  же  образуется
снова. Все  ждут,  когда  под  мостом  пройдут  лодки,  направляющиеся  на
праздник цветущей вишни.
     По одной и по две лодки плывут вверх по реке,  уже  поднимающейся  от
прилива.  Над   многими   натянута   парусина,   к   которой   прикреплены
свешивающиеся донизу белые в красную полосу занавески. На  носу  водружены
флаги и старые вымпелы. Все сидящие в  лодках,  видимо,  слегка  навеселе.
Из-за занавесок можно разглядеть людей, которые, обмотав голову полотенцем
на манер женщин из Ёсивара или торговок рисом, играют в  кэн,  выкрикивая:
"Раз, два!" Кто-то пытается петь, качая в такт головой. Сверху,  с  моста,
все это кажется очень забавным. Когда мимо проплывают лодки с музыкантами,
толпа на мосту разражается громкими возгласами. Кто-то даже  кричит:  "Вот
дурачье!"
     С моста река похожа на оловянную пластинку, поблескивающую на солнце,
временами  на  волнах  от  проходящих  катеров  вспыхивает   ослепительная
позолота. И, как укусы вшей, вонзаются в эту  гладкую  водную  поверхность
бодрый  стук  барабанов,  звуки  флейты  и  сямисэна.  От  кирпичных  стен
пивоваренного завода Саппоро далеко за насыпь тянется что-то  закопченное,
грязно-белое - это и есть  вишни,  которые  сейчас  в  цвету.  У  пристани
Кототои собралось множество японских и европейских лодок. Шлюпочный  сарай
университета заслоняет их от солнца, и отсюда видно только,  как  движется
что-то грязное и темное.
     Но вот из-под моста вынырнула еще одна лодка. Как и все прежние,  это
четверка, направляющаяся на праздник  цветущей  вишни.  Укрепив  на  лодке
красно-белые занавески с  полосатым  вымпелом  таких  же  цветов,  гребцы,
повязавшие голову полотенцами с нарисованными на них алыми цветками вишни,
поочередно гребут веслами и отталкиваются шестом. И все же лодка  идет  не
очень быстро. В тени занавесок сидит с  десяток  человек.  Пока  лодка  не
вошла под мост, они наигрывали на двух сямисэнах не то "Весна  в  сливовом
цвету", не то  еще  что-то,  а  когда  песня  кончилась,  оркестр  заиграл
праздничную музыку.  Зеваки  на  мосту  снова  разражаются  восклицаниями.
Слышится плач  ребенка,  придавленного  в  сумятице.  Потом  пронзительный
женский голос, выкрикивающий: "Эй,  смотрите!  Вон,  танцует!"  На  палубе
мужчина невысокого роста в шутовской маске хёттоко как-то  нелепо  прыгает
под музыку.
     Он еще раньше снял верхнюю одежду из ткани, какие делают в Титибу,  и
выставил на обозрение яркую, в узорах нижнюю рубашку  с  узкими  рукавами.
Что он сильно пьян, ясно уже потому, что воротник его  с  черным  обшлагом
небрежно распахнут, темно-синий пояс развязался и болтается сзади. Танцует
он,  конечно,   тоже   по-сумасшедшему.   Совершает   какие-то   неуклюжие
телодвижения и без конца размахивает руками в подражание священным танцам.
Но и это выглядит так, будто, сильно опьянев, он не владеет своим телом, и
иногда кажется, что он  потерял  равновесие  и  просто  двигает  руками  и
ногами, чтобы не свалиться в воду.
     Это было еще смешней, и на мосту оживленно загалдели. И, смеясь,  все
обменивались критическими замечаниями:
     - Вот это походка!
     - Развеселился как! И откуда это чучело?!
     - Потеха! Ой, смотрите, спотыкается!
     - Лучше б он без маски танцевал!
     И все в таком духе.
     Тем временем -  вино,  что  ли,  подействовало  сильнее,  -  движения
танцора становились  все  более  странными.  Голова  его  с  завязанным  у
подбородка  праздничным  полотенцем  качалась,  как  стрелка  испорченного
метронома, чуть не свешиваясь за борт лодки. Лодочник даже забеспокоился и
дважды его окликнул, но тот, казалось, и не слышал.
     И вдруг боковая волна от проходящего катера высоко подбросила  лодку.
В этот момент человечек в маске, будто  от  удара,  подался  на  три  шага
вперед, описал последний большой круг и, остановившись,  как  прекративший
вращение волчок, упал навзничь на дно лодки,  задрав  ноги  в  трикотажных
штанах.
     Зеваки на  мосту  снова  расхохотались.  В  лодке  от  этого  толчка,
кажется, даже сломалась ручка сямисэна. Из-за занавесок  видно  было,  как
пьяная шумная компания в смятении то привставала,  то  садилась.  Игравший
вовсю оркестр неожиданно умолк,  будто  задохнулся.  Стали  слышны  только
громкие голоса. Поднялся переполох. Через  некоторое  время  из-под  тента
выглянул человек  с  красным  лицом  и,  растерянно  жестикулируя,  что-то
скороговоркой сказал лодочнику. Тогда лодка почему-то взяла круто вправо и
направилась не в ту сторону, где цвели вишни, а к противоположному берегу,
к Яманосюку.
     О смерти человека в маске зеваки на мосту узнали спустя десять минут.
Более подробные сведения были помещены в газете на следующий день в отделе
"Разное". Там было сказано, что звали этого чудака Ямамура Хэйкити  и  что
умер он от кровоизлияния в мозг.


     Ямамура  Хэйкити  -  владелец  полученной  в   наследство   от   отца
художественной лавки в  Вакамацу-мати,  в  районе  Нихомбаси.  Умер  он  в
возрасте сорока пяти лет, оставив веснушчатую жену и  служившего  в  армии
сына. Они были  не  очень  богаты,  но  все  же  имели  прислугу  и  жили,
по-видимому, не хуже других. Рассказывают, что  во  время  японо-китайской
войны  они  занялись  скупкой  натуральной  малахитовой  краски  где-то  в
окрестностях Акита и не прогадали, а раньше магазин славился только  своей
старинной репутацией, товары же, составлявшие его особую  гордость,  можно
было пересчитать по пальцам.
     Хэйкити - круглолицый, лысоватый, с мелкими  морщинами  вокруг  глаз,
чем-то забавный человек и перед всеми заискивает. Больше  всего  он  любит
выпить и, выпив, становится добродушным. Но вот есть у него привычка - как
выпьет, так и принимается за свои странные танцы. Как сам он  рассказывал,
началось все с того, что он учился танцевать у хозяйки заведения Тоёда  на
улице Хаматё, бравшей уроки танцев жриц; в те времена и  в  Симбаси,  и  в
Ёситё священные танцы были в большом ходу. Но, конечно,  хвастаться  своим
искусством  ему  не  приходится.  Грубо  говоря  -  танцы   его   какие-то
сумасшедшие, выражаясь мягче - они немногим приятнее, чем движения актеров
Кабуки. Однако он и сам, видно, это осознает и  в  трезвом  виде  даже  не
упоминает о священных танцах.  "Ямамура-сан!  Изобрази-ка  что-нибудь!"  -
говорят ему, но он уклоняется, сводя все к шутке.  И  все  же,  стоит  ему
приложиться к божественному  напитку,  как  он  тотчас  повязывает  голову
полотенцем, изображает звуки  флейты  и  барабана,  становится  в  позу  и
подергивает плечами, охваченный желанием танцевать в маске свои  шутовские
танцы. А стоит ему начать, как он увлекается и уже не может  остановиться.
При этом он не слушает ни сямисэна, ни песни.
     Уже два раза под пагубным действием вина он падал и  терял  сознание,
как при апоплексии. В первый раз это случилось в бане, когда он  обливался
горячей водой и вдруг упал на цементную раковину.  Тогда  он  только  ушиб
поясницу и уже через десять минут пришел в себя. Во  второй  раз  он  упал
дома, в амбаре. Позвали врача,  и  на  этот  раз,  чтобы  привести  его  в
чувство, потребовалось уже полчаса. При  этом  каждый  раз  ему  запрещают
пить, и он самым похвальным образом решает, что  ему  не  придется  больше
краснеть за себя, но решение это  выполняется  лишь  в  первое  время,  и,
начиная с "одного  стаканчика",  он  постепенно  увеличивает  дозу,  и  не
проходит и полмесяца, как он незаметно возвращается к старому.  Однако  он
спокоен, и все завершается его самодовольным заявлением: "Если я  не  пью,
так мне, наоборот, еще хуже".


     Но пьет Хэйкити не только из физической потребности, хотя сам он  так
говорит. Он не может бросить пить  и  по  психологическим  причинам.  Ведь
только выпив, он смелеет и не смущается ничьим присутствием.  Хочется  ему
танцевать - танцует, хочется спать - спит. Никто не может упрекнуть его. А
для Хэйкити это важнее всего. Почему важнее? Он и сам не понимает.
     Он знает только, что,  когда  выпьет,  становится  другим  человеком.
Натанцуется, бывало, а как протрезвеет и скажут ему: "Ну и набрался же  ты
вчера", - он, конечно, ужасно смущается и привычно врет: "Я как выпью, так
уж ничего не соображаю. Утром встал и не помню, что вчера  делал.  Как  во
сне". На самом деле он отлично помнит, что танцевал и что заснул. И трудно
себе представить, что тот Хэйкити, который остался  у  него  в  памяти,  и
Хэйкити сегодняшний - один и тот же человек. Какой же из них  настоящий  -
он и сам толком не понимает. Напивается он изредка, обычно  бывает  трезв.
Выходит, трезвый Хэйкити - он и есть настоящий, но, как  это  ни  странно,
сам Хэйкити не может поручиться ни за то, ни за другое. Ведь то,  чего  он
потом стыдится, почти всегда совершается в пьяном виде. Танцы - это бы еще
ладно. Но он играет  в  цветочные  карты.  Спит  с  продажными  женщинами.
Словом, делает такое, о чем и не напишешь.  Никто  не  станет  утверждать,
будто в подобных делах и выражается его истинное "я".  У  бога  Януса  два
лица, и никому не ведомо, какое из них настоящее. Так и с Хэйкити.
     Я уже сказал, что Хэйкити трезвый и Хэйкити пьяный -  два  совершенно
различных человека. Мало кто лжет в трезвом виде, как Хэйкити. Иногда он и
сам это понимает. Но это вовсе не значит, что он лжет с каким-то расчетом.
Лжет он почти бессознательно. И хотя солгав, тут же замечает это, но  пока
он говорит, у него совсем нет времени подумать о последствиях.
     Хэйкити не  мог  бы  объяснить,  почему  он  лжет.  Но  стоит  ему  с
кем-нибудь заговорить, как у него сама собой с  языка  срывается  ложь,  о
которой он и не помышлял. Однако это не особенно его тяготит. И не кажется
чем-то дурным. Потому - что ни день Хэйкити лжет со спокойным сердцем.


     Хэйкити как-то рассказывал, что одиннадцати лет поступил на службу  в
писчебумажный  магазин  в  Минами-Дэмматё.  Хозяин  его   был   ревностный
молельщик и даже к ужину не прикасался, не помолившись. Однако  через  два
месяца  после  появления   Хэйкити   в   магазине,   повинуясь   какому-то
неожиданному порыву, хозяйка сбежала в чем  была  с  молодым  приказчиком.
Потому ли, что хозяину, помешанному на молитвах, не помогла  его  вера,  с
помощью которой он надеялся поддерживать мир в семье, но рассказывали, что
он вдруг переметнулся в секту Монто, бросил в  реку  изображение  Тайсяку,
положил под котел изображение Ситимэн и сжег его - и  вообще  много  всего
натворил.
     По  словам  Хэйкити,  он  прожил  там  до  двадцати  лет  и,  бывало,
мошенничал со счетами и тогда отправлялся куда-нибудь поразвлечься. По его
воспоминаниям, он как-то сблизился  с  женщиной,  которая  предложила  ему
вместе с  ней  покончить  жизнь  самоубийством,  но  он  струсил.  Разными
отговорками ему удалось этого избежать, а потом он узнал,  что  через  три
дня  она  совершила  самоубийство   вместе   с   рабочим   из   мастерской
металлических украшений. Человек, с которым она прежде была близка, ушел к
другой, и назло ему она хотела умереть с первым встречным.
     Когда Хэйкити исполнилось двадцать, умер его отец, и  тогда,  взяв  в
лавке расчет, он поехал домой. Как-то через полмесяца приказчик, служивший
еще при жизни отца, попросил молодого хозяина  написать  письмо.  Это  был
человек лет пятидесяти, вполне порядочный, который  в  то  время  повредил
себе пальцы правой руки и не мог писать. Приказчик этот попросил  сообщить
в письме следующее: "Дело удалось, скоро приеду", - так Хэйкити и написал.
Письмо было адресовано женщине, и Хэйкити  поддразнил  его:  "Смотрите-ка!
Какой вы ловкий!" - на что тот ответил кратко: "Это письмо сестре".  Через
три дня этот человек уходит из дому, сказав, что  идет  к  покупателям  за
заказами, и не возвращается. При проверке счетов  обнаруживается  огромная
недостача. Письмо, по всей вероятности, было адресовано любовнице. Где еще
сыщешь такого, как Хэйкити, дурака, который сам же взялся бы писать  такое
послание!..
     Все это ложь. Но без  этих  россказней  в  жизни  Хэйкити  (той,  что
известна людям), наверно, ничего и не останется.


     Наверняка в пьяном виде забрался Хэйкити в лодку соседей, которая шла
на праздник цветущей вишни, и взял у оркестрантов маску хёттоко.
     Я уже рассказывал, что он упал на дно лодки и умер во  время  танцев.
Все сидящие в лодке  пришли  в  изумление.  Но  больше  всех  поражен  был
достопочтенный учитель музыки,  которому  Хэйкити  свалился  буквально  на
голову. Потом Хэйкити упал на обшитый красной материей шкафут  лодки,  где
были разложены морская капуста и вареные яйца.
     - Что за шутки? Ты же мог пораниться! - сердито  сказал  предводитель
компании, все еще думая, что Хэйкити шутит. Но Хэйкити не шевелился.
     Сидевший рядом парикмахер, заподозрив неладное, положил руку на плечо
Хэйкити и окликнул его: "Хозяин, эй, хозяин!" - но никакого  ответа  опять
не последовало. Он взял его за  руку  и  почувствовал,  что  она  холодна.
Вдвоем с предводителем они подняли Хэйкити. Лица присутствующих в волнении
склонились над ним.  "Хозяин,  эй,  хозяин!"  -  наконец  громко  закричал
парикмахер.
     И тут едва различимый звук - не то вздох, не то  голос  -  послышался
парикмахеру из-под маски. "Маску... снимите...  маску..."  Предводитель  и
парикмахер дрожащими руками сдернули маску и полотенце.
     Но то, что они увидели под маской, уже не походило на  лицо  Хэйкити.
Маленький нос заострился, изменился  цвет  губ,  по  бледному  лбу  градом
катился пот. Никто бы теперь не узнал в нем  весельчака,  комика,  болтуна
Хэйкити. Не переменилась  только  вытянувшая  губы,  нарочито  глуповатая,
спокойно смотрящая на Хэйкити с красной материи маска хёттоко.





                            Акутагава Рюноскэ

                                   НОС




     О носе монаха Дзэнти в Икэноо знал всякий. Этот  нос  был  пяти-шести
сун в длину и свисал через губу ниже подбородка, причем толщина его, что у
основания, что на кончике, была совершенно одинаковая. Так и  болталась  у
него посреди лица этакая длинная штуковина, похожая на колбасу.
     Монаху было за пятьдесят, и всю жизнь, с давних времен пострига и  до
наших дней, уже удостоенный высокого сана найдодзёгубу, он горько  скорбел
душой из-за этого своего носа. Конечно, даже теперь он притворялся,  будто
сей предмет беспокоит его весьма мало. И дело было не только  в  том,  что
терзаться по поводу носа он полагал не подобающим  для  священнослужителя,
которому надлежит все помыслы свои отдавать грядущему существованию  подле
будды Амида. Гораздо более беспокоило его, как бы кто-нибудь не догадался,
сколь сильно досаждает ему его  собственный  нос.  Во  время  повседневных
бесед он больше всего боялся, что разговор зайдет о носах.
     Тяготился же своим носом монах по двум причинам.
     Во-первых, длинный нос причинял житейские неудобства. Например, монах
не мог самостоятельно принимать пищу. Если он ел без  посторонней  помощи,
кончик носа погружался в чашку с едой.  Поэтому  во  время  трапез  монаху
приходилось сажать за столик напротив себя одного из учеников, с тем чтобы
тот поддерживал нос при помощи специальной дощечки шириною в сун и  длиной
в два сяку. Вкушать таким образом пищу было всегда делом нелегким как  для
ученика,  так  и  для  учителя.  Однажды   вместо   ученика   нос   держал
мальчишка-послушник. Посередине трапезы он чихнул,  его  рука  с  дощечкой
дрогнула, и нос упал в рисовую кашу. Слух об  этом  происшествии  дошел  в
свое время до самой столицы... И все же  не  это  было  главной  причиной,
почему монах скорбел из-за носа. По-настоящему он страдал  от  уязвленного
самолюбия.
     Жители Икэноо говорили, будто монаху Дзэнти с его носом повезло,  что
он монах, а не мирянин, ибо, по их мнению, вряд  ли  нашлась  бы  женщина,
которая согласилась бы выйти  за  него  замуж.  Некоторые  критиканы  даже
утверждали, будто он и постригся-то из-за носа. Однако самому монаху вовсе
не представлялось,  что  его  принадлежность  к  духовному  сословию  хоть
сколько-нибудь смягчает страдания, причиняемые ему  носом.  Самолюбие  его
было  глубоко  уязвлено  воздействием  таких  соображений,  как  вопрос  о
женитьбе. Поэтому он пытался лечить раны своей гордости как активными, так
и пассивными средствами.
     Во-первых, монах искал способ, каким образом сделать так,  чтобы  нос
казался короче, чем на самом деле. Когда никого поблизости не было, он  из
сил выбивался, разглядывая свою физиономию под всевозможными  углами.  Как
ни менял он поворот головы, спокойнее ему  не  становилось,  и  он  упорно
всматривался в свое отражение, то подпирая щеку  ладонью,  то  прикладывая
пальцы к подбородку. Но он так ни разу  и  не  увидел  свой  нос  коротким
настолько, чтобы это утешило хотя бы его самого. И чем горше становилось у
него на сердце, тем длиннее казался ему нос. Тогда монах убирал зеркало  в
ящик, вздыхал тяжелее обычного и неохотно возвращался на прежнее  место  к
пюпитру читать сутру "Каннон-кё".
     Монаха всегда очень заботили носы других людей. Храм  Икэноо  был  из
тех  храмов,  где  часто  устраиваются  церемонии   посвящения,   читаются
проповеди и так  далее.  Вся  внутренность  храма  была  плотно  застроена
кельями, в храмовых банях каждый день грели воду. Посетителей - монахов  и
мирян - было необычайно много. Монах без  устали  рассматривал  лица  этих
людей. Он надеялся найти хоть одного человека с  таким  же  носом,  как  у
него, тогда ему стало бы легче. Поэтому глаза его  не  замечали  ни  синих
курток,  ни  белых  кимоно,  а  коричневые  шляпы  мирян  и  серые  одежды
священнослужителей настолько ему примелькались, что их для него все  равно
что не было. Монах не видел людей, он  видел  только  носы...  Но  носы  в
лучшем случае были крючковатые, таких же носов, как у него, видеть ему  не
приходилось. И с каждым днем  монах  падал  духом  все  более.  Беседуя  с
кем-нибудь, он бессознательно ловил пальцами  кончик  своего  болтающегося
носа, всякий раз при этом краснея, совершенно как  ребенок,  пойманный  на
шалости, каковое обстоятельство полностью вытекало из  этого  его  дурного
душевного состояния.
     Наконец, чтобы хоть как-нибудь утешиться, монах выискивал персонажи с
такими же носами, как у него, в буддийских и светских книгах. Однако ни  в
одной из священных книг не говорилось, что у Маудгалаяна или  у  Шарипутры
были длинные носы. Нагарджуна и Ашвагхоша тоже, конечно, оказались святыми
с самыми обычными носами. Как-то в беседе о Китае монах услыхал,  будто  у
шуханьского князя Лю Сюань-дэ были длинные уши, и  он  подумал,  насколько
менее одиноким почувствовал бы он себя, если бы речь шла о носе.
     Нечего и говорить, что монах, ломая голову над пассивными средствами,
пробовал также и активные способы воздействия на свой  нос.  Тут  он  тоже
сделал почти все, что возможно. Он пробовал пить настой из горелой  тыквы.
Он пробовал втирать в нос мышиную мочу. Но что бы он ни предпринимал,  нос
его по-прежнему свисал на губы пятивершковой колбасой.
     Но вот однажды осенью  один  из  учеников  монаха,  ездивший  по  его
поручению в столицу, узнал там у приятеля-врача способ укорачивать длинные
носы. Врач этот в свое время побывал в Китае  и  по  возвращении  сделался
священнослужителем при главной статуе будды в храме Тёраку.
     Монах,  как  полагается,  сделал  вид,  будто  вопрос  о  носах   ему
совершенно безразличен, и  даже  не  заикнулся  о  том,  чтобы  немедленно
испробовать упомянутый способ. С  другой  стороны,  он  как  бы  мимоходом
заметил, что ему крайне неприятно беспокоить  ученика  всякий  раз,  когда
нужно принимать пищу. В глубине души он ожидал, что ученик так  или  иначе
станет уговаривать его  испытать  этот  способ.  И  ученик  отлично  понял
хитрость монаха. И сколь ни претила ученику эта хитрость, на него  гораздо
сильнее подействовали, возбуждая  его  сострадание,  те  чувства,  которые
вынудили монаха к ней прибегнуть. Как и ожидал монах, ученик принялся  изо
всех сил уговаривать его испытать этот способ. Как и ожидал ученик,  монах
в конце концов уступил его горячим уговорам.
     Что касается способа, то он был чрезвычайно  прост:  нос  нужно  было
проварить в кипятке и хорошенько оттоптать ногами.
     Воду грели в храмовых банях  каждый  день.  Ученик  сходил  и  принес
большую флягу кипятка, такого горячего, что  в  него  нельзя  было  сунуть
палец. Прямо погружать нос во флягу было опасно, пар от  кипятка  причинил
бы ожоги лицу. Поэтому решено было провертеть  дыру  в  деревянном  блюде,
накрыть им флягу и просунуть нос в  кипяток  через  эту  дыру.  Когда  нос
погрузился в кипяток, было ничуть не больно.  Прошло  некоторое  время,  и
ученик сказал:
     - Теперь он проварился достаточно.
     Монах  горько  усмехнулся.  Он  подумал,  что,  если  бы   кто-нибудь
подслушал эту фразу, ему и в голову бы не пришло, что речь  идет  о  носе.
Нос же, ошпаренный кипятком, зудел, словно его кусали блохи.
     Монах извлек нос из дыры в блюде. Ученик взгромоздился на  этот  нос,
от которого еще поднимался пар, обеими ногами и принялся топтать изо  всех
сил. Монах лежал, распластав нос на дощатом  полу,  и  перед  его  глазами
вверх и вниз двигались ноги ученика. Время от времени  ученик  с  жалостью
поглядывал на лысую голову монаха, потом спросил:
     - Вам не больно? Врач предупредил, чтобы топтать сильно. Больно вам?
     Монах хотел помотать головой в знак того, что ему не  больно.  Но  на
носу у него стояли ноги ученика, и голова не сдвинулась с места. Тогда  он
поднял глаза и, уставясь  на  растрескавшиеся  от  холода  пятки  ученика,
ответил сердитым голосом:
     - Нет, не больно.
     И правда, топтание по зудящему носу  вызывало  у  монаха  не  столько
боль, сколько приятные ощущения.
     Через некоторое время на носу наконец стали вылезать какие-то шарики,
похожие на просяные зерна. Совершенно как бывает,  когда  жарят  ощипанную
курицу. Заметив это, ученик слез с носа и проговорил, словно про себя:
     - Велено было извлечь эти штуки щипцами для волос.
     Монах, недовольно надувшись, молча подчинился.  Не  то  чтобы  он  не
понимал добрых чувств ученика. Нет, он это понимал, но ему неприятно было,
что с носом его обращаются как с  посторонним  предметом.  И  он  с  видом
больного,  которому  делает  операцию  не  достойный   доверия   врач,   с
отвращением наблюдал, как ученик извлекает щипчиками  сало  из  его  носа.
Кусочки сала имели форму стволиков от птичьих  перьев  длиной  примерно  в
четыре бу.
     Когда наконец эта процедура  была  закончена,  ученик  с  облегчением
сказал:
     - А теперь проварим еще разок.
     Монах все с тем же недовольным выражением на  лице  сделал,  как  ему
сказано.  И  когда  вторично  проваренный  нос  был  извлечен  из   фляги,
оказалось, что он стал коротким как никогда. Теперь он ничем не  отличался
от весьма обыкновенного крючковатого  носа.  Поглаживая  этот  укороченный
нос, монах с трепетом и ощущением неловкости заглянул в  зеркало,  которое
поднес ему ученик.
     Нос, тот самый нос, что некогда свисал до подбородка, неправдоподобно
съежился и  теперь  скромно  довольствовался  местом  над  верхней  губой.
Кое-где на нем выделялись красные пятна, видимо следы, оставшиеся  от  ног
ученика. Уж теперь, наверное, смеяться никто не станет... Лицо  в  зеркале
глядело на монаха и удовлетворенно помаргивало.
     Правда, монах боялся,  что  через  день-другой  нос  снова  сделается
длинным. При каждом удобном случае, читая ли вслух священные книги или  во
время трапезы, он то и дело поднимал руку и украдкой ощупывал кончик носа.
Однако  нос  весьма  благопристойно  держался  над  губой   и,   по   всей
вероятности, не был особенно расположен спускаться  ниже.  Рано  утром  на
следующий день, пробудившись от сна, монах прежде всего прошелся  пальцами
по носу. Нос по-прежнему был короткий. И тогда монах почувствовал огромное
облегчение,  словно  завершил  многолетний  труд   по   переписке   "Сутры
священного лотоса".
     Но не прошло и двух-трех дней, как монах сделал неожиданное открытие.
Самурай, посетивший в это время храм Икэноо для  каких-то  своих  дел,  не
спускал глаз с его носа, при этом с ним отнюдь не заговаривая и  вид  имея
чрезвычайно насмешливый. Мало того, мальчик-послушник, тот самый,  который
некогда уронил его нос в рисовую кашу, проходя мимо него возле  зала,  где
произносились проповеди и поучения, сперва  глядел  вниз,  видимо,  силясь
побороть смех, а потом все-таки не  выдержал  и  прыснул.  Несколько  раз,
отдавая  приказания  монахам-работникам,  он  замечал,  что  те   держатся
почтительно лишь перед его лицом, а стоит ему отвернуться, как они тут  же
принимаются хихикать.
     Сначала монах отнес это на счет того, что у него  переменилось  лицо.
Однако само по себе  такое  объяснение,  пожалуй,  мало  что  объясняло...
Конечно, монахи-работники и послушник смеялись как раз  по  этой  причине.
Однако, хотя они смеялись совсем  по-прежнему,  смех  этот  теперь  чем-то
отличался от тех времен,  когда  нос  был  длинный.  Наверное,  непривычно
короткий нос выглядел более забавным,  нежели  нос  привычно  длинный.  Но
было, видимо, и еще что-то.
     - Никогда прежде они не смеялись столь нагло,  -  бормотал  временами
монах, отрываясь от чтения священной книги и склоняя набок  лысую  голову.
При этом наш красавец, рассеянно уставясь на изображение Вишвабху, висящее
рядом, вспоминал о том, какой длинный нос был у него несколько дней назад,
и уныло думал: "Ныне подобен я впавшему в бедность  человеку,  скрывающему
былое процветание..." К сожалению,  монаху  не  хватало  проницательности,
чтобы понять, в чем дело.
     ...В сердце человеческом имеют место два противоречивых чувства.  Нет
на свете человека, который бы не сострадал несчастью  ближнего.  Но  стоит
этому ближнему каким-то образом поправиться, как это уже вызывает чувство,
будто чего-то стало недоставать. Слегка  преувеличив,  позволительно  даже
сказать, что появляется желание еще разок ввергнуть этого ближнего в ту же
неприятность. Сразу же появляется хоть и пассивная, а все же  враждебность
к этому ближнему... Монах  не  понимал,  в  чем  дело,  но  тем  не  менее
испытывал известную скорбь, - несомненно, потому, что смутно подозревал  в
отношении  к  себе  мирян  и  монахов   Икэноо   этот   эгоизм   сторонних
наблюдателей.
     И настроение монаха портилось с каждым днем. Он  злобно  ругал  всех,
кто попадался ему на глаза. Дело в конце концов дошло до  того,  что  даже
его ученик, тот самый, который лечил ему нос, стал тихонько  поговаривать,
будто он, монах, грешит равнодушием к религии. Монаха  особенно  возмутила
выходка шалопая-послушника. Однажды, услыхав за  окном  собачий  визг,  он
вышел посмотреть, в чем дело, и увидел, что послушник,  размахивая  палкой
длиною в два фута, гоняет по двору косматую тощую собачонку. И если бы  он
просто гонял! Нет, он гонял и при этом азартно вопил:
     - А вот я тебя по носу! А вот я тебя по носу!
     Монах вырвал у мальчишки палку и яростно ударил его  по  лицу.  Палка
оказалась старой дощечкой для поддерживания носа.
     Монах все больше жалел, что столь опрометчиво укоротил себе нос.
     А потом настала одна ночь. Вскоре после захода солнца подул ветер,  и
звон колокольчиков под кровлей  пагоды  надоедливо  лез  в  уши.  Вдобавок
изрядно похолодало, поэтому старый монах, хотя ему очень  хотелось  спать,
никак не мог заснуть. Он лежал с раскрытыми глазами и вдруг  почувствовал,
что у него страшно зачесался нос. Коснулся пальцами - нос  разбух,  словно
пораженный водянкой. Кажется, стал даже горячим.
     - Беднягу неправедно укоротили,  вот  он  и  заболел,  -  пробормотал
монах, почтительно  взявшись  за  нос,  как  берут  жертвенные  цветы  для
возложения на алтарь перед буддой.
     На следующее утро он пробудился, по  обыкновению,  рано.  Выглянув  в
окно, он увидел, что гинкго и конские  каштаны  во  дворе  храма  за  ночь
осыпались и двор сиял, словно выстланный золотом. Крыши покрылись инеем. В
еще слабых лучах рассвета ярко сверкали украшения  пагоды.  Монах  Дзэнти,
стоя у раскрытого окна, глубоко вздохнул.
     И в эту минуту к нему вновь вернулось некое почти забытое ощущение.
     Он взволнованно схватился за нос. То, чего  коснулась  его  рука,  не
было вчерашним коротким носом. Это был его прежний длинный нос  пяти-шести
сун в длину, свисающий через губу ниже подбородка.  Монах  понял,  что  за
минувшую ночь его нос вновь возвратился в прежнее  состояние.  И  тогда  к
нему вернулось откуда-то чувство радостного облегчения,  точно  такое  же,
какое он испытал, когда нос его сделался коротким.
     - Уж теперь-то смеяться надо мной больше не будут, - прошептал монах,
подставляя свой длинный нос осеннему ветру.





                            Акутагава Рюноскэ

                              НОСОВОЙ ПЛАТОК




     Профессор   юридического   факультета    Токийского    императорского
университета Хасэгава Киндзо сидел на веранде в плетеном  кресле  и  читал
"Драматургию" Стриндберга.
     Специальностью  профессора  было  изучение   колониальной   политики.
Поэтому  то  обстоятельство,  что  профессор  читал  "Драматургию",  может
показаться читателю несколько неожиданным. Однако профессор, известный  не
только как ученый, но и как педагог, непременно, насколько  позволяло  ему
время, просматривал книги, не нужные ему по специальности, но  в  какой-то
степени   близкие   мыслям   и   чувствам    современного    студенчества.
Действительно, только по  этой  причине  он  недавно  взял  на  себя  труд
прочесть "De profundis" ["Из глубины" (лат.)] и "Замыслы" Оскара Уайльда -
книги, которыми зачитывались студенты одного института, где  профессор  по
совместительству занимал пост директора. А раз  у  профессора  было  такое
обыкновение, не приходится удивляться, что в данную минуту он читал  книгу
о современной европейской драме и европейских актерах. Дело в том,  что  у
профессора были студенты, которые писали  критические  статьи  об  Ибсене,
Стриндберге или Метерлинке, и даже энтузиасты,  готовые  по  примеру  этих
драматургов сделать сочинение драм делом всей своей жизни.
     Окончив особенно интересную главу, профессор каждый раз клал книгу  в
желтом холщовом  переплете  на  колени  и  обращал  рассеянный  взгляд  на
свисавший с  потолка  фонарь-гифу.  Странно,  стоило  профессору  отложить
книгу,  как  мысль  его  покидала  Стриндберга.  Вместо  Стриндберга   ему
приходила на ум жена,  с  которой  они  покупали  этот  фонарь.  Профессор
женился  в  Америке,  во  время  научной  командировки,   и   женой   его,
естественно, была американка. Однако в своей любви к Японии и японцам  она
нисколько не уступала профессору. В  частности,  тонкие  изделия  японской
художественной промышленности ей  очень  нравились.  Поэтому  висевший  на
веранде фонарь-гифу  свидетельствовал  не  столько  о  вкусах  профессора,
сколько о пристрастии его жены ко всему японскому.
     Каждый раз, опуская книгу  на  колени,  профессор  думал  о  жене,  о
фонаре-гифу, а также о  представленной  этим  фонарем  японской  культуре.
Профессор был убежден, что за последние пятнадцать лет японская культура в
области  материальной  обнаружила  заметный  прогресс.  А  вот  в  области
духовной нельзя было найти ничего, достойного этого слова. Более  того,  в
известном смысле замечался скорее упадок. Что же делать, чтобы найти,  как
велит  долг  современного  мыслителя,  пути  спасения  от  этого   упадка?
Профессор пришел к заключению, что, кроме бусидо  -  этого  специфического
достояния  Японии,  иного  пути  нет.  Бусидо  ни  в  коем  случае  нельзя
рассматривать как узкую мораль островного народа. Напротив, в этом  учении
содержатся даже черты, сближающие его с христианским духом стран Америки и
Европы. Если бы удалось сделать так, чтобы  духовные  течения  современной
Японии основывались на бусидо, это явилось бы вкладом в духовную  культуру
не только Японии. Это облегчило бы взаимопонимание между народами Европы и
Америки и японским народом, что весьма ценно. И, возможно,  способствовало
бы делу международного мира. Профессору уже давно хотелось взять на  себя,
так сказать, роль моста между Востоком и Западом. Поэтому  тот  факт,  что
жена,  фонарь-гифу  и  представленная  этим  фонарем   японская   культура
гармонически сочетались у него в сознании, отнюдь не был ему неприятен.
     Это чувство удовлетворения профессор испытывал уже не в  первый  раз,
когда вдруг заметил, что, хотя он продолжал читать, мысли его ушли  далеко
от Стриндберга. Он сокрушенно покачал головой и опять со всем  прилежанием
уставился в строчки мелкой печати. В абзаце,  за  который  он  только  что
принялся, было написано следующее:
     "...Когда  актер  находит  удачное  средство  для  выражения   самого
обыкновенного чувства и таким образом добивается  успеха,  он  потом  уже,
уместно это или неуместно, то и  дело  обращается  к  этому  средству  как
потому, что оно удобно, так и потому, что оно приносит ему  успех.  Это  и
есть сценический прием..."
     Профессор всегда относился к искусству, в частности к сценическому, с
полным безразличием. Даже в японском театре он  до  этого  года  почти  не
бывал. Как-то раз в рассказе, написанном одним студентом, ему попалось имя
Байко. Это имя ему, профессору, гордившемуся своей  эрудицией,  ничего  не
говорило. При случае он позвал этого студента и спросил:
     - Послушайте, кто такой этот - Байко?
     - Байко? Байко - актер театра Тэйкоку в Маруноути. Сейчас  он  играет
роль Мисао в десятом акте пьесы "Тайкоки", -  вежливо  ответил  студент  в
дешевеньких хакама.
     Поэтому и о различных манерах  игры,  которые  Стриндберг  критиковал
своим простым и сильным слогом, у профессора собственного мнения совсем не
имелось.  Это   могло   интересовать   его   лишь   постольку,   поскольку
ассоциировалось с тем, что он видел в театре  на  Западе  во  время  своей
заграничной командировки. По существу, он читал Стриндберга почти так  же,
как читает пьесы Бернарда Шоу учитель английского языка в  средней  школе,
выискивая английские идиомы. Однако так или иначе, интерес есть интерес.
     С потолка веранды свисает еще не зажженный фонарь-гифу. А в  плетеном
кресле профессор Хасэгава Киндзо читает "Драматургию" Стриндберга.  Думаю,
судя по этим двум обстоятельствам, читатель  легко  представит  себе,  что
дело происходило после обеда в  длинный  летний  день.  Но  это  вовсе  не
значит, что профессор страдал от скуки. Сделать из моих слов такой вывод -
все  равно  что  намеренно  стараться  истолковать  превратно  чувства,  с
которыми я пишу... Но тут профессору пришлось прервать чтение  Стриндберга
на  полуслове,  -  чистым  наслаждениям  профессора  помешала   горничная,
доложившая вдруг о приходе посетителей. Как ни длинен день, люди,  видимо,
не успокоятся, пока не уморят профессора делами...
     Отложив книгу, профессор  взглянул  на  визитную  карточку,  поданную
горничной. На картоне цвета слоновой кости было мелко  написано:  "Нисияма
Токуко". Право, он как будто раньше  с  этой  женщиной  не  встречался.  У
профессора был широкий круг знакомств, и, вставая с кресла, он  на  всякий
случай перебрал  в  уме  все  вспомнившиеся  ему  имена.  Однако  ни  одно
подходящее не пришло ему в голову. Тогда профессор сунул визитную карточку
в книгу вместо закладки, положил книгу на кресло и, беспокойно оправляя на
себе легкое  кимоно  из  шелкового  полотна,  опять  мельком  взглянул  на
висевший прямо перед ним фонарь-гифу. Вероятно, всякому случалось бывать в
таком положении, и в подобных случаях ожидание  более  неприятно  хозяину,
который заставляет ждать, чем гостю, которого заставляют  ждать.  Впрочем,
поскольку речь идет о профессоре, очень заботившемся о  соблюдении  своего
достоинства, незачем особо оговаривать, что так обстояло всегда, даже если
дело касалось и не такой незнакомой гостьи.
     Выждав надлежащее время, профессор отворил дверь в  приемную.  Войдя,
он выпустил дверную ручку, и почти в то же мгновение  женщина  лет  сорока
поднялась со стула ему  навстречу.  Гостья  была  одета  в  легкое  кимоно
лиловато-стального цвета, настолько изысканное, что профессор даже не  мог
его  оценить;  и  там,  где  хаори  из  черного  шелкового  газа,   слегка
прикрывавшее грудь, расходилось, виднелась нефритовая застежка на поясе  в
форме водяного ореха. Что волосы у гостьи уложены в прическу "марумагэ"  -
это даже профессор, обычно не  обращавший  внимания  на  подобные  мелочи,
сразу заметил. Женщина была круглолица, с характерной для японцев янтарной
кожей, по всей видимости - интеллигентная дама, мать семейства. При первом
же взгляде профессору показалось, что ее лицо он уже где-то видел.
     - Хасэгава, - любезно поклонился профессор: он подумал, что если  они
с гостьей уже встречались, то в ответ на его слова она об этом скажет.
     - Я мать Нисиямы Конъитиро, -  ясным  голосом  представилась  дама  и
вежливо ответила на поклон.
     Нисияму Конъитиро  профессор  помнил.  Это  был  один  из  студентов,
писавших статьи об Ибсене и Стриндберге. Он,  кажется,  изучал  германское
право, но со времени поступления в университет занялся вопросами идеологии
и стал бывать у профессора. Весной он заболел воспалением брюшины и лег  в
университетскую больницу; профессор раза два его навещал.  И  не  случайно
профессору показалось, что лицо этой дамы он где-то видел.  Жизнерадостный
юноша с густыми бровями и эта дама были удивительно похожи друг на  друга,
словно две дыни.
     - А, Нисияма-кун... вот как! - Кивнув, профессор указал  на  стул  за
маленьким столиком: - Прошу.
     Извинившись за неожиданный визит и вежливо поблагодарив, дама села на
указанный ей стул. При этом она вынула  из  рукава  что-то  белое,  видимо
носовой платок.  Профессор  сейчас  же  предложил  ей  лежавший  на  столе
корейский веер и сел напротив.
     - У вас прекрасная квартира.
     Дама с преувеличенным вниманием обвела взглядом комнату.
     - О нет, разве только просторная.
     Профессор, привыкший к таким  похвалам,  пододвинул  гостье  холодный
чай, только что принесенный горничной, и сейчас  же  перевел  разговор  на
сына гостьи.
     - Как Нисияма-кун? Особых перемен в его состоянии нет?
     - Н-нет...
     Скромно сложив руки на коленях, дама умолкла на минуту, а потом  тихо
произнесла, - произнесла все тем же спокойным, ровным тоном:
     - Да я, собственно, и пришла из-за сына, с ним  случилось  несчастье.
Он был многим вам обязан...
     Профессор, полагая, что гостья не пьет чай из  застенчивости,  решил,
что лучше самому подать  пример,  чем  назойливо,  нудно  угощать,  и  уже
собирался поднести ко рту чашку черного чая. Но не успела чашка  коснуться
мягких усов, как  слова  дамы  поразили  профессора.  Выпить  чай  или  не
выпить?.. Эта мысль на мгновение обеспокоила его совершенно независимо  от
мысли о смерти юноши. Но не держать  же  чашку  у  рта  до  бесконечности!
Решившись, профессор залпом отпил полчашки, слегка нахмурился и сдавленным
голосом проговорил:
     - О, вот оно что!
     - ...и когда он лежал в больнице, то часто говорил  о  вас.  Поэтому,
хотя я знаю, что вы очень заняты, я все же взяла на себя смелость сообщить
вам о смерти сына и вместе с тем выразить свою благодарность...
     - Нет, что вы...
     Профессор поставил чашку, взял синий вощеный  веер  и  с  прискорбием
произнес:
     - Вот оно что! Какое несчастье! И как раз в том возрасте,  когда  все
впереди... А я, не получая из больницы вестей,  думал,  что  ему  лучше...
Когда же он скончался?
     - Вчера был как раз седьмой день.
     - В больнице?
     - Да.
     - Поистине неожиданно!
     - Во всяком  случае,  все  было  сделано,  все  возможное,  значит  -
остается только примириться с судьбой. И все же, когда это случилось, -  я
нет-нет да и начинала роптать. Нехорошо.
     Во время разговора  профессор  вдруг  обратил  внимание  на  странное
обстоятельство:  ни  на  облике,  ни  на  поведении  этой  дамы  никак  не
отразилась смерть родного сына. В глазах у  нее  не  было  слез.  И  голос
звучал обыденно. Мало того, в углах губ  даже  мелькала  улыбка.  Поэтому,
если отвлечься от того, что она говорила, и только смотреть на нее,  можно
было подумать, что разговор идет о повседневных  мелочах.  Профессору  это
показалось странным.
     ...Очень давно, когда профессор  учился  в  Берлине,  скончался  отец
нынешнего кайзера, Вильгельм I. Профессор услышал об этом в своем  любимом
кафе,  и,  разумеется,  известие  не  произвело  на  него  особо  сильного
впечатления. С обычным своим энергичным видом, с тросточкой под мышкой  он
возвращался к себе в пансионат, и тут, едва только  открылась  дверь,  как
двое детей хозяйки бросились ему на шею и громко  расплакались.  Это  были
девочка лет двенадцати в коричневой  кофточке  и  девятилетний  мальчик  в
коротких синих штанишках.  Не  понимая,  в  чем  дело,  профессор,  горячо
любивший детей, стал гладить светловолосые головки и ласково  утешать  их,
приговаривая: "Ну в чем  дело,  что  случилось?"  Но  дети  не  унимались.
Наконец, всхлипывая, они проговорили: "Дедушка-император умер!"
     Профессор удивился тому, что смерть главы государства оплакивают даже
дети. Но это заставило его задуматься  не  только  над  отношениями  между
царствующим домом и народом. На Западе его,  японца,  приверженца  бусидо,
постоянно  поражала  непривычная   для   его   восприятия   импульсивность
европейцев в выражении чувств. Смешанное  чувство  недоверия  и  симпатии,
которое он в таких случаях испытывал, он до сих пор не  мог  забыть,  даже
если бы хотел. А теперь профессор сам удивлялся тому, что дама не плачет.
     Однако за первым открытием немедленно последовало второе.
     Это случилось, когда от воспоминаний об умершем юноше они  перешли  к
мелочам повседневной жизни и вновь вернулись к воспоминаниям о нем.  Вышло
так, что бумажный веер, выскользнув из рук профессора, упал  на  паркетный
пол. Разговор не был настолько  напряженным,  чтобы  его  нельзя  было  на
минуту прервать. Поэтому  профессор  нагнулся  за  веером.  Он  лежал  под
столиком, как раз возле спрятанных в туфли белых таби гостьи.
     В эту секунду профессор случайно взглянул на колени дамы. На  коленях
лежали ее руки, державшие носовой платок. Разумеется, само по себе это еще
не было открытием. Но тут  профессор  заметил,  что  руки  у  дамы  сильно
дрожат. Он заметил, что она, вероятно, силясь  подавить  волнение,  обеими
руками изо всех сил комкает платок, так что он чуть не рвется. И, наконец,
он заметил, что в тонких пальцах вышитые концы смятого шелкового  платочка
подрагивают, словно от дуновения ветерка. Дама лицом улыбалась,  на  самом
же деле всем существом своим рыдала.
     Когда профессор поднял веер и выпрямился,  на  лице  его  было  новое
выражение: чрезвычайно сложное, в какой-то мере театрально  преувеличенное
выражение, которое складывалось из чувства почтительного смущения  оттого,
что  он  увидел  нечто,  чего  ему  видеть  не  полагалось,  и   какого-то
удовлетворения, проистекавшего из сознания этого чувства.
     - Даже я, не имея детей, хорошо понимаю, как  вам  тяжело,  -  сказал
профессор тихим, прочувствованным голосом, несколько напряженно запрокинув
голову, как будто он смотрел на что-то ослепляющее.
     - Благодарю вас. Но теперь, как бы там ни было, это непоправимо.
     Дама слегка наклонила голову. Ясное  лицо  было  по-прежнему  озарено
спокойной улыбкой.


     Прошло два часа. Профессор принял ванну, поужинал, затем поел вишен и
опять удобно уселся в плетеное кресло на веранде.
     В летние сумерки долго еще держится  слабый  свет,  и  на  просторной
веранде с раскрытой  настежь  стеклянной  дверью  все  никак  не  темнело.
Профессор  давно  уже  сидел  в  полусумраке,  положив  ногу  на  ногу   и
прислонившись головой к спинке кресла, и рассеянно глядел на красные кисти
фонаря-гифу. Книга Стриндберга снова была у него в руках, но, кажется,  он
не прочел ни одной страницы. Вполне естественно. Мысли профессора все  еще
были полны героическим поведением госпожи Нисиямы Токуко.
     За ужином профессор подробно рассказал обо  всем  жене.  Он  похвалил
поведение гостьи, назвав его бусидо японских женщин. Выслушав эту историю,
жена, любившая Японию и японцев, не могла не отнестись к рассказу  мужа  с
сочувствием. Профессор был  доволен  тем,  что  нашел  в  жене  увлеченную
слушательницу. Теперь в  сознании  профессора  на  некоем  этическом  фоне
вырисовывались уже три представления - жена, дама-гостья и фонарь-гифу.
     Профессор долго пребывал в такой счастливой  задумчивости.  Но  вдруг
ему вспомнилось, что его просили прислать статью  для  одного  журнала.  В
этом журнале под рубрикой "Письма  современному  юношеству"  публиковались
взгляды различных авторитетов на вопросы морали. Использовать  сегодняшний
случай и сейчас же изложить и послать свои впечатления?.. При  этой  мысли
профессор почесал голову.
     В руке, которой профессор почесал  голову,  была  книга.  Вспомнив  о
книге, он раскрыл ее  на  недочитанной  странице,  которая  была  заложена
визитной карточкой. Как раз в эту минуту вошла горничная и зажгла над  его
головой фонарь-гифу, так что даже мелкую  печать  можно  было  читать  без
затруднения. Профессор рассеянно, в сущности, не собираясь читать, опустил
глаза на страницу. Стриндберг писал:
     "В пору моей  молодости  много  говорили  о  носовом  платке  госпожи
Хайберг, кажется парижанки. Это был прием двойной  игры,  заключавшейся  в
том, что, улыбаясь лицом, руками она рвала платок. Теперь мы называем  это
дурным вкусом..."
     Профессор опустил книгу на колени. Он  оставил  ее  раскрытой,  и  на
странице все еще лежала карточка Нисиямы Токуко. Но мысли профессора  были
заняты уже не этой дамой. И не женой, и не японской  культурой.  А  чем-то
еще  неясным,  что  грозило  разрушить  безмятежную  гармонию  его   мира.
Сценический  прием,   мимоходом   высмеянный   Стриндбергом,   и   вопросы
повседневной морали, разумеется, вещи разные. Однако в намеке,  скрытом  в
прочитанной  фразе,  было  что-то  такое,  что   расстраивало   благодушие
разнеженного ванной профессора. Бусидо и этот прием...
     Профессор недовольно покачал головой и стал снова смотреть вверх,  на
яркий свет разрисованного осенними травами фонаря-гифу.





                            Акутагава Рюноскэ

                                 ОБЕЗЬЯНА




     Дело было в то время, когда я, возвратившись  из  дальнего  плавания,
уже готов был проститься со званием "хангёку"  (так  на  военных  кораблях
называют кадетов). Это произошло  на  третий  день  после  того,  как  наш
броненосец вошел в порт Ёкосука,  часа  в  три  дня.  Как  всегда,  громко
протрубил рожок, призывавший на перекличку увольняемых на берег. Не успела
у  нас  мелькнуть  мысль:  "Да  ведь  сегодня  очередь  сходить  на  берег
правобортовым, а они уже выстроились  на  верхней  палубе!"  -  как  вдруг
протрубили общий сбор. Общий сбор - дело нешуточное. Решительно ничего  не
понимая, мы бросились наверх, на бегу спрашивая друг друга, что случилось.
Когда все построились, помощник командира сказал нам так:
     - За последнее время на  нашем  корабле  появились  случаи  кражи.  В
частности, вчера, когда из города приходил  часовщик,  у  кого-то  пропали
серебряные карманные часы. Поэтому сегодня мы произведем поголовный  обыск
команды, а также осмотрим личные вещи.
     Вот что примерно он нам  сказал.  О  случае  с  часовщиком  я  слышал
впервые, но что у нас бывали покражи, это мы знали: у одного унтер-офицера
и у двоих матросов пропали деньги.
     Раз личный обыск, понятно, всем пришлось  раздеться  догола.  Хорошо,
что было только начало октября, когда кажется, что еще лето, - стоит  лишь
посмотреть, как ярко  озаряет  солнце  буи,  колышущиеся  в  гавани,  -  и
раздеваться не так  уж  страшно.  Одна  беда:  у  некоторых  из  тех,  кто
собирался  на  берег   повеселиться,   при   обыске   нашли   в   карманах
порнографические открытки,  превентивные  средства.  Они  стояли  красные,
растерянные, не знали, куда деться. Кажется, двоих-троих офицеры побили.
     Как бы там ни было, когда  всей  команды  шестьсот  человек,  то  для
самого краткого обыска все-таки  нужно  время.  И  странное  же  это  было
зрелище,  более  странного  не  увидишь:  шестьсот  человек,  все   голые,
толпятся, заняв всю верхнюю палубу. Те, что с черными лицами и  руками,  -
кочегары; в краже заподозрили было их, и теперь они с мрачным видом стояли
в одних трусах: хотите, мол, обыскивать, так ищите где угодно.
     Пока на верхней палубе заваривалась эта каша,  на  средней  и  нижней
палубах начали перетряхивать вещи. У всех люков  расставили  кадетов,  так
что с верхней палубы вниз - ни ногой. Меня назначили производить обыск  на
средней и нижней палубах, и я с товарищами  ходил,  заглядывая  в  вещевые
мешки и сундучки матросов. За все  время  пребывания  на  военном  корабле
таким делом я занимался впервые, и рыться в койках, шарить по полкам,  где
лежали вещевые мешки, оказалось куда хлопотнее, чем я думал. Тем  временем
некий Макита, тоже кадет, как и я, нашел украденные вещи. И часы, и деньги
лежали в ящике сигнальщика по имени  Нарасима.  Там  же  нашелся  ножик  с
перламутровой ручкой, который пропал у стюарда.
     Скомандовали  "разойтись"  и  сейчас  же  после  этого  -  "собраться
сигнальщикам". Остальные, конечно,  были  рады-радешеньки.  В  особенности
кочегары, на  которых  пало  подозрение,  -  они  чувствовали  себя  прямо
счастливчиками. Но когда сигнальщики собрались,  оказалось,  что  Нарасимы
среди них нет.
     Я-то был еще неопытен и ничего этого не знал, но,  как  говорили,  на
военных кораблях не  раз  случалось,  что  украденные  вещи  находятся,  а
виновник - нет. Виновники, разумеется,  кончают  самоубийством,  причем  в
девяти случаях из десяти вешаются в угольном трюме, в воду  же  редко  кто
бросается. Рассказывали, впрочем, что на нашем корабле был  случай,  когда
матрос распорол себе живот, но его нашли еще живого и,  по  крайней  мере,
спасли ему жизнь.
     Поскольку  случались  такие  вещи,  то,  когда  стало  известно,  что
Нарасима  исчез,  офицеры  струхнули.  Я  до  сих  пор  живо  помню,   как
переполошился помощник командира. Говорили, что в прошлой войне он показал
себя  настоящим  героем,  но  сейчас  он  даже  в  лице  изменился  и  так
волновался,  что  прямо  смешно  было  смотреть.   Все   мы   презрительно
переглянулись. Постоянно твердит о воспитании воли, а сам так раскис!
     Сейчас же по приказу помощника командира  начались  поиски  по  всему
кораблю. Ну, тут всех охватило особого рода приятное  возбуждение.  Совсем
как у  зевак,  бегущих  смотреть  пожар.  Когда  полицейский  отправляется
арестовать преступника,  неизменно  возникает  опасение,  что  тот  станет
сопротивляться, однако на военном корабле это исключено. Хотя  бы  потому,
что между нами и матросами строго - так  строго,  что  штатскому  даже  не
понять, - соблюдалось разделение на высших  и  низших,  а  субординация  -
великая сила. Охваченные азартом, мы сбежали вниз.
     Как раз в эту минуту сбежал вниз и Макита и тоже с таким видом,  что,
мол, ужасно интересно, хлопнул меня сзади по плечу и сказал:
     - Слушай, я вспомнил, как мы ловили обезьяну.
     - Ничего, эта обезьяна не  такая  проворная,  как  та,  все  будет  в
порядке.
     - Ну, знаешь, если мы будем благодушествовать, как раз  и  упустим  -
удерет.
     - Пусть удирает. Обезьяна - она и есть обезьяна.
     Так, перебрасываясь шутками, мы спускались вниз.
     Речь шла об обезьяне, которую во время кругосветного плавания получил
в Австралии от кого-то в подарок наш комендор. За  два  дня  до  захода  в
Вильгельмсгафен она стащила у  капитана  часы  и  куда-то  пропала,  и  на
корабле поднялся переполох. Объяснялся он отчасти  и  тем,  что  во  время
долгого плавания все изнывали от скуки. Не говоря уж о комендоре, которого
это  касалось  лично,  все  мы,  как  были  в  рабочей  одежде,  бросились
обыскивать корабль - снизу, от самой кочегарки, доверху, до артиллерийских
башен, словом, - суматоха поднялась невероятная. К тому же на корабле было
множество других животных и птиц, у кого - полученных в подарок, у кого  -
купленных, так что, пока мы бегали по кораблю, собаки хватали нас за ноги,
пеликаны кричали, попугаи  в  клетках,  подвешенных  на  канатах,  хлопали
крыльями, как ошалелые, - в общем, все было как во время пожара в цирке. В
это мгновение проклятая обезьяна  вдруг  выскочила  откуда-то  на  верхнюю
палубу и с часами в лапе хотела взобраться на мачту. Но у  мачты  как  раз
работали несколько матросов, и они, разумеется, ее не пустили. Один из них
схватил ее за шею, и обезьяну без труда скрутили. Часы,  если  не  считать
разбитого стекла,  остались  почти  невредимы.  По  предложению  комендора
обезьяну подвергли наказанию - двухдневной голодовке. Но забавно, что  сам
же комендор не выдержал и еще до истечения срока дал обезьяне  морковки  и
картошки. "Как увидел ее такую унылую - хоть  обезьяна,  а  все  же  жалко
стало", - говорил он. Это, положим, непосредственно к делу  не  относится,
но, принимаясь искать Нарасиму, мы и в самом деле испытывали  примерно  то
же, что и тогда в погоне за обезьяной.
     Я первым достиг палубы. А на нижней палубе,  как  вы  знаете,  всегда
неприятно темно. Лишь тускло поблескивают полированные металлические части
и окрашенные железные листы. Кажется, будто задыхаешься, - прямо сил  нет.
В этой темноте я сделал несколько  шагов  к  угольному  трюму  и  едва  не
вскрикнул от неожиданности:  у  входа  в  трюм  торчала  верхняя  половина
туловища. По-видимому, человек только  что  намеревался  через  узкий  люк
проникнуть в трюм и уже спустил ноги. С моего места я  не  мог  разобрать,
кто это, так как голова его была опущена, и я видел только плечи  в  синей
матросской блузе и фуражку. К тому же в полутьме вырисовывался только  его
силуэт. Однако я инстинктивно догадался,  что  это  Нарасима.  Значит,  он
хочет сойти в трюм, чтобы покончить с собой.
     Меня  охватило  необыкновенное   возбуждение,   невыразимо   приятное
возбуждение, когда кровь закипает во всем теле. Оно - как бы это  сказать?
- было точь-в-точь таким, как у  охотника,  когда  он  с  ружьем  в  руках
подстерегает дичь. Не помня себя, я подскочил к Нарасиме  и  быстрей,  чем
кидается на добычу охотничья собака, обеими руками крепко вцепился  ему  в
плечи.
     - Нарасима!
     Я выкрикнул это имя без всякой брани, без ругательств,  и  голос  мой
как-то странно дрожал. Нечего  говорить,  что  это  и  в  самом  деле  был
виновный - Нарасима.
     Нарасима, даже не пытаясь высвободиться  из  моих  рук,  все  так  же
видимый из люка по пояс, тихо поднял голову и посмотрел на  меня.  Сказать
"тихо" - этого мало. Это было такое "тихо", когда все  силы,  какие  были,
иссякли  -  и  не  быть  тихим  уже  невозможно.  В  этом  "тихо"  таилась
неизбежность, когда ничего больше не остается, когда  бежать  некуда,  это
"тихо" было как полусорванная  рея,  которая,  когда  шквал  пронесся,  из
последних сил стремится  вернуться  в  прежнее  положение.  Бессознательно
разочарованный тем, что ожидаемого сопротивления  не  последовало,  и  еще
более этим раздраженный, я смотрел на это "тихо" поднятое лицо.
     Такого лица я больше ни разу не  видал.  Дьявол,  взглянув  на  него,
заплакал бы - вот какое это было лицо! И даже после этих моих слов вы,  не
видевшие этого лица, не в состоянии себе его представить. Пожалуй, я сумею
описать вам эти полные слез глаза. Может быть,  вы  сможете  угадать,  как
конвульсивно подергивались мускулы рта, сразу же вышедшие  из  повиновения
его воле. И само это потное, землисто-серое  лицо  -  его  я  легко  сумею
изобразить. Но  выражение,  складывающееся  из  всего  этого  вместе,  это
страшное выражение  -  его  никакой  писатель  не  опишет.  Для  вас,  для
писателя, я спокойно кончаю на этом свое описание. Я почувствовал, что это
выражение как молния выжгло что-то у меня в душе  -  так  сильно  потрясло
меня лицо матроса.
     - Негодяй! Чего тебе тут надо? - сказал я.
     И вдруг мои слова прозвучали так, словно "негодяй" - я сам.  Что  мог
бы я ответить на вопрос:  "Негодяй,  чего  тебе  тут  надо?"  Кто  мог  бы
спокойно сказать: "Я хочу сделать из этого человека преступника"? Кто  мог
бы это сделать, глядя на такое лицо? Так, как я  сейчас  вам  рассказываю,
кажется, что это длилось долго, но на самом  деле  все  эти  самообвинения
промелькнули у меня в душе за одну секунду. И вот в  этот  самый  миг  еле
слышно, но отчетливо донеслись до моего слуха слова: "Мне стыдно".
     Выражаясь образно, я мог бы сказать, что эти слова мне прошептало мое
собственное сердце. Они отозвались в моих нервах, как укол иглы. Мне  тоже
стало "стыдно", как и Нарасиме, и захотелось склонить голову перед чем-то,
стоящим выше нас. Разжав пальцы, вцепившиеся в плечи Нарасимы,  я,  как  и
пойманный мною преступник, с отсутствующим взглядом  застыл  над  люком  в
трюм.
     Остальное вы можете себе представить и без моего  рассказа.  Нарасима
сейчас же посадили в карцер, а на другой день отправили в военную тюрьму в
Урагу. Не хочется об этом говорить, но заключенных  там  часто  заставляют
"таскать ядра". Это значит, что целыми днями они  должны  перетаскивать  с
места на место на расстояние  нескольких  метров  чугунные  шары  весом  в
девятнадцать кило. Так вот, если говорить о мучениях, то мучительней этого
для заключенных нет  ничего.  Помню,  у  Достоевского  в  "Мертвом  доме",
который вы мне когда-то давали прочесть, говорится,  что,  если  заставить
арестанта много раз переливать воду из ушата в ушат, от  этой  бесполезной
работы  он  непременно  покончит  с  собой.  А  так  как   арестанты   там
действительно заняты такой работой, то остается лишь удивляться, что среди
них не бывает самоубийц. Туда-то  и  попал  этот  сигнальщик,  которого  я
поймал, - веснушчатый, робкий, тихий человечек...
     Вечером, когда я с приятелями-кадетами стоял у  борта  и  смотрел  на
таявший в сумерках порт, ко мне подошел Макита и шутливо сказал:
     - Твоя заслуга, что взяли обезьяну живой.
     Должно быть, он думал, что в душе я этим горжусь.
     - Нарасима - человек. Он не обезьяна, - ответил я резко и  отошел  от
борта.
     Остальные, конечно, удивились: мы с Макитой еще в  кадетском  корпусе
были друзьями и ни разу не ссорились.
     Шагая по палубе от кормы к носу, я с теплым  чувством  вспомнил,  как
растерян был помощник командира, беспокоившийся о Нарасиме. Мы  относились
к сигнальщику как к обезьяне, а он ему по-человечески сочувствовал. И  мы,
дураки, еще презирали его - невыразимая глупость! У меня стало скверно  на
душе, я понурил голову. И опять зашагал по уже темной  палубе  от  носа  к
корме, стараясь ступать как можно тише.  А  то,  казалось  мне,  Нарасима,
услышав в карцере мои бодрые шаги, оскорбится.
     Выяснилось, что Нарасима совершал кражи из-за женщин. На  какой  срок
его приговорили, я  не  знаю.  Во  всяком  случае,  несколько  месяцев  он
просидел за решеткой: потому что обезьяну можно простить и  освободить  от
наказания, человека же простить нельзя.





                            Акутагава Рюноскэ

                                 СЧАСТЬЕ




     Перед входом висела реденькая тростниковая занавеска,  и  сквозь  нее
все, что происходило на улице, было хорошо  видно  из  мастерской.  Улица,
ведущая к храму Киёмидзу, ни на минуту не оставалась пустой. Прошел  бонза
с гонгом. Прошла женщина в роскошном праздничном наряде.  Затем  -  редкое
зрелище - проехала тележка с плетеным камышовым верхом, запряженная  рыжим
быком. Все это  появлялось  в  широких  щелях  тростниковой  занавески  то
справа, то слева и, появившись, сейчас же исчезало. Не менялся только цвет
самой земли на  узкой  улице,  которую  солнце  в  этот  предвечерний  час
пригревало весенним теплом.
     Молодой подмастерье, равнодушно глядевший из мастерской на  прохожих,
вдруг, словно вспомнив что-то, обратился к хозяину-гончару:
     - А на поклонение к Каннон-сама по-прежнему народ так и валит.
     - Да! - ответил гончар несколько недовольно, может быть  оттого,  что
был поглощен работой. Впрочем, в лице, да и во всем облике этого забавного
старичка с крошечными глазками и вздернутым носом злости не было ни капли.
Одет он был в холщовое кимоно. А на  голове  красовалась  высокая  помятая
шапка момиэбоси, что делало его похожим на фигуру с картин  прославленного
в то время епископа Тоба.
     - Сходить, что ли, и мне поклониться? А то никак  в  люди  не  выйду,
просто беда.
     - Шутишь...
     - Что ж, привалило бы  счастье,  так  и  я  бы  уверовал.  Ходить  на
поклонение, молиться в храмах - дело нетрудное, было бы лишь за что! Та же
торговля - только не с заказчиками, а с богами и буддами.
     Высказав это  со  свойственным  его  возрасту  легкомыслием,  молодой
подмастерье облизнул нижнюю губу и внимательно обвел взглядом  мастерскую.
В крытом соломой ветхом домике на опушке бамбуковой рощи было  так  тесно,
что, казалось, стоит повернуться, и стукнешься носом о стену. Но  зато,  в
то время как по ту сторону занавески шумела улица, здесь  стояла  глубокая
тишина; словно под легким весенним ветром, обвевавшим красноватые глиняные
тела горшков и кувшинов, все здесь оставалось неизменным давным-давно, уже
сотни лет. И казалось, даже ласточки и те из года в год вьют  свои  гнезда
под кровлей этого дома...
     Старик промолчал, и подмастерье заговорил снова:
     - Дедушка, ты на своем веку много чего и видал и слыхал.  Ну  как,  и
вправду Каннон-сама посылает людям счастье?
     - Правда. В старину, слыхал я, это часто бывало.
     - Что бывало?
     - Да коротко об этом не расскажешь. А начнешь рассказывать  -  вашему
брату оно и не любопытно.
     - Жаль, ведь и я не прочь уверовать. Если  только  привалит  счастье,
так хоть завтра...
     - Не прочь уверовать? Или не прочь поторговать?
     Старик  засмеялся,  и  в   углах   его   глаз   собрались   морщинки.
Чувствовалось, что он доволен, - глина, которую он  мял,  стала  принимать
форму горшка.
     - Помышлений богов - этого вам в ваши годы не понять.
     - Пожалуй что не понять, так вот я и спросил, дедушка.
     - Да нет, я не о том, посылают ли боги счастье или  не  посылают.  Не
понимаете вы того, что именно они посылают - счастье или злосчастье.
     - Но ведь если оно уже выпало тебе на долю, чего же  тут  не  понять,
счастье это или злосчастье?
     - Вот этого-то вам как раз и не понять!
     - А мне не так непонятно, счастье это или  злосчастье,  как  вот  эти
твои разговоры.
     Солнце клонилось к  закату.  Тени,  падавшие  на  улицу,  стали  чуть
длиннее. Таща за собой длинные тени, мимо занавески прошли две торговки  с
кадками на голове. У одной в руке была цветущая ветка  вишни,  вероятно  -
подарок домашним.
     - Говорят, так было и с той женщиной, что теперь  на  Западном  рынке
держит лавку с пряжей.
     - Вот я и жду не дождусь рассказа, дедушка!
     Некоторое  время  оба  молчали.   Подмастерье,   пощипывая   бородку,
рассеянно смотрел на улицу.  На  дороге  что-то  белело,  точно  блестящие
ракушки: должно быть, облетевшие лепестки цветов с той самой ветки вишни.
     - Не расскажешь, а, дедушка? - сонным голосом проговорил  подмастерье
немного погодя.
     - Ну ладно, так и быть, расскажу. Только это будет рассказ о том, что
случилось давным-давно. Так вот...
     С   таким   вступлением   старик-гончар   неторопливо   начал    свое
повествование. Он говорил степенно, неторопливо, как может говорить только
человек, не думающий о том, долог ли, короток ли день.
     - Дело было лет тридцать-сорок тому назад.  Эта  женщина,  тогда  еще
девица, обратилась с молитвой к этой самой Каннон-сама в  храме  Киёмидзу.
Просила, чтоб та послала ей мирную жизнь. Что ж,  у  нее  как  раз  умерла
мать, единственная ее опора, и ей стало трудно сводить  концы  с  концами,
так что молилась она не зря.
     Покойная ее мать раньше была жрицей в храме  Хакусюся  и  одно  время
пользовалась большой славой, но с тех пор,  как  разнесся  слух,  что  она
знается с лисой, к ней никто почти больше не ходил.  Она  была  моложавая,
свежая, статная женщина, а при такой осанке -  что  там  лиса,  и  мужчина
бы...
     - Я бы лучше послушал не о матери, а о дочери...
     - Ничего, это для начала. Ну, когда мать умерла, девица  одна  своими
слабыми руками никак не могла заработать себе на жизнь. До того дошло, что
она, красивая и умная девушка, робела из-за своих лохмотьев даже в храме.
     - Неужто она была так хороша?
     - Да. Что нравом, что лицом - всем  хороша.  На  мой  взгляд,  ее  не
стыдно было бы показать где угодно.
     - Жаль, что давно это было! -  сказал  подмастерье,  одергивая  рукав
своей полинялой синей куртки.
     Старик фыркнул  и  не  спеша  продолжал  свой  рассказ.  За  домом  в
бамбуковой роще неумолчно пели соловьи.
     - Двадцать один день она молилась в  храме,  и  вот  вечером  в  день
окончания срока она вдруг увидела сон. Надо сказать, что среди  молящихся,
которые пришли на поклонение в этот храм, был один горбатый бонза, который
весь день монотонно гнусавил какие-то молитвы.  Вероятно,  это  на  нее  и
подействовало, потому что, даже когда ее стало клонить ко сну, этот  голос
все еще неотвязно звучал у нее в ушах - точно под полом трещал  сверчок...
И вот этот звук вдруг перешел в человеческую речь, и она услыхала:  "Когда
ты пойдешь отсюда, с тобой заговорит человек. Слушай, что он тебе скажет!"
     Ахнув, она проснулась, - бонза все еще усердно  читал  свои  молитвы.
Впрочем, что он говорил - она, как ни старалась, разобрать не могла. В эту
минуту она безотчетно подняла глаза и в тусклом  свете  неугасимых  лампад
увидела  лик   Каннон-сама.   Это   был   давно   почитаемый,   величавый,
проникновенный лик. И вот что удивительно: когда  она  взглянула  на  этот
лик, ей почудилось, будто кто-то опять шепчет ей на ухо: "Слушай,  что  он
тебе скажет!"  И  тут-то  она  сразу  уверилась,  что  это  ей  возвестила
Каннон-сама.
     - Вот так так!
     Когда  совсем  стемнело,  она  вышла  из  храма.  Только  она   стала
спускаться по пологому склону к Годзё,  как  в  самом  деле  кто-то  сзади
схватил ее в объятия. Стоял теплый весенний вечер, но, к  сожалению,  было
темно, и потому не видно было ни  лица  этого  человека,  ни  его  одежды.
Только в тот миг, когда она пыталась вырваться, она задела  его  рукой  за
усы. Да, в неподходящее время это случилось - как  раз  в  ночь  окончания
срока молений!
     Она спросила его имя - имени он не назвал. Спросила, откуда он, -  не
ответил. Он твердил лишь одно: "Слушай,  что  я  тебе  скажу!"  И,  крепко
обняв, тащил ее за собой вниз по дороге, все дальше и дальше. Хоть  плачь,
хоть кричи, - пора была поздняя, прохожих кругом никого, так что  спасения
не было.
     - Ну, а потом?
     - Потом он втащил ее в пагоду храма  Ясакадэра,  и  там  она  провела
ночь. Ну, а что там случилось, об этом мне,  старику,  говорить,  пожалуй,
незачем.
     Старик засмеялся, и в углах его глаз опять собрались  морщинки.  Тени
на улице стали еще длиннее.  Легкий  ветерок  сбил  к  порогу  рассыпанные
лепестки цветов вишни, и теперь  они  белыми  крапинками  виднелись  среди
камней.
     - Да чего уж там! - сказал подмастерье,  словно  что-то  вспомнив,  и
опять принялся щипать бородку. - Что же, это все?
     - Будь это все, не стоило бы и рассказывать. - Старик по-прежнему мял
в руках горшок. - Когда рассвело, этот  человек  -  должно  быть,  так  уж
судила ему судьба - сказал ей: "Будь моей женой!"
     - Да ну?!
     - Не будь у ней вещего сна - дело другое, ну а тут девушка  подумала,
что так угодно Каннон-сама, и  потому  утвердительно  кивнула...  Они  для
порядка обменялись чарками, и он со словами:  "Это  тебе  для  начала!"  -
вынес из глубины пагоды кое-что ей  в  подарок:  десять  кусков  узорчатой
ткани и десять кусков шелка.  Да,  такая  штука  тебе,  как  ни  старайся,
пожалуй, и не под силу!
     Подмастерье усмехнулся и ничего не ответил. Соловьи больше не пели.
     - Вскоре этот человек сказал ей: "Вернусь  вечером!"  -  и  торопливо
куда-то ушел. Осталась она одна, и тоска одолела ее еще пуще. Какая она ни
была  умница,  но  после  всего,  что  случилось,  у  нее,  конечно,  руки
опустились. Тут, чтобы как-нибудь развлечься, она так, случайно, заглянула
в глубь пагоды, - чего только там не было! Что парча или шелка! Там стояли
бесчисленные ящики со всякими сокровищами - драгоценными камнями,  золотым
песком. От всего этого даже у храброй девушки екнуло сердце.
     "Всяко бывает, но раз уж у него такие  сокровища,  сомнения  нет.  Он
либо вор, либо разбойник!"
     До сих пор ей было только тоскливо, но от этой мысли  стало  вдобавок
страшно, и она почувствовала, что больше здесь ей не выдержать ни  минуты.
В самом деле, если она попала в руки к преступнику,  кто  знает,  что  еще
ждет ее впереди?
     Решила она бежать и кинулась было к выходу,  но  вдруг  из-за  корзин
кто-то ее хрипло окликнул. Само собой, она испугалась, - ведь она  думала,
что в пагоде нет ни души. Глядит - какое-то существо, не то человек, не то
трепанг,  сидит,  свернувшись,  между  нагроможденными  кругом  мешками  с
золотым песком. Оказалось,  это  монахиня  лет  шестидесяти,  сгорбленная,
низенькая, вся в морщинах, с гноящимися глазами.  Догадалась  ли  старуха,
что  задумала  девушка,  нет  ли,  только  она  вылезла  из-за  мешков   и
поздоровалась вкрадчивым голосом, какого нельзя было от нее ожидать,  судя
по ее виду.
     Особенно бояться было нечего, но  девушка  подумала,  что,  если  она
выдаст свое намерение убежать отсюда, будет худо, и  потому  волей-неволей
облокотилась на ящик и нехотя повела обычный житейский  разговор.  Старуха
сообщила, что живет у  этого  человека  в  служанках.  Но  стоило  девушке
завести разговор о  его  ремесле,  как  старуха  почему-то  умолкала.  Это
тревожило  девушку,  к  тому  же  монахиня  была  глуховата  и   сто   раз
переспрашивала одно и то же. Все это девушку расстроило чуть не до слез.
     Так продолжалось до полудня. И вот пока беседовали они о том,  что  в
Киёмидзу распустились вишни, о том, что закончена постройка  моста  Годзё,
монахиня задремала, должно быть, от старости. А может быть, это  случилось
оттого, что  отвечала  девушка  довольно  лениво.  Тогда  девушка,  улучив
минуту, тихонько подкралась  к  выходу,  прислушалась  к  сонному  дыханию
старухи, приоткрыла дверь и выглянула наружу. На улице, к счастью, не было
ни души.
     Если бы она тут же и убежала, ничего бы дальше  и  не  было,  но  она
вдруг вспомнила об узорчатой ткани и о шелке,  которые  получила  утром  в
подарок, и тихонько вернулась за ними к  ящикам.  И  вот,  споткнувшись  о
мешок с золотым песком, она нечаянно задела за колено  старухи.  Сердце  у
нее замерло. Монахиня испуганно открыла глаза и  сначала  никак  не  могла
понять, что к чему, но затем вдруг как полоумная вцепилась ей в  ноги.  И,
чуть не  плача,  что-то  быстро  забормотала.  Из  тех  обрывков,  которые
улавливала девушка, только можно  было  понять,  что  если,  мол,  девушка
убежит, то ей, старухе, придется плохо. Но так как оставаться  здесь  было
опасно, то девушка вовсе не склонна была прислушиваться к таким речам. Ну,
тут они в конце концов и вцепились друг в друга.
     Дрались. Лягались. Кидали друг в друга мешки с золотым песком.  Такой
подняли шум, что мыши чуть не попадали  с  потолочных  балок.  К  тому  же
старуха дралась как бешеная, так что, несмотря на  ее  старческую  немощь,
совладать с ней было нелегко. И все же, должно быть, сказалась  разница  в
летах. Когда вскоре после того девушка с узорчатой  тканью  и  шелком  под
мышкой, задыхаясь, выбралась за дверь  пагоды,  монахиня  осталась  лежать
недвижимой. Об этом девушка услыхала уже потом - ее  труп,  с  испачканным
кровью носом, с ног до головы осыпанный золотым песком, лежал в полутемном
углу, лицом вверх, точно она спала.
     Девушка же ушла из храма Ясакадэра и, когда наконец показались  более
населенные места, зашла к знакомому в  Годзё-Кёгоку.  Знакомый  этот  тоже
сильно нуждался, но, может быть потому, что она  дала  ему  локоть  шелка,
принялся хлопотать по хозяйству: приготовил ванну, сварил  кашу.  Тут  она
впервые облегченно вздохнула.
     - Да и я наконец успокоился!
     Подмастерье вытащил из-за пояса  веер  и  ловко  раскрыл  его,  глядя
сквозь занавеску на вечернее солнце. Только  что  между  ним  и  заходящим
диском  солнца  промелькнули  с  громким  хохотом   несколько   похоронных
факельщиков, а тени их еще тянулись по мостовой...
     - Значит, на этом и делу конец?
     - Однако, - старик покачал головой, - пока она сидела у знакомого, на
улице вдруг поднялся шум и раздались злобные крики: поглядите, вот он, вот
он! А так как девушка чувствовала себя замешанной в  темное  дело,  у  нее
опять сжалось сердце. Вдруг тот вор пришел рассчитаться с ней? Или за  ней
гонится стража? От этих мыслей каша не лезла ей в горло.
     - Да ну?
     - Тогда она тихонько выглянула из щели приоткрытой двери:  окруженные
зеваками, торжественно шли пять-шесть стражников; их сопровождал начальник
стражи.  Они  вели  связанного  мужчину  в  рваной  куртке,   без   шапки.
По-видимому, поймали вора и теперь тащили  его,  чтоб  на  месте  выяснить
дело.
     Этот вор - уж не тот ли самый, что заговорил с ней вчера  вечером  на
склоне Годзё? Когда она увидела его, ее почему-то стали душить слезы.  Так
она мне сама говорила, но это не значит, что она в него  влюбилась,  вовсе
нет! Просто, когда она увидела его связанным, у нее сразу защемило сердце,
и она невольно расплакалась, вот как это было. И вправду,  когда  она  мне
рассказывала, я сам расстроился...
     - Н-да...
     - Так вот, прежде чем помолиться Каннон-сама, надо подумать!
     -  Однако,  дедушка,  ведь  она  после  этого  все-таки  выбилась  из
бедности?
     - Мало сказать "выбилась", она живет теперь в полном достатке. А  все
благодаря тому, что продала узорчатую ткань и шелк.  Выходит,  Каннон-сама
сдержала свое обещание!
     - Так разве нехорошо, что с ней все это приключилось?
     Заря уже пожелтела и померкла. То там, то здесь еле  слышно  шелестел
ветер в бамбуковой роще. Улица опустела.
     - Убить человека, стать женой вора... на это надо решиться...
     Засовывая веер за пояс, подмастерье встал. И старик уже мыл водой  из
кружки выпачканные глиной руки. Оба они как будто  чувствовали,  что  и  в
заходящем весеннем солнце, и в их настроении чего-то не хватает.
     - Как бы там ни было, а она счастливица.
     - Куда уж!
     - Разумеется! Да дедушка и сам так думает.
     - Это я-то? Нет уж, покорно благодарю за такое счастье.
     - Вот как? А я бы с радостью взял.
     - Ну так иди, поклонись Каннон-сама.
     - Вот-вот. Завтра же засяду в храме!





                            Акутагава Рюноскэ

                             ТАБАК И ДЬЯВОЛ




     В былые времена в Японии о табаке и понятия не  имели.  Свидетельства
же хроник о том, когда он попал в нашу страну, крайне разноречивы. В одних
говорится, что это произошло в годы Кэйтё, в других - что это случилось  в
годы Тэммон. Правда, уже к  десятому  году  Кэйтё  табак  в  нашей  стране
выращивался, видимо, повсеместно. Насколько курение табачных листьев вошло
тогда в обычай, свидетельствует популярная песенка годов Бунроку:

                            Неслыханно!
                            На картишки - запрет,
                            На табак -
                                        запрет!
                            Лекаришка
                            Имя китайское нацепил.

     Кто же привез табак в Японию? Чьих это рук дело?  Историки  -  о,  те
отвечают единодушно: или португальцы, или испанцы. Есть, однако, и  другие
ответы на этот вопрос. Один из  них  содержится  в  сохранившейся  от  тех
времен легенде. Согласно этой легенде, табак  в  Японию  привез  откуда-то
дьявол. И дьявол этот проник в Японию,  сопутствуя  некоему  католическому
патеру (скорее всего, святому Франциску).
     Быть может, приверженцы христианской религии обвинят меня  в  клевете
на их патера. И все же осмелюсь сказать,  что  упомянутая  легенда  весьма
похожа на правду. Почему? Ну посудите сами, ведь если вместе с богом южных
варваров в Японию является  и  дьявол  южных  варваров,  естественно,  что
вместе с благом к нам обычно попадает из Европы и скверна.
     Я вряд ли смогу доказать, что табак в Японию  привез  дьявол.  Однако
сумел же дьявол,  как  писал  о  том  Анатоль  Франс,  соблазнить  некоего
деревенского кюре с помощью куста резеды. Именно последнее  обстоятельство
принудило меня окончательно усомниться в  том,  что  история  о  табаке  и
дьяволе - совершенная ложь. Впрочем, окажись она все же ложью, как  ошибся
бы тот, кто не увидел бы в этой лжи хоть малой доли истины.
     Поэтому-то я и решился рассказать историю о том, как  попал  табак  в
нашу страну.


     В  восемнадцатом  году  Тэммон  дьявол,   оборотившись   миссионером,
сопровождавшим Франциска Ксавье, благополучно одолел длинный морской  путь
и прибыл в Японию...
     Миссионером он обернулся  вот  как.  Однажды,  когда  черный  корабль
остановился то ли близ Амакавы, то ли  еще  где-то,  один  из  миссионеров
вздумал сойти на берег. Не зная об этом,  корабельщики  отправились  далее
без него. Тут-то  наш  дьявол,  который  висел  вниз  головой,  уцепившись
хвостом за рею, и вынюхивал все, что творилось на  корабле,  принял  облик
отставшего и стал усердно прислуживать  святому  Франциску.  Для  маэстро,
который явился доктору Фаусту гусаром в  багровом  плаще,  это  был  сущий
пустяк...
     Однако, приехав в нашу страну, он убедился, что  увиденное  никак  не
вяжется с тем, что он в бытность свою в Европе прочел в  "Записках"  Марко
Поло.
     Так, например, в "Записках" говорилось, что в Японии полно золота, но
сколь ни прилежно глядел дьявол кругом себя, золота он так и не заметил. А
когда так, рассудил он, поскребу-ка я легонько святое распятие и  превращу
в золото, - хоть этим соблазню будущую паству.
     Далее  в  "Записках"  утверждалось,  будто  японцы   постигли   тайну
воскрешения из мертвых посредством силы жемчуга или  еще  чего-то  в  этом
роде. Увы! И здесь Марко Поло, по всей видимости, соврал.  А  если  и  это
ложь, то стоит плюнуть в каждый колодец, как  вспыхнет  эпидемия  страшной
болезни и люди от безмерных страданий  и  думать  забудут  об  этом  самом
парайсо.
     Так  думал  про   себя   дьявол,   следуя   за   святым   Франциском,
удовлетворенным взглядом окидывая местность и довольно улыбаясь.
     Правда, был в его затее  некий  изъян.  И  с  ним  даже  он,  дьявол,
совладать не мог. Дело в том, что Франциск Ксавье попросту  не  успел  еще
начать свои проповеди, - стало быть, не появились еще вновь обращенные,  а
значит, дьявол не имел пока  достойного  противника,  иными  словами,  ему
некого было соблазнять. Есть от чего прийти в уныние, будь ты хоть  тысячу
раз дьявол! И самое главное - он положительно не представлял себе, как ему
провести первое, самое скучное время.
     Он  и  так  раскидывал,  и  этак  и  решил  наконец,   что   займется
полеводством. В ушах  у  него  хранились  семена  самых  разных  растений,
цветов;  он  приготовил  их  загодя,  отправляясь  из  Европы;  арендовать
поблизости клочок земли не  представляло  труда.  К  тому  же  сам  святой
Франциск  признал  это  занятие  вполне  достойным.  Святой,  конечно,  не
сомневался,  что  служка  его  намерен  вырастить  в  Японии  какое-нибудь
целебное растение.
     Дьявол сразу же занял у кого-то мотыгу и с превеликим усердием  начал
вскапывать придорожное поле.
     Стояли первые весенние дни, обильная дымка льнула к  земле,  и  звуки
дальнего колокола  тянулись  и  наводили  дрему.  Колокола  здесь  звучали
мелодично, мягко, не в пример тем, к которым привык  дьявол  на  Западе  и
которые бухали в самое темя. Но если бы вы  решили,  что  дьявол  поддался
покою здешних мест и умилился духом, вы бы, наверное, ошиблись.
     Буддийский колокол заставил его  поморщиться  еще  более  недовольно,
нежели в свое время звонница св.Павла, и он с удвоенным рвением  продолжал
рыхлить свое поле. Эти мирные звуки колокола, эти  гармонично  льющиеся  с
горных высот солнечные лучи странным образом размягчали сердце. Мало  того
что здесь пропадала  всякая  охота  творить  добро,  -  исчезало  малейшее
желание чинить зло! Стоило ехать так далеко, чтобы соблазнять японцев!
     Вот почему дьявол, который всегда презирал труд, так что даже  сестра
Ионна укоряла его, говоря, что не нажил он мозолей на ладонях своих,  ныне
столь усердно махал мотыгой, - он  хотел  прогнать  от  себя  нравственную
лень, грозившую захватить и плоть его.
     Некоторое время спустя дьявол  закончил  рыхление  поля  и  бросил  в
готовые борозды семена, привезенные им в ушах.


     Прошло несколько  месяцев,  и  семена,  посеянные  дьяволом,  пустили
ростки, вытянули стебли, а к концу лета широкие листья  укрыли  все  поле.
Названия растения не знал никто. Даже когда сам святой  Франциск  вопрошал
дьявола, тот лишь ухмылялся и молчал.
     Меж тем на кончиках стеблей густо  повисли  цветы.  Они  имели  форму
воронки и были бледно-лилового  цвета.  Глядя,  как  распускаются  бутоны,
дьявол испытывал страшную радость. Ежедневно  после  утренней  и  вечерней
служб он приходил на поле и старательно ухаживал за цветами.
     И  вот  однажды  (это  случилось  в  отсутствие  святого   Франциска,
уехавшего на проповеди) мимо поля, таща за собой  пегого  бычка,  проходил
некий  торговец  скотом.   За   плетнем,   там,   где   густо   разрослись
бледно-лиловые цветы, он увидел миссионера в  черной  рясе  и  широкополой
шляпе; тот очищал листья растений от насекомых. Цветы эти  сильно  удивили
торговца. Он невольно  остановился,  снял  шляпу  и  вежливо  обратился  к
миссионеру:
     - Послушайте, достопочтенный святой!  Что  за  цветы  это,  позвольте
узнать?
     Служка   оглянулся.   Короткий   нос,   глазки   маленькие,   вид   у
красноволосого был наидобродушнейший.
     - Эти?
     - Они самые, ваша милость.
     Красноволосый подошел к плетню и отрицательно покачал головой.  Затем
на непривычном для него японском языке ответил:
     - Весьма сожалею, но названия цветка открыть не могу.
     - Эка незадача! Может, святой Франциск сказывал вашей милости,  чтобы
ваша милость не говорили об этом мне?
     - Не-ет! Дело совсем в другом.
     - Так скажите мне хоть одно  словечко,  ваша  милость.  Ведь  и  меня
просветил святой Франциск и обратил к вашему богу.
     Торговец с гордостью ткнул себя в грудь. В  самом  деле,  с  его  шеи
свисал, поблескивая на солнце, маленький латунный крестик. Вероятно, блеск
его был слишком резок, иначе от чего бы миссионер опустил  голову.  Потом,
голосом, полным сугубого добродушия,  миссионер  то  ли  в  шутку,  то  ли
всерьез сказал:
     - Увы, ничего не выйдет, любезный. Этого не  должен  знать  никто  на
свете - таков уж порядок, заведенный  в  моей  стране.  Разве  вот  что  -
попробуй-ка ты сам угадать! Ведь японцы мудры! Угадаешь - все, что  растет
на поле, твое.
     "Уж не смеется ли надо мной красноволосый?" - подумал торговец.
     С  улыбкой  на  загорелом  лице  он   почтительно   склонился   перед
миссионером.
     - Что это за штука - ума не приложу! Да и  не  могу  я  отгадать  так
быстро.
     - Можно и не сегодня. Даю тебе три  дня  сроку,  подумай  хорошенько.
Можешь даже справиться у кого-нибудь. Угадай - и все это отойдет тебе.  Да
еще в придачу красного вина  получишь.  Или,  ежели  хочешь,  подарю  тебе
красивых картинок, где нарисованы парайсо и все святые.
     Торговца, очевидно, испугала такая настойчивость:
     - Ну, а коли не угадаю, тогда как?
     - Коли не угадаешь. - Тут миссионер сдвинул шляпу на затылок, помахал
ладошкой  и  рассмеялся.  Рассмеялся  так  резко,  будто  ворон  закаркал.
Торговца даже удивил его смех. - Что ж, коли не угадаешь, тогда и я с тебя
что-нибудь возьму. Так как же? По душе тебе такая сделка? Угадаешь или  не
угадаешь? Угадаешь - все твое.
     И в голосе его прозвучало прежнее добродушие.
     - Ладно, ваша милость, пусть  так.  А  уж  я  расстараюсь  для  вашей
милости, все отдам, чего ни пожелаете.
     - Неужто все? Даже своего бычка?
     - Коли вашей милости этого довольно будет, так хоть сейчас берите!  -
Торговец  ухмыльнулся  и  хлопнул  бычка  по  лбу.  По-видимому,  он   был
совершенно уверен, что добродушный служка решил над ним подшутить. - Зато,
если выиграю я, то получу всю эту цветущую траву.
     - Ладно, ладно. Итак, по рукам?!
     - По рукам, ваша милость.  Клянусь  в  том  именем  господина  нашего
Дзэсусу Кирисито.
     Маленькие глаза миссионера сверкнули, и он довольно пробормотал  себе
что-то под нос. Затем, упершись левой рукой в бок и слегка выпятив  грудь,
он правой рукою коснулся светло-лиловых лепестков и сказал:
     - Но если ты не угадаешь, получу я с тебя и душу твою, и тело.
     С этими словами миссионер плавным движением руки снял шляпу. В густых
волосах торчала пара рожек,  совершенно  козлиных.  Торговец  побледнел  и
выронил шляпу. Листья и цветы неведомого  растения  потускнели  -  оттого,
быть может, что солнце в этот миг спряталось за тучу.  Даже  пегий  бычок,
как будто испугавшись чего-то,  наклонил  голову  и  глухо  заревел;  сама
земля, казалось, подала голос.
     - Так вот, любезный!  Хоть  ты  обещал  это  _м_н_е_,  обещание  есть
обещание. Не так ли?! Ведь ты поручился именем, произнести которое мне  не
дано. Помни же о своей клятве. Сроку тебе - три дня. А теперь прощай.
     Дьявол говорил учтивым тоном, и в самой учтивости его заключена  была
пренебрежительная усмешка. Затем он отвесил торговцу подчеркнуто  вежливый
поклон.


     Тут-то, к горести своей, понял торговец, что  как  последний  простак
дал дьяволу себя провести. Если так и дальше пойдет, не миновать  ему  лап
нечистого и  будет  он  жариться  на  "негасимом  адском  огне".  Выходит,
напрасно он отбился от прежней веры и принял крещение. И  клятву  нарушить
никак нельзя - ведь он поклялся именем  Дзэсусу  Кирисито!  Конечно,  будь
здесь святой Франциск, уж как-нибудь бы все обошлось, но святой  Франциск,
к несчастью, отсутствовал. Три ночи не смыкал торговец глаз.  Он  измышлял
способ разрушить дьявольские оковы и не придумал ничего лучшего, как любою
ценой добыть имя странного цветка. Но кто скажет ему имя, которого не знал
и сам святой Франциск!
     Поздним вечером того дня, когда истекал срок договора, торговец, таща
за собой неизменного пегого бычка, явился потихоньку  к  дому  миссионера.
Дом стоял вблизи поля и лицом был обращен к дороге.  Миссионер,  наверное,
уже спал. Ни единой полоски света не просачивалось из  его  дома.  Светила
луна, однако было чуть пасмурно, и на тихом поле  сквозь  ночной  полумрак
там и сям виднелись унылые светло-лиловые цветы. Торговец имел некий план,
не слишком, правда,  надежный,  но  при  виде  этого  грустного  места  он
почувствовал странную робость и решил было удрать, пока не  поздно.  Когда
же он вообразил себе, что  за  теми  дверьми  спит  господин  с  козлиными
рожками и видит там свои адские сны, последние  остатки  храбрости,  столь
тщательно им хранимые, покинули его. Но не икать же от слабости  душевной,
когда душа и тело твое вот-вот угодят в лапы нечистого.
     И  тогда  торговец,  всецело  положась  на  защиту  Бирудзэн   Марии,
приступил к выполнению своего плана. А план  был  весьма  прост.  Развязав
веревку, на которой он держал пегого бычка, торговец со всей силы пнул его
ногой в зад.
     Пегий бычок подпрыгнул, разломал плетень и пошел топтаться  по  всему
полю, не забыв при этом несколько раз хорошенько  боднуть  и  стену  дома.
Топот и рев, колебля слабый ночной туман, разнеслись далеко  вокруг.  Одно
из окон распахнулось... В темноте лица видно не  было,  но  наверняка  там
стоял сам дьявол в обличье миссионера.  На  голове  служки  торчали  рога.
Впрочем, торговцу, быть может, это только померещилось.
     - Какая скотина топчет там мой табак? -  спросонья  закричал  дьявол,
размахивая  руками.  Он  был  чрезвычайно  разгневан  -  кто-то  осмелился
прервать его сон. Но торговцу, прятавшемуся за полем, его  хриплая  ругань
показалась божьим гласом.
     - Какая скотина топчет там мой табак!!!


     Дальнейшие события  развивались  вполне  счастливо,  как  и  во  всех
подобного рода историях. Угадав название цветка, торговец оставил  дьявола
в дураках. Весь табак, возросший на его поле, он забрал себе. Вот и все.
     Но тут я задумался, не таит ли старинная эта легенда более  глубокого
смысла. Пусть дьяволу не удалось заполучить душу и тело торговца, зато  он
распространил табак по всей нашей стране. То  есть,  я  хочу  сказать,  не
сопутствовал ли поражению  дьявола  успех,  равно  как  спасению  торговца
падение. Дьявол, коли уж упадет, даром не встанет. И разве не бывает  так,
что человек, уверенный,  будто  поборол  искушение,  неожиданно  для  себя
оказывается его рабом?
     Попутно, очень коротко, расскажу  о  дальнейшей  судьбе  дьявола.  По
возвращении своем  святой  Франциск  силою  священной  пентаграммы  изгнал
дьявола из пределов страны. Но и после этого он появлялся то тут, то там в
обличье миссионера. Согласно одной из хроник, он частенько  наведывался  в
Киото как раз тогда,  когда  там  возводился  храм  Намбандзи.  Существует
версия, будто Касин Кодзи, тот самый,  который  поднял  на  смех  Мацунагу
Дандзё, и был  этим  дьяволом.  Впрочем,  дабы  не  отнимать  драгоценного
времени, я отсылаю вас к трудам достопочтенного Лафкадио Хёрна. После того
как Тоётоми  и  Токугава  запретили  заморскую  веру,  кое-кто  еще  видел
дьявола, но потом он исчез совершенно. На этом свидетельства хроник о  нем
обрываются. Жаль только, что мы ничего не знаем  о  деятельности  дьявола,
когда он появился в Японии вновь, после Мэйдзи...


                             АКУТАГАВА РЮНОСКЭ

                              В СТРАНЕ ВОДЯНЫХ




     Это история, которую рассказывает всем пациент номер двадцать  третий
одной психиатрической больницы. Ему, вероятно,  уже  за  тридцать,  но  на
первый взгляд он кажется совсем молодым. То, что ему пришлось  испытать...
впрочем, совершенно неважно, что ему пришлось испытать. Вот он  неподвижно
сидит, обхватив колени, передо мной и доктором С., директором больницы,  и
утомительно длинно рассказывает свою историю,  время  от  времени  обращая
взгляд на окно, где за решеткой одинокий дуб протянул  к  хмурым  снеговым
тучам, голые, без единого листа, ветви. Иногда  он  даже  жестикулирует  и
делает всевозможные движения  телом.  Например,  произнося  слова  "я  был
поражен", он резким движением откидывает назад голову.
     По-моему, я записал его рассказ довольно точно. Если  моя  запись  не
удовлетворит вас, поезжайте в деревню Н., недалеко от  Токио,  и  посетите
психиатрическую  больницу  доктора  С.  Моложавый  двадцать  третий  номер
сначала, вероятно, вам вежливо поклонится и укажет на жесткий стул.  Затем
с  унылой  улыбкой  тихим  голосом  повторит  этот  рассказ.  А  когда  он
закончит... Я хорошо помню, какое у него бывает при  этом  лицо.  Закончив
рассказ он поднимется на ноги и закричит, потрясая сжатыми кулаками:
     - Вон отсюда! Мерзавец! Грязная тварь! Тупая, завистливая, бесстыжая,
наглая, самодовольная, жестокая, гнусная тварь! Прочь! Мерзавец!



                                    1

     Это случилось три года назад. Как и многие другие, я взвалил на спину
рюкзак, добрался до горячих источников Камикоти и начал оттуда восхождение
на Хотакаяма. Известно, что путь на Хотакаяма  один  -  вверх  по  течению
Адзусагава. Мне уже приходилось раньше подниматься на Хотакаяма и даже  на
Яригатакэ, поэтому проводник мне был не нужен, и я отправился в путь  один
по долине Адзусагава, утопавшей  в  утреннем  тумане.  Да...  утопавшей  в
утреннем тумане. Причем этот туман и не думал рассеиваться.  Наоборот,  он
становился все плотнее и плотнее. После часа ходьбы я начал  подумывать  о
том, чтобы отложить восхождение и вернуться обратно в Камикоти. Но если бы
я решил вернуться, мне все равно пришлось бы ждать, пока рассеется  туман,
а он, как назло, с каждой минутой становился плотнее. "Эх, подниматься так
подниматься",  -  подумал  я  и  полез  напролом  через  заросли  бамбука,
стараясь, впрочем, не слишком удаляться от берега.
     Единственное, что я видел перед собой,  был  плотный  туман.  Правда,
время от времени из тумана выступал толстый ствол бука или  зеленая  ветка
пихты или внезапно перед самым лицом  возникали  морды  лошадей  и  коров,
которые здесь паслись,  но  все  это,  едва  появившись,  вновь  мгновенно
исчезало в густом тумане. Между тем ноги мои начали уставать, а в  желудке
появилось ощущение пустоты. К тому же мой  альпинистский  костюм  и  плед,
насквозь пропитанные туманом, сделались необыкновенно  тяжелыми.  В  конце
концов я сдался и, угадывая направление по плеску  воды  на  камнях,  стал
спускаться к берегу Адзусагава.
     Я  уселся  на  камень  возле  самой  воды  и  прежде  всего   занялся
приготовлением  пищи.  Открыл  банку  солонины,  разжег  костер  из  сухих
веток... На это у меня  ушло,  наверное,  около  десяти  минут,  и  тут  я
заметил, что густой  туман  начал  потихоньку  таять.  Дожевывая  хлеб,  я
рассеянно взглянул на  часы.  Вот  так  штука!  Было  уже  двадцать  минут
второго. Но больше всего меня поразило другое. Отражение какой-то страшной
рожи мелькнуло на поверхности круглого  стекла  моих  часов.  Я  испуганно
обернулся. И...  Вот  когда  я  впервые  в  жизни  увидел  своими  глазами
настоящего живого каппу. Он стоял на скале позади меня, совершенно  такой,
как на старинных рисунках, обхватив одной  рукой  белый  ствол  березы,  а
другую приставив козырьком к глазам, и с любопытством глядел на меня.
     От удивления я некоторое время не  мог  пошевелиться.  Видимо,  каппа
тоже был поражен. Он так и застыл с поднятой рукой. Я вскочил и кинулся  к
нему. Он тоже побежал. Во всяком случае, так мне показалось. Он метнулся в
сторону и тотчас же исчез, словно  сквозь  землю  провалился.  Все  больше
изумляясь, я оглядел бамбуковые заросли. И что же? Каппа оказался всего  в
двух-трех метрах от меня. Он стоял пригнувшись, готовый бежать, и  смотрел
на меня через плечо. В  этом  еще  не  было  ничего  странного.  Что  меня
озадачило и сбило с толку, так это цвет его кожи. Когда каппа  смотрел  на
меня со скалы, он был весь серый. А теперь он с  головы  до  ног  сделался
изумрудно-зеленым. "Ах ты дрянь этакая!" - заорал  я  и  снова  кинулся  к
нему. Разумеется, он побежал. Минут тридцать я мчался за  ним,  продираясь
сквозь бамбук и прыгая через камни.
     В быстроте ног и проворстве каппа  не  уступит  никакой  обезьяне.  Я
бежал за ним  сломя  голову,  то  и  дело  теряя  его  из  виду,  скользя,
спотыкаясь и падая.  Каппа  добежал  до  огромного  развесистого  конского
каштана, и  тут,  на  мое  счастье,  дорогу  ему  преградил  бык.  Могучий
толстоногий бык с налитыми  кровью  глазами.  Увидев  его,  каппа  жалобно
взвизгнул, вильнул в сторону и стремглав нырнул  в  заросли  -  туда,  где
бамбук был повыше. А я... Что ж, я медленно последовал за ним, потому  что
решил, что теперь ему от меня не уйти. Видимо, там была яма, о которой я и
не подозревал. Едва мои пальцы коснулись наконец  скользкой  спины  каппы,
как я кувырком покатился куда-то в непроглядный мрак. Находясь на  волосок
от гибели, мы, люди, думаем подчас об удивительно нелепых вещах. Вот  и  в
тот момент, когда у меня дух захватило от ужаса,  я  вдруг  вспомнил,  что
неподалеку от горячих источников  Камикоти  есть  мост,  который  называют
"Мостом Капп" - "Каппабаси". Потом... Что было потом, я  не  помню.  Перед
глазами у меня блеснули молнии, и я потерял сознание.



                                    2

     Когда я наконец очнулся, меня большой толпой окружали каппы. Я  лежал
на спине. Возле меня стоял на коленях каппа в пенсне на  толстом  клюве  и
прижимал к моей груди стетоскоп. Заметив, что я открыл  глаза,  он  жестом
попросил меня лежать спокойно и, обернувшись к кому-то в толпе,  произнес:
"Quax, quax". Тотчас же откуда-то появились двое капп  с  носилками.  Меня
переложили на носилки, и мы,  в  сопровождении  огромной  толпы,  медленно
двинулись по какой-то улице. Улица эта  ничем  не  отличалась  от  Гиндзы.
Вдоль буковых аллей тянулись ряды всевозможных  магазинов  с  тентами  над
витринами, по мостовой неслись автомобили.
     Но вот мы свернули в узкий переулок, и меня внесли в  здание.  Как  я
потом узнал, это был дом того самого каппы в пенсне, доктора  Чакка.  Чакк
уложил меня в чистую постель и дал  мне  выпить  полный  стакан  какого-то
прозрачного лекарства. Я лежал, отдавшись на милость Чакка. Да и  что  мне
оставалось  делать?  Каждый  сустав  у  меня  болел  так,  что  я  не  мог
шелохнуться. Чакк ежедневно по нескольку раз  приходил  осматривать  меня.
Раз в два-три дня навещал меня и тот каппа, которого я  увидел  впервые  в
жизни - рыбак Багг. Каппы знают о нас,  людях,  намного  больше,  чем  мы,
люди, знаем о каппах. Вероятно, это потому, что люди попадают в руки  капп
гораздо чаще, чем каппы попадают в наши  руки.  Может  быть,  "попадать  в
руки" - не самое удачное выражение, но, как бы то ни  было,  люди  не  раз
появлялись в стране капп и до меня. Причем многие так и оставались там  до
конца дней своих. Почему? - спросите вы. А вот почему. Живя в стране капп,
мы можем есть, не работая, благодаря тому только, что мы люди, а не каппы.
Такова привилегия людей в этой стране. Так, по словам Багга, в свое  время
к каппам совершенно случайно попал молодой дорожный рабочий. Он женился на
самке каппы и прожил с нею до самой смерти. Правда, она  считалась  первой
красавицей в стране водяных и потому, говорят, весьма  искусно  наставляла
рога дорожному рабочему.
     Прошла неделя, и меня в соответствии с законами этой страны возвели в
ранг  "гражданина,  пользующего  особыми  привилегиями".  Я  поселился  по
соседству с Чакком. Дом мой был невелик,  но  обставлен  со  вкусом.  Надо
сказать, что культура страны капп почти не отличается от  культуры  других
стран, по крайней мере Японии. В углу гостиной, выходящей окнами на улицу,
стоит маленькое пианино, на стенах  висят  гравюры  в  рамах.  Только  вот
размеры всех окружающих  предметов,  начиная  с  самого  домика  и  кончая
мебелью,  были  рассчитаны  на  рост  аборигенов,  и  я  всегда  испытывал
некоторое неудобство. Каждый вечер я принимал в  своей  гостиной  Чакка  и
Багга и упражнялся в языке этой страны. Впрочем, посещали меня  не  только
они. Как гражданин, пользующийся особыми привилегиями, я интересовал  всех
и каждого. Так, в гостиную ко мне заглядывали и такие каппы, как  директор
стекольной фирмы Гэр, ежедневно вызывавший к себе доктора Чакка специально
для того, чтобы тот измерял  ему  кровяное  давление.  Но  ближе  всех,  в
течении первых двух недель я сошелся с рыбаком Баггом.
     Однажды душным вечером мы с Баггом сидели в моей гостиной  за  столом
друг против друга. Вдруг ни с того ни с сего Багг замолчал, выпучил свои и
без того огромные глаза и неподвижно уставился на меня. Мне, конечно,  это
показалось странным, и я спросил:
     - Quax, Bag, quo quel quan?
     В переводе на японский это  означает:  "Послушай,  Багг,  что  это  с
тобой?" Но Багг ничего не ответил.  Вместо  этого  он  вдруг  вылез  из-за
стола, высунул длинный  язык  и  раскорячился  на  полу,  словно  огромная
лягушка. А вдруг он сейчас прыгнет на меня! Мне стало жутко, и я  тихонько
поднялся с кресла, намереваясь выскочить за дверь. К счастью,  как  раз  в
эту минуту в гостиную вошел доктор Чакк.
     - Чем это ты здесь занимаешься, Багг? - спросил он, строго взирая  на
рыбака через пенсне.
     Багг застыдился и, поглаживая голову ладонью, принялся извиняться:
     - Прошу прощения, господин доктор. Я  не  мог  удержаться.  Уж  очень
потешно  этот  господин  пугается...  И  вы   тоже,   господин,   простите
великодушно, - добавил он, обращаясь ко мне.



                                    3

     Прежде чем продолжать, я считаю своим долгом сообщить  вам  некоторые
общие сведения о каппах. Существование животных, именуемых каппами, до сих
пор ставится под сомнение. Но лично для меня ни о каких сомнениях  в  этом
вопросе не может быть и речи, поскольку я сам жил среди капп. Что  же  это
за животные? Описание их внешнего вида, приведенные  в  таких  источниках,
как "Суйко-коряку", почти полностью соответствуют  истине.  Действительно,
голова капп покрыта короткой шерстью, пальцы на руках и на ногах соединены
плавательными перепонками. Рост каппы в среднем один метр. Вес, по  данным
доктора Чакка, колеблется между двадцатью и  тридцатью  фунтами.  Говорят,
впрочем, что встречаются изредка  и  каппы  весом  до  пятидесяти  фунтов.
Далее, на макушке у каппы имеется углубление в форме овального  блюдца.  С
возрастом дно этого блюдца становится все более твердым. Например,  блюдце
на голове стареющего Багга и блюдце у молодого Чакка  совершенно  различны
на ощупь. Но самым поразительным свойством каппы является,  пожалуй,  цвет
его кожи. Дело в том,  что  у  каппы  нет  определенного  цвета  кожи.  Он
меняется в зависимости от окружения - например, когда животное находится в
траве, кожа его становится под цвет травы изумрудно-зеленой, а  когда  оно
на скале, кожа приобретает  серый  цвет  камня.  Как  известно,  таким  же
свойством обладает и кожа хамелеонов. Не исключено, что структура  кожного
покрова у капп сходна с таковою у хамелеонов. Когда я узнал обо всем этом,
мне вспомнилось, что наш фольклор приписывает  каппам  западных  провинций
изумрудно-зеленый цвет кожи, а каппам северо-востока - красный. Вспомнил я
также и о том, как ловко исчезал Багг, словно проваливался  сквозь  землю,
когда я гнался за ним. Между прочим, у капп имеется, по-видимому, изрядный
слой подкожного жира: несмотря на сравнительно низкую среднюю  температуру
в их подземной стране (около пятидесяти градусов по  Фаренгейту),  они  не
знают  одежды.  Да,  любой  каппа  может  носить  очки,  таскать  с  собой
портсигар, иметь кошелек.  Но  отсутствие  карманов  не  причиняет  каппам
особых неудобств, ибо каппа, как самка  кенгуру,  имеет  на  животе  своем
сумку, куда  он  может  складывать  всевозможные  предметы.  Странным  мне
показалось только, что они ничем не прикрывают чресла.  Как-то  я  спросил
Багга, чем это объясняется. В ответ Багг долго ржал, откидываясь назад,  а
затем сказал:
     - А мне вот смешно, что вы это прячете!



                                    4

     Мало-помалу я овладел  запасом  слов,  который  каппы  употребляют  в
повседневной жизни. Таким образом я получил возможность ознакомиться с  их
нравами и обычаями. Больше всего меня поразило у них  необычное  и,  я  бы
сказал, даже перевернутое представление о смешном и серьезном. То, что мы,
люди, считаем важным и серьезным, вызывает у них смех, а то,  что  у  нас,
людей, считается смешным, они склонны рассматривать  как  нечто  важное  и
серьезное.  Так,  например,  мы  очень  серьезно  относимся   к   понятиям
гуманности и справедливости, а каппы, когда слышат эти слова, хватаются за
животы от хохота. Короче говоря, понятия о юморе у нас и у капп совершенно
разные. Однажды я рассказал Чакку об  ограничении  деторождения.  Выслушав
меня, он разинул пасть и захохотал так, что у него  свалилось  пенсне.  Я,
разумеется,  вспылил  и  потребовал  объяснений.  Возможно,  я  не  уловил
некоторых оттенков в его выражениях, ведь тогда  я  еще  не  очень  хорошо
понимал язык капп, но, насколько я помню, ответ Чакка был примерно таков:
     - Разве не смешно считаться только с интересами родителей?  Разве  не
проявляется в этом эгоизм и себялюбие?
     Зато нет для нас, людей, ничего более нелепого, нежели роды у  каппы.
Через несколько дней после моего разговора с Чакком у жены Багга  начались
роды, и я отправился в хибарку Багга посмотреть, как это происходит.  Роды
у капп происходят так же, как у нас. Роженице помогают врач и акушерка. Но
перед началом родов каппа-отец, прижавшись ртом к чреву роженицы, во  весь
голос, словно по телефону, задает вопрос: "Хочешь ли ты появиться на свет?
Хорошенько подумай и отвечай!" Такой вопрос несколько раз повторил и Багг,
стоя  на  коленях  возле  жены.  Затем  он   встал   и   прополоскал   рот
дезинфицирующим раствором из чашки, стоявшей  на  столе.  Тогда  младенец,
видимо стесняясь, едва слышно отозвался из чрева матери:
     -  Я  не   хочу   рождаться.   Во-первых,   меня   пугает   отцовская
наследственность - хотя бы его психопатия. И кроме  того,  я  уверен,  что
каппам не следует размножаться.
     Выслушав такой  ответ,  Багг  смущенно  почесал  затылок.  Между  тем
присутствовавшая при этом  акушерка  мигом  засунула  в  утробы  его  жены
толстую  стеклянную  трубку  и  вспрыснула  какую-то  жидкость.   Жена   с
облегчением вздохнула. В ту же  минуту  ее  огромный  живот  опал,  словно
воздушный шар, из которого выпустили водород.
     Само собой разумеется, что детеныши капп,  коль  скоро  они  способны
давать  такие  ответы  из  материнского  чрева,  самостоятельно  ходят   и
разговаривают,  едва  появившись  на  свет.  По  словам  Чакка,  был  даже
младенец, который двадцати шести дней от роду прочел лекцию на тему  "Если
ли Бог?". Правда, добавил Чакк,  этот  младенец  в  двухмесячном  возрасте
умер.
     Раз уж речь зашла о родах, не могу не упомянуть о громадном  плакате,
который я увидел на  углу  одной  улицы  в  конце  третьего  месяца  моего
пребывания в этой стране. В нижней части плаката  были  изображены  каппы,
трубящие в трубы, и каппы, размахивающие саблями. Верхняя  же  часть  была
испещрена значками, принятыми  у  капп  в  письменности  -  спиралевидными
иероглифами, похожими  на  часовые  пружинки.  В  переводе  текст  плаката
означал приблизительно следующее (здесь я опять не могу поручиться за  то,
что избежал каких-то несущественных ошибок, но я заносил в записную книжку
слово за словом так, как читал мне один каппа, студент Рапп, с которым  мы
вместе прогуливались):

                    "Вступайте в ряды добровольцев по
                 борьбе против дурной наследственности!!!
                         Здоровые самцы и самки!!!
                Чтобы покончить с дурной наследственностью,
                берите в супруги больных самцов и самок!!!"

     Разумеется, я тут же заявил Раппу,  что  такие  вещи  недопустимы.  В
ответ Рапп расхохотался. Загоготали и все  другие  каппы,  стоявшие  возле
плаката.
     - Недопустимы? Да ведь у вас делается то же самое, что и у  нас,  это
явствует из ваших же  рассказов.  Как  вы  думаете,  почему  ваши  барчуки
влюбляются в горничных, а ваши барышни флиртуют с  шоферами?  Конечно,  из
инстинктивного стремления избавиться от  дурной  наследственности.  А  вот
возьмем ваших добровольцев, о которых вы на днях мне рассказывали, -  тех,
что истребляют друг друга из-за какой-то там железной  дороги,  -  на  мой
взгляд, наши добровольцы по сравнению с ними гораздо благороднее.
     Рапп произнес это совершенно серьезно, только его толстое  брюхо  все
еще тряслось, словно от сдерживаемого смеха. Но мне было не до веселья.  Я
заметил, что какой-то каппа, воспользовавшись моей небрежностью,  украл  у
меня автоматическую ручку. Вне себя от возмущения,  я  попытался  схватить
его, но кожа у каппы скользкая,  и  удержать  его  не  так-то  просто.  Он
выскользнул у меня из рук и во всю прыть кинулся наутек. Он мчался, сильно
наклоняя вперед свое тощее, словно у комара,  тело,  и  казалось,  что  он
вот-вот во всю длину растянется на тротуаре.



                                    5

     Рапп оказал мне много услуг, не меньше, чем Багг. Но главным  образом
я обязан ему за то,  что  он  познакомил  меня  с  Токком.  Токк  -  поэт.
Каппы-поэты носят длинные волосы и в этом не отличаются от  наших  поэтов.
Время от времени, когда мне становилось скучно, я отправлялся развлечься к
Токку. Токка всегда можно было застать в его узкой  каморке,  заставленной
горшками с высокогорными растениями, среди которых он писал стихи, курил и
вообще жил в свое удовольствие. В углу каморки с шитьем в руках сидела его
самка. (Токк был сторонником свободной любви и не  женился  из  принципа).
Когда я входил, Токк неизменно встречал его  улыбкой.  (Правда,  смотреть,
как каппа улыбается, не очень приятно. Я, по крайней  мере,  первое  время
пугался.)
     - Рад, что ты пришел, - говорил он. - Садись вот на этот  стул.  Токк
много и часто рассказывал мне о жизни капп  и  об  их  искусстве.  По  его
мнению, нет на свете ничего более  нелепого,  нежели  жизнь  обыкновенного
каппы. Родители и дети, мужья и жены, братья и  сестры  -  все  они  видят
единственную радость жизнь в том, чтобы свирепо мучить друг  друга.  И  уж
совершенно нелепа, по словам Токка, система отношений в семье. Как-то  раз
Токк, выглянув в окно, с отвращением сказал:
     - Вот, полюбуйся!.. Какое идиотство!
     По улице под окном тащился, с трудом  переставляя  ноги,  совсем  еще
молодой каппа. На шее у него висели несколько самцов и  самок,  том  числе
двое  пожилых  -  видимо,   его   родители.   Вопреки   ожиданиям   Токка,
самоотверженность этого  молодого  каппы  восхитила  меня  и  я  стал  его
расхваливать.
     - Ага, - сказал Токк, - я вижу, ты стал  достойным  гражданином  и  в
этой стране... Кстати, ты ведь социалист?
     Я, разумеется, ответил "qua".
     (Это на языке капп означает "да").
     -  И  ты   без   колебаний   пожертвовал   бы   гением   ради   сотни
посредственностей?
     - А каковы твои убеждения, Токк? Кто-то говорил мне, что ты анархист.
     - Я? Я - сверхчеловек! - гордо заявил Токк [в  дословном  переводе  -
"сверхкаппа"].
     Об искусстве у Тока тоже свое оригинальное мнение.  Он  убежден,  что
искусство не подвержено никаким влияниям, что оно должно  быть  искусством
для искусства, что  художник,  следовательно,  обязан  быть  прежде  всего
сверхчеловеком, преступившим добро и зло. Впрочем,  это  точка  зрения  не
одного только Токка.  Таких  же  взглядов  придерживаются  почти  все  его
коллеги-поэты. Мы с Токком не раз хаживали в клуб сверхчеловеков.  В  этом
клубе  собираются  поэты,  прозаики,   драматурги,   критики,   художники,
композиторы, скульпторы, дилетанты от искусства и  прочие.  И  все  они  -
сверхчеловеки. Когда бы мы не пришли, они  всегда  сидели  в  холле,  ярко
освещенном электричеством, и оживленно беседовали. Время от времени они  с
гордостью  демонстрировали  друг  перед  другом   свои   сверхчеловеческие
способности. Так, например, один скульптор, поймав  молодого  каппу  между
огромными горшками с чертовым  папоротником,  у  всех  на  глазах  усердно
предавался содомскому греху. А  самка-писательница,  забравшись  на  стол,
выпила  подряд  шестьдесят  бутылок  абсента.  Допив   шестидесятую,   она
свалилась со стола и тут же испустила дух.
     Однажды прекрасным лунным вечером мы с Токком под  руку  возвращались
из  клуба  сверхчеловеков.  Токк,  против  обыкновения,  был  молчалив   и
подавлен. Когда мы проходили мимо маленького освещенного окна, Токк  вдруг
остановился. За окном сидели вокруг  стола  и  ужинали  взрослые  самец  и
самка, видимо, супруги, и трое детенышей. Токк глубоко вздохнул и сказал:
     - Ты знаешь, я сторонник сверхчеловеческих  взглядов  на  любовь.  Но
когда мне приходится видеть такую вот картину, я завидую.
     - Не кажется ли тебе, что в этом есть какое-то противоречие?
     Некоторое время Токк стоял молча в лунном сиянии, скрестив  на  груди
руки, и смотрел на мирную трапезу пятерых капп. Затем он ответил:
     - Пожалуй. Ведь что ни говори, а вон  та  яичница  на  столе  гораздо
полезнее всякой любви.



                                    6

     Дело в том, что любовь у капп очень  сильно  отличается  от  любви  у
людей. Самка, приметив подходящего самца,  стремится  немедленно  овладеть
им. При этом она не  брезгует  никакими  средствами.  Наиболее  честные  и
прямодушные самки просто, без лишних слов  кидаются  на  самца.  Я  своими
глазами видел, как одна  самка  словно  помешанная  гналась  за  удиравшим
возлюбленным. Мало того. Вместе  с  молодой  самкой  за  беглецом  нередко
гоняются и ее родители и братья... Бедные  самцы!  Даже  если  счастье  им
улыбнется и они сумеют улизнуть от погони, им наверняка приходится  месяца
два-три отлеживаться после такой гонки.
     Как-то я сидел дома  и  читал  сборник  стихов  Токка.  Неожиданно  в
комнату влетел студент Рапп. Он упал на пол и, задыхаясь, проговорил:
     - Какой кошмар!.. Меня все-таки изловили!
     Я отбросил книжку и запер дверь на ключ. Затем я поглядел в  замочную
скважину. Перед дверью слонялась низкорослая самочка с физиономией,  густо
напудренной серой. Рапп  несколько  недель  пролежал  в  моей  постели.  В
довершение у него сгнил и начисто отвалился клюв.
     Впрочем, иногда бывает так, что и самец  очертя  голову  гоняется  за
самкой. Но и в этих случаях все подстраивается самкой. Она делает так, что
самец просто не может не гнаться  за  нею.  Однажды  мне  пришлось  видеть
самца,  который  как  сумасшедший  преследовал  самку.  Самка  старательно
убегала,  но  то  и  дело   останавливалась   и   оглядывалась,   дразнила
преследователя, становясь на четвереньки, а  когда  заметила,  что  дольше
тянуть нельзя, сделала вид, что выбилась из сил, и  с  удовольствием  дала
себя поймать. Самец схватил ее и повалился с нею на землю. Когда некоторое
время  спустя  он  поднялся,  вид  у  него  был  совершенно  жалкий,  лицо
изображало не  то  раскаяние,  не  то  разочарование.  Но  он  еще  дешево
отделался. Мне пришлось наблюдать и другую сцену. Маленький  самец  гнался
за самкой. Самка, как ей и полагается, на  бегу  его  соблазняла.  Тут  из
переулка им навстречу, громко сопя, вышел  самец  огромного  роста.  Самка
мельком  взглянула  на  него  и  вдруг,  бросившись   к   нему,   завопила
пронзительным голосом: "На помощь! Помогите! Этот негодяй гонится за  мной
и хочет меня убить!" Огромный самец, недолго думая, схватил  маленького  и
повалил на мостовую. И малыш, судорожно хватая воздух своими перепончатыми
лапками, тут же испустил дух. А что  же  самка?  Она  уже  висела  на  шее
огромного  самца,  крепко-накрепко  вцепившись  в  него,  и  завлекательно
ухмылялась.
     Все каппы-самцы,  которых  я  знал,  подвергались  преследованиям  со
стороны самок. Самки гонялись даже за Баггом, имевшим жену  и  детей.  Его
даже неоднократно догоняли. И только один философ по имени Магг (он жил по
соседству с поэтом Токком) не  попался  ни  разу.  Отчасти  это,  пожалуй,
объясняется тем, что трудно было найти самца более безобразной наружности.
С другой стороны, Магг, в отличие от других самцов, очень редко  появлялся
на улице. Иногда я заходил к нему, и мы беседовали. Магг  всегда  сидел  в
своей сумрачной комнате, освещенной фонариком с разноцветными стеклами, за
высоким столом и читал какие-то толстые книги. Однажды я заговорил с ним о
проблемах любви.
     - Почему ваше правительство не примет к самкам, преследующим  самцов,
строгие санкции? - спросил я.
     - Прежде всего потому, - ответил  Магг,  -  что  в  правительственном
аппарате очень мало самок.  Известно  ведь,  что  самки  гораздо  ревнивее
самцов. И если число число самок в  правительственных  органах  увеличить,
самцы, вероятно, вздохнули бы свободнее. А впрочем, я уверен, что подобные
меры не дали бы никаких  результатов.  Почему?  Да  хотя  бы  потому,  что
самки-чиновники принялись бы гоняться и за самцами-коллегами.
     - Что ж, тогда, пожалуй, лучше всего вести такой образ  жизни,  какой
ведете вы, Магг.
     Магг встал со стула и,  сжимая  обе  мои  руки  в  своих,  сказал  со
вздохом:
     - Вы не каппа, и вам не понять этого. Мне иногда очень хочется, чтобы
эти ужасные самки меня преследовали.



                                    7

     Нередко мы с поэтом Токком ходили и на концерты. Особенно  запомнился
мне третий концерт. Концертный зал в стране капп почти ничем не отличается
от концертного зала в Японии. Такие же ряды кресел, возвышающиеся один над
другим, и в креслах, обратившиеся в слух, сидят три-четыре сотни самцов  и
самок с непременными программками в руках. На третий концерт, о котором  я
хочу рассказать, меня, кроме Токка и его самки, сопровождал еще и  философ
Магг. Мы занимали место в первом ряду. Было исполнено соло на  виолончели,
а затем на сцену поднялся, небрежно помахивая нотами, каппа  с  необычайно
узкими глазами. Как указывалось в программе, это был знаменитый композитор
Крабак. В программе... Впрочем, мне не было нужды заглядывать в программу.
Крабак состоял в клубе сверхчеловеков, к которому принадлежал  Токк,  и  я
знал его в лицо.
     "Lied - Craback" ["Песня  -  Крабак"  (нем.)]  (в  этой  стране  даже
программы печатались главным образом на немецком языке).
     Слегка поклонившись в ответ на бурные аплодисменты,  Крабак  спокойно
направился к роялю и с тем же небрежным видом принялся играть играть песню
собственного сочинения. По словам Токка, таких гениальных музыкантов,  как
Крабак, никогда не было и никогда больше не будет в  этой  стране.  Крабак
меня очень интересовал - я имею в виду и  его  музыку,  и  его  лирические
стихи, - и я внимательно вслушивался в звуки рояля. Токк и Магг, вероятно,
были захвачены музыкой еще сильнее, чем я. Лишь одна прекрасная  (так,  во
всяком случае, считали каппы) самка нетерпеливо сжимала в руках  программу
и время от времени презрительно высовывала длинный язык. Как мне рассказал
Магг, лет десять назад она гонялась за Крабаком, не сумела его изловить  и
с тех пор ненавидела этого гениального музыканта.
     Крабак продолжал играть,  распаляясь  все  больше,  словно  борясь  с
роялем, как вдруг по залу прокатился возглас:
     - Концерт запрещаю!
     Я вздрогнул и испуганно обернулся.  Сомнений  не  могло  быть.  Голос
принадлежал  великолепному  полицейскому  огромного  роста,  сидевшему   в
последнем ряду. Как раз, когда я обернулся,  он  спокойно,  не  вставая  с
места, прокричал еще громче:
     - Концерт запрещаю!
     А затем...
     Затем  поднялся   ужасный   шум.   Публика   взревела.   "Полицейский
произвол!", "Играй, Крабак! Играй!", "Идиоты!",  "Сволочи!",  "Убирайся!",
"Не  сдавайся!"...  Падали  кресла,  летели  программы,  кто-то   принялся
швыряться  пустыми  бутылками  из-под  сидра,  камнями  и  даже  огрызками
огурцов... Совершенно ошеломленный, я пытался было выяснить у  Токка,  что
происходит, но Токк был уже вне себя от возбуждения.  Вскочив  на  сиденье
кресла, он беспрерывно вопил: "Играй, Крабак! Играй!"  И  даже  красавица,
забыв о совей ненависти к Крабаку, визжала, заглушая  Токка:  "Полицейский
произвол!" Тогда я обратился к Маггу:
     - Что случилось?
     - А это у нас в стране  бывает  довольно  часто.  Видите  ли,  мысль,
которую выражает картина или литературное произведение... - Магг  говорил,
как всегда, тихо и спокойно, только слегка втягивая голову в плечи,  чтобы
уклониться от пролетающих  мимо  предметов.  -  Мысль,  которую  выражает,
скажем, картина или  литературное  произведение,  обычно  понятны  всем  с
первого взгляда, поэтому запрета на опубликование книг и на выставки у нас
в стране нет. Зато у нас практикуются запреты  на  исполнение  музыкальных
произведений. Ведь музыкальное произведение, каким бы вредным  для  нравов
оно ни было, все равно не понятно для капп, не имеющих музыкального слуха.
     - Значит, этот полицейский обладает музыкальным слухом?
     - Ну...  Это,  знаете  ли,  сомнительно.  Скорее  всего,  эта  музыка
напомнила ему, как у него бьется сердце, когда он  ложится  в  постель  со
своей женой.
     Между тем скандал разгорался все сильнее. Крабак по-прежнему сидел за
роялем и надменно взирал на нас. И  хотя  надменности  его  сильно  мешала
необходимость то и дело уклоняться от летящих в него метательных снарядов,
в общем, ему удавалось сохранять  достоинство  великого  музыканта,  и  он
только яростно сверкал на  нас  узкими  глазами.  Я...  Я  тоже,  конечно,
всячески старался избежать опасности и прятался за Токка.  Но  любопытство
меня одолевало, и я продолжал расспрашивать Магга:
     - А не кажется ли вам, что такая цензура - варварство?
     - Ничего подобного.  Напротив,  наша  цензура  гораздо  прогрессивнее
цензуры в какой-либо другой стране. Возьмите хотя бы Японию.  Всего  месяц
назад там...
     Но как раз в  этот  момент  Маггу  в  самую  макушку  угодила  пустая
бутылка. Он вскрикнул "quack" [это  просто  междометие]  и  повалился  без
памяти.



                                    8

     Как это ни странно, но директор стекольной фирмы Гэр  вызвал  у  меня
симпатию. Гэр это  капиталист  из  капиталистов.  Пожалуй,  не  приходится
сомневаться, что ни у одного каппы в  этой  стране  нет  такого  огромного
брюха, как у Гэра, и тем не менее, когда он восседает в  глубоком  удобном
кресле в окружении своей жены, похожей на устрицу,  и  детей,  похожих  на
огурцы, он представляется олицетворением самого счастья. Время от  времени
я в сопровождении судьи Бэппа  и  доктора  Чакка  бывал  в  доме  Гэра  на
банкетах.  Посещал  я  с  рекомендательным  письмом   Гэра   и   различные
предприятия, принадлежавшие как самому Гэру, так и лицам, связанным с  его
друзьями. Среди этих различных предприятий  меня  особенно  заинтересовала
фабрика   одной   книгоиздательской   компании.   Когда   я   с    молодым
инженером-каппой оказался в цехах и увидел гигантские  машины,  работающие
на гидроэлектроэнергии, меня вновь  поразил  и  восхитил  высокий  уровень
техники в  этой  стране.  Как  выяснилось,  фабрика  производила  до  семи
миллионов экземпляров  книг  ежегодно.  Но  поразило  меня  не  количество
экземпляров. Удивительным было то, что  для  производства  книг  здесь  не
требовалось ни малейших затрат труда. Оказывается, чтобы создать книгу,  в
этой  стране  нужно   только   заложить   в   машину   через   специальный
воронкообразный приемник бумагу, чернила и какое-то серое  порошкообразное
вещество.  Не  проходит  и  пяти  минут,  как  из  недр  машины   начинают
бесконечным потоком выходить готовые книги самых разнообразных форматов  -
в одну восьмую, одну двенадцатую, одну четвертую  часть  печатного  листа.
Глядя на водопад книг, извергаемый машиной,  я  спросил  у  инженера,  что
представляет собой серый порошок, который подается  в  приемник.  Инженер,
неподвижно  стоявший  перед  блестящими  черными   механизмами,   рассеяно
ответил:
     -  Серый  порошок?  Это  ослиные  мозги.  Их  просушивают,  а   затем
измельчают в порошок, только и всего. Сейчас они идут по два-три сэна [сэн
- мелкая денежная единица] за тонну.
     Подобные  технические  чудеса,  конечно,  имеют  место  не  только  в
книгоиздательских компаниях. Примерно  такими  же  методами  пользуются  и
компании по производству картин, и компании  по  производству  музыки.  По
словам Гэра, в этой стране ежемесячно изобретается от семисот до восьмисот
новых механизмов,  а  массовое  производство  уже  отлично  обходится  без
рабочих рук. В результате по всем  предприятиям  ежегодно  увольняются  не
менее сорока - пятидесяти тысяч рабочих. Между тем в газетах, которые я  в
этой стране аккуратно просматривал каждое утро, мне ни разу не  попадалось
слово "безработица".  Такое  обстоятельство  показалось  мне  странным,  и
однажды, когда мы вместе с Бэппом и Чакком были  приглашены  на  очередной
банкет к Гэру, я попросил разъяснений.
     -  Уволенных  у  нас  съедают,  -  небрежно  ответил  Гэр,  попыхивая
послеобеденной сигарой.
     Я не понял, что он имеет в виду, и  тогда  Чакк  в  своем  неизменном
пенсне взял на себя труд разрешить мое недоумение.
     - Всех этих уволенных рабочих умерщвляют, и их мясо идет в пищу. Вот,
поглядите газету. Видите? В этом месяце  было  уволено  шестьдесят  четыре
тысячи восемьсот шестьдесят девять рабочих, и точно в соответствии с  этим
понизились цены на мясо.
     - И они покорно позволяют себя убивать?
     - А что им остается делать? На то и существует закон об убое рабочих.
     Последние слова принадлежали Бэппу, с  кислой  физиономией  сидевшему
позади горшка с персиком. Я  был  совершенно  обескуражен.  Однако  же  ни
господин   Гэр,   ни   Бэпп,   ни   Чакк   не   видели   в   этом   ничего
противоестественного.  После  паузы  Чакк  с  усмешкой,  показавшейся  мне
издевательской, заговорил опять:
     - Таким образом государство сокращает число случаев смерти от  голода
и число самоубийств. И право, это не причиняет им  никаких  мучений  -  им
только дают понюхать немного ядовитого газа.
     - Но все же есть их мясо...
     - Ах, оставьте, пожалуйста. Если бы сейчас вас  услышал  наш  философ
Магг, он лопнул бы от смеха. А не в вашей ли это стране, простите,  плебеи
продают  своих  дочерей  в  проститутки?  Странная   сентиментальность   -
возмущаться тем, что мясо рабочих идет в пищу!
     Гэр, слушавший наш разговор, спокойно сказал, пододвигая ко мне блюдо
с бутербродами, стоявшие на столике рядом:
     - Так как же? Может быть, попробуете? Ведь это тоже мясо рабочих...
     Я совсем растерялся. Мне стало  худо.  Провожаемый  хохотом  Бэппа  и
Чакка, я выскочил из гостиной Гэра. Ночь была бурная, в небе  не  сверкала
ни одна звезда.  Я  возвращался  домой  а  полной  темноте  и  блевал  без
передышки. И моя рвота белела пятнами даже в темноте.



                                    9

     И все же директор стекольной фирмы Гэр  был,  вне  всякого  сомнения,
весьма симпатичным каппой. Мы с Гэром часто посещали клуб, членом которого
он состоял, и приятно проводили там время. Дело в том, что клуб  этот  был
гораздо уютнее клуба сверхчеловеков, в котором состоял Токк. И кроме того,
наши беседы с Гэром -  пусть  они  были  не  так  глубоки,  как  беседы  с
философом Маггом, - открывали передо мною совершенной новый,  беспредельно
широкий мир. Гэр с  охотой  и  удовольствием  разглагольствовал  на  самые
различные темы, помешивая кофе ложечкой из чистого золота.
     Как-то туманным вечером я сидел среди ваз с зимними розами  и  слушал
Гэра. Помнится, это разговор происходил в комнате, обставленной в новейшем
стиле - тонкие золотые линии прорезали белизну стен, потолка и мебели. Гэр
с усмешкой еще более самодовольной, чем  обычно,  рассказывал  о  кабинете
министров партии "Куоракс", вставшей недавно у кормила государства.  Слово
"куоракс" является междометием, не имеющим никакого особенного  смысла,  и
иначе чем "ого" его не переведешь. Впрочем, как  бы  то  ни  было,  партия
действует под лозунгом "В интересах всех капп".
     - Партией "Куоракс" заправляет известный политический деятель  Роппэ.
Бисмарк когда-то сказал: "Честность - лучшая дипломатия". А  Роппэ  возвел
честность и в принцип внутренней политики...
     - Да ведь речи Роппэ...
     - Не прерывайте, выслушайте меня. Да, все его речи -  сплошная  ложь.
Но поскольку всем известно, что все его речи - ложь, то в  конечном  счете
это все равно, как если  бы  он  говорил  сущую  правду.  И  только  такие
предубежденные существа, как вы, люди,  могут  называть  его  лжецом.  Мы,
каппы, вовсе не так... Впрочем, это не суть важно. Мы  говорили  о  Роппэ.
Итак, Роппэ заправляет партией "Куоракс". Но и у Роппэ  есть  хозяин.  Это
Куикуи, владелец газеты "Пу-Фу" ["пу-фу" тоже  междометие,  которое  можно
примерно перевести как "ох"]. Однако Куикуи тоже имеет своего  хозяина.  И
этот хозяин - некий господин Гэр, сидящий сейчас перед вами.
     - Однако... Простите, возможно, я не совсем понял... Но  ведь  газета
"Пу-Фу", насколько мне известно, защищает интересы рабочих. И если, как вы
утверждаете, владелец газеты подчиняется вам...
     - Что касается  сотрудников  газеты  "Пу-Фу",  то  они  действительно
являются защитниками интересов рабочих. Но распоряжается ими ни кто  иной,
как Куикуи. А Куикуи шагу ступить не может без поддержки вашего  покорного
слуги Гэра.
     Гэр, по-прежнему ухмыляясь, играл своей золотой ложечкой. Я глядел на
него и испытывал  не  сколько  ненависть  к  нему,  сколько  сочувствие  к
несчастным  сотрудникам  "Пу-Фу".  Видимо,  Гэр  разгадал  мои  мысли   и,
выпячивая огромное брюхо, сказал:
     - Да нет же, далеко  не  все  сотрудники  "Пу-Фу"  защищают  интересы
рабочих.  Ведь  каждый  каппа  прежде  всего  защищает  свои   собственные
интересы, так уж мы устроены... И кроме того,  положение  осложняется  еще
одним обстоятельством. Дело в том, что и  я,  Гэр,  не  свободен  в  своих
действиях. Как по-вашему, кто  руководит  мною?  Моя  супруга.  Прекрасная
госпожа Гэр.
     Гэр загоготал.
     - Выполнять повеления госпожи Гэр - большое счастье, - любезно сказал
я.
     - Во всяком  случае,  я  доволен.  Но  говорить  обо  всем  этом  так
откровенно я могу, конечно, только с вами - поскольку вы не каппа.
     - Итак, в конечно счете кабинетом "Куоракса" управляет госпожа Гэр?
     - Гм... Право, я не знаю, можно ли  так  сказать...  Впрочем,  война,
которую мы вели семь лет назад, началась действительно из-за самки.
     - Война? Значит, у вас тоже были войны?
     - Конечно, были. И сколько их  еще  будет!  Знаете,  пока  существуют
соседние государства...
     Так я впервые узнал, что страна водяных не  является  единственным  в
своем роде государством в этом мире. Гэр рассказал мне, что испокон  веков
потенциальными противниками капп были выдры. Вооружение и  оснащение  выдр
ни в чем не уступает вооружению и оснащению,  которым  располагают  каппы.
Этот разговор о войнах между каппами и выдрами очень  заинтересовал  меня.
Действительно, тот факт, что каппы имеют в лице выдр сильного  противника,
не был известен ни  автору  "Суйко-коряку",  ни  тем  более  автору  Кунио
Янагида, автору "Сборника народных легенд Ямасима".
     - Само собой разумеется, - продолжал Гэр, - что до начала  войны  обе
стороны непрерывно шпионили друг за другом. Ведь мы испытывали  панический
страх перед выдрами, а выдры точно так же боялись нас. И вот в такое время
некий выдра, проживавший в нашей стране,  нанес  визит  супружеской  чете.
Между тем самка в этой чете  как  раз  замышляла  убийство  мужа.  Он  был
изрядным распутником, и, кроме того,  жизнь  его  была  застрахована,  что
тоже, вероятно, не в малой степени искушало самку.
     - Вы были знакомы с ними?
     - Да... Впрочем, нет. Я знал только самца, мужа. Моя супруга  считает
его извергом, но, на мой взгляд, он не столько изверг, сколько  несчастный
сумасшедший с извращенными  половым  воображением,  ему  вечно  мерещились
преследования со стороны самок... Так вот,  жена  подсыпала  ему  в  какао
цианистого калия. Не знаю, как уж это получилось, но только чашка  с  ядом
оказалась перед гостем-выдрой. Выдра выпил и, конечно, издох. И тогда...
     - Началась война?
     - Да. К несчастью, этот выдра имел ордена.
     - И кто же победил?
     - Разумеется, мы. Ради этой победы мужественно сложили головы  триста
шестьдесят девять тысяч пятьсот капп! Но эти потери ничтожны по  сравнению
с потерями противника. Кроме выдры, у  нас  не  увидишь  никакого  другого
меха. Я же во время войны помимо производства стекла, занимался поставками
на фронт каменноугольного шлака.
     - А зачем на фронте каменноугольный шлак?
     - Это же продовольствие. Мы, каппы, если у нас подведет животы, можем
питаться чем угодно.
     - Ну, знаете... Не обижайтесь, пожалуйста, но для капп,  находившихся
на полях сражения... У нас в Японии такую вашу деятельность заклеймили  бы
позором.
     - И у нас тоже заклеймили бы, можете не сомневаться. Только раз я сам
говорю об этом, никто больше позорить меня не станет. Знаете, как  говорит
философ Магг? "О содеянном тобою  зле  скажи  сам,  и  зло  исчезнет  само
собой..." Заметьте, кстати, что двигало мною не  одно  лишь  стремление  к
наживе, но и благородное чувство патриотизма!
     В эту минуту к нам приблизился клубный лакей. Он  поклонился  Гэру  и
произнес, словно декламируя на сцене:
     - В доме рядом с вашим - пожар.
     - По... Пожар!
     Гэр испуганно вскочил на  ноги.  Я,  разумеется,  тоже  встал.  Лакей
бесстрастно добавил:
     - Но пожар уже потушен.
     Физиономия Гэра, провожавшего взглядом лакея,  выражало  нечто  вроде
смеха сквозь слезы. И именно тогда я обнаружил, что давно  ненавижу  этого
директора  стекольной  фирмы.  Но  предо  мною  был  уже   не   крупнейший
капиталист, а самый обыкновенный каппа. Я извлек из вазы букет зимних  роз
и, протянув его Гэру, сказал:
     - Пожар потушен, но ваша супруга, вероятно, переволновалась. Возьмите
эти цветы и отправляйтесь домой.
     - Спасибо...
     Гэр пожал  мне  руку.  Затем  он  вдруг  самодовольно  ухмыльнулся  и
произнес шепотом:
     - Ведь этот соседний дом принадлежит мне. И теперь я получу страховую
премию.
     Эта ухмылка... Я и сейчас помню эту ухмылку Гэра, которого я тогда не
мог ни презирать, ни ненавидеть.



                                    10

     - Что с тобой сегодня? - спросил я студента Раппа.  -  Что  тебя  так
угнетает?
     Это было на другой день после пожара. Мы сидели у меня в гостиной.  Я
курил сигарету, а Рапп с растерянным видом, закинув ногу на ногу и опустив
голову так, что не видно было его сгнившего клюва, глядел на пол.
     - Так что же с тобой, Рапп?
     Рапп наконец поднял голову.
     - Да  нет,  пустяки,  ничего  особенного,  -  печально  отозвался  он
гнусавым голосом. - Стою я это сегодня у окна и так, между прочим,  говорю
тихонько: "Ого, вот уж и росянки-мухоловки расцвели..." И что вы  думаете,
сестра моя вдруг разъярилась и на меня набросилась: "Это что же,  мол,  ты
меня  мухоловкой  считаешь?"  И  пошла  меня  пилить.   Тут   же   к   ней
присоединилась и мать, которая ее всегда поддерживает.
     - Позволь, но  какое  отношение  цветущие  мухоловки  имеют  к  твоей
сестре?
     - Она, наверное, решила, будто я намекаю на то,  что  она  все  время
гоняется за самцами. Ну, в ссору вмешалась тетка - она вечно не в ладах  с
матерью. Скандал разгорелся ужасный.  Услыхал  нас  вечно  пьяный  отец  и
принялся лупить всех без разбора. В довершении всего мой младший братишка,
воспользовавшись суматохой, стащил у матери кошелек с деньгами и  удрал...
не то в кино, не то еще куда-то. А я... Я уже...
     Рапп закрыл лицо руками и беззвучно заплакал. Само собой  разумеется,
что мне стало жаль его. Само собой разумеется и то, что я тут же вспомнил,
как презирает систему семейных отношений поэт Токк. Я  похлопал  Раппа  по
плечу и стал по мере своих сил и возможностей утешать его.
     - Это  случается  в  каждой  семье,  -  сказал  я.  -  Не  стоит  так
расстраиваться.
     - Если бы... Если бы хоть клюв был цел...
     - Ну, тут уж ничего не поделаешь. Послушай,  а  не  пойти  ли  нам  к
Токку, а?
     - Господин Токк меня презирает. Я ведь не способен, как он,  навсегда
порвать с семьей.
     - Тогда пойдем к Крабаку.
     После концерта, о котором я  упоминал,  мы  с  Крабаком  подружились,
поэтом у я мог отважиться повести Раппа в дом  этого  великого  музыканта.
Крабак жил гораздо роскошнее, чем, скажем, Токк,  хотя,  конечно,  не  так
роскошно, как капиталист Гэр. В его комнате, битком набитой  всевозможными
безделушками  -  терракотовыми  статуэтками  и  персидской  керамикой,   -
помещался турецкий диван, и сам Крабак обычно восседал на этом диване  под
собственным портретом, играя со своими детишками. Но на этот  раз  он  был
почему-то один. Он сидел с мрачным видом, скрестив на груди  руки.  Пол  у
его  ног  был  усыпан  клочьями  бумаги.  Рапп  вместе  с  поэтом   Токком
неоднократно, должно быть, встречался с Крабаком, но  сейчас  увидев,  что
Крабак не в духе, перетрусил и, отвесив ему робкий поклон, молча присел  в
углу.
     - Что с тобой, Крабак? - осведомился я, едва успев поздороваться.
     - Ты еще спрашиваешь!  -  отозвался  великий  музыкант.  -  Как  тебе
нравится этот кретин критик? Объявил, что моя лирика никуда не годится  по
сравнению с лирикой Токка!
     - Но ведь ты же музыкант...
     - Погоди. Это еще можно вытерпеть. Но ведь этот негодяй, кроме  того,
утверждает, что по сравнению с Рокком я ничто, меня  нельзя  даже  назвать
музыкантом!
     Рокк - это музыкант, которого  постоянно  сравнивают  с  Крабаком.  К
сожалению, он не состоял членом клуба сверхчеловеков, и я не имел случая с
ним побеседовать. Но его характерную физиономию  со  вздернутым  клювом  я
хорошо знал по фотографиям в газетах.
     - Рокк, конечно, тоже гений, - сказал я. - Но  его  произведениям  не
хватает современной страстности, которая льется через край в твоей музыке.
     - Ты действительно так думаешь?
     - Да, именно так.
     Крабак  вдруг  вскочил  на  ноги  и,  схватив  одну  из  танаградских
статуэток, с размаху швырнул ее на  пол.  Перепуганный  Рапп  взвизгнул  и
бросился было наутек, но Крабак жестом предложил нам успокоиться, а  затем
холодно сказал:
     - Ты думаешь так потому,  что,  как  и  всякая  посредственность,  не
обладаешь слухом. А я - я боюсь Рокка.
     - Ты? Не скромничай, пожалуйста!
     - Да кто же скромничает? С какой стати мне скромничать?  Я  корчу  из
себя скромника перед вами не больше, чем  перед  критиками!  Я  -  Крабак,
гений! В этом смысле Рокк мне не страшен.
     - Чего же ты тогда боишься?
     - Чего-то неизвестного... Может быть,  звезды,  под  которой  родился
Рокк.
     - Что-то я тебя не понимаю.
     - Попробую сказать иначе, чтобы было понятнее. Рокк  не  воспринимает
моего влияния. А я всегда  незаметно  для  себя  оказываюсь  под  влиянием
Рокка.
     - Твоя восприимчивость...
     - Ах, оставь, пожалуйста. При чем  тут  здесь  восприимчивость?  Рокк
работает спокойно и уверенно. Он  всегда  занимается  вещами,  с  которыми
может справиться один. А я вот не таков. Я неизменно пребываю в  состоянии
раздражения и растерянности. Возможно, с точки  зрения  Рокка,  расстояние
между нами не составляет и шага. Я же считаю, что  нас  разделяют  десятки
миль.
     - Но ваша "Героическая симфония", маэстро!.. - робко проговорил Рапп.
     -  Замолчи!  -  Узкие  глаза  Раппа  сузились  еще  больше,  и  он  с
отвращением поглядел на студента. - Что ты понимаешь? Ты и тебе  подобные!
Я знаю Рокка лучше, чем все эти собаки, которые лижут ему ноги!
     - Ну хорошо, хорошо. Успокойся.
     - Если бы я мог успокоиться... Я только и мечтаю  об  этом...  Кто-то
неведомый поставил на моем пути этого Рокка, чтобы  глумиться  надо  мною,
Крабаком. Философ Магг хорошо понимает  все  это.  Да-да,  понимает,  хотя
только и делает, что листает растрепанные фолианты пол  своим  семицветным
фонарем...
     - Как так?
     - Прочитай его последнюю книгу - "Слово идиота".
     Крабак подал, вернее, швырнул мне книгу. Затем он вновь  скрестил  на
груди руки и грубо сказал:
     - До свидания.
     И снова мы с окончательно приунывшим Раппом оказались на  улице.  Как
всегда, улица была полна  народу,  в  тени  буковых  аллей  тянулись  ряды
всевозможных лавок и магазинов. Некоторое время мы шли  молча.  Неожиданно
нам повстречался длинноволосый поэт Токк.  Завидев  нас,  он  остановился,
вытащил из сумки на животе носовой платок и принялся вытирать пот со лба.
     - Давно мы с вами не виделись, - сказал он. - А я вот иду к  Крабаку.
У него я тоже давно не был...
     Мне не хотелось, чтобы между этими двумя деятелями искусства возникла
ссора, и я намеками объяснил Токку, что Крабак сейчас немного не в себе.
     - Вот как? - сказал Токк. - Ну что же, визит  придется  отложить.  Да
ведь Крабак - неврастеник... Кстати, я тоже в последнее время  мучаюсь  от
бессонницы.
     - Может быть, прогуляешься с нами?
     - Нет, лучше не надо... Ай?
     Токк вдруг судорожно вцепился в мою руку. Он весь, с ног  до  головы,
покрылся холодным потом.
     - Что с тобой?
     - Что с вами?
     - Мне  показалось,  что  из  окна  той  машины   высунулась   зеленая
обезьяна...
     Обеспокоенный,  я  посоветовал  Токку  на  всякий  случай  показаться
доктору Чакку. Но как я ни настаивал, он и слушать не хотел об этом. Ни  с
того ни с сего он стал подозрительно к нам приглядываться и в конце концов
заявил:
     - Я  никогда  не  был  анархистом.  Запомните  это   и   никогда   не
забывайте... А теперь прощайте. И простите, пожалуйста, не нужен  мне  ваш
доктор Чакк...
     Мы стояли в растерянности и  смотрели  в  спину  удалявшемуся  Токку.
Мы... Впрочем, нет, не мы, а  я  один.  Студент  Рапп  вдруг  очутился  на
середине улицы. Он стоял нагнувшись  и  через  широко  расставленные  ноги
разглядывал беспрерывный поток автомобилей и прохожих. Решив, что  и  этот
каппа свихнулся, я поспешил выпрямить его.
     - Что еще за шутки? Что ты делаешь?
     Рапп, протирая глаза, ответил неожиданно спокойно:
     - Ничего особенного. Просто так гадко стало  на  душе,  что  я  решил
посмотреть, как выглядит мир вверх ногами. Оказывается, все то же самое.



                                    11

     Вот некоторые выдержки из книги философа Магга "Слово идиота ":

     Идиот убежден, что все, кроме него, идиоты.

     Наша любовь к природе объясняется, между прочим, и тем,  что  природа
не испытывает к нам ни ненависти, ни зависти.

     Самый мудрый образ жизни заключается в том, чтобы, презирая  нравы  и
обычаи своего времени, тем не менее ни в коем случае их не нарушать.

     Больше всего нам хочется гордится тем, чего у нас нет.

     Никто не возражает против того, чтобы разрушить идолов. В то же время
никто не возражает против того, чтобы самому стать идолом. Однако спокойно
пребывать на пьедестале могут только удостоенные особой милостью  богов  -
идиоты, преступники, герои. (Это место Крабак отчеркнул ногтем).

     Вероятно, все идеи, необходимые для нашей жизни, были  высказаны  еще
три тысячи лет назад. Нам остается, пожалуй, только добавить нового огня.

     Наша  особенность  состоит  в  постоянном  преодолении   собственного
сознания.

     Если счастье немыслимо без боли, а мир  немыслим  без  разочарования,
то?..

     Защищать себя труднее, нежели защищать постороннего. Сомневающийся да
обратит взгляд на адвоката.

     Гордыня, сластолюбие,  сомнение  -  вот  три  причины  всех  пороков,
известные по опыту последних трех тысяч лет. Вероятно, и всех добродетелей
тоже.

     Обуздание физических потребностей вовсе  не  обязательно  приводят  к
миру. Чтобы обрести мир, мы должны обуздать и свои  духовные  потребности.
(Здесь Крабак тоже оставил след своего ногтя).

     Мы, каппы, менее счастливы, чем люди. Люди не так развиты, как каппы.
(Читая это, я не мог сдержать улыбку).

     Свершить - значит мочь, а мочь - значит свершить.  В  конечном  итоге
наша жизнь не в состоянии вырваться  из  этого  порочного  круга.  Другими
словами, в ней нет никакой логики.

     Став слабоумным,  Бодлер  выразил  свое  мировоззрение  одним  только
словом, и слово это было - "женщина". Но для самоуважения ему не следовало
так говорить. Он слишком полагался на свой  гений,  гений  поэта,  который
обеспечивал ему существование. И  потому  он  забыл  другое  слово.  Слово
"желудок". (Здесь тоже остался след ногтя Крабака).

     Полагаясь  во  всем  на  разум,  мы  неизбежно  придем  к   отрицанию
собственного существования. То обстоятельство, что Вольтер,  обожествивший
разум, был счастлив в своей жизни, лишний раз доказывает отсталость  людей
по сравнению с каппами.



                                    12

     Однажды, в довольно  прохладный  день,  когда  мне  наскучило  читать
"Слово  идиота",  я  отправился  к  философу  Маггу.  На  углу   какого-то
пустынного  переулка  я  неожиданно  увидел  тощего,  как  комар,   каппу,
стоявшего, лениво прислонившись к стене. Ошибки быть не могло, это был тот
самый  каппа,  который  когда-то  украл  у  меня   автоматическую   ручку.
"Попался!" - подумал я и немедленно подозвал проходившего мимо  громадного
полицейского.
     - Задержите, пожалуйста, вон того каппу, - сказал я. -  Около  месяца
назад он украл мою автоматическую ручку.
     Полицейский поднял дубинку (в этой стране полицейские  вместо  сабель
имеют при себе дубинки из тиса) и окликнул вора: "Эй ты, поди-ка сюда!"  Я
ожидал, что вор  кинется  бежать.  Ничего  подобного.  Он  очень  спокойно
направился к полицейскому. Мало того, скрестив на груди  руки,  он  как-то
надменно  глядел  нам  в  лицо.  Это,  впрочем,  нисколько  не  рассердило
полицейского, который извлек из сумки на животе записную книжку и  тут  же
приступил к допросу:
     - Имя?
     - Грук.
     - Чем занимаешься?
     - До недавнего времени был почтальоном.
     -  Отлично.  Вот  этот  человек  утверждает,  что  ты  украл  у  него
автоматическую ручку.
     - Да, это было около месяца назад.
     - Для чего?
     - Дал ее поиграть моему маленькому ребенку.
     Полицейский вперил в Грука острый взгляд:
     - И что же этот ребенок?
     - Неделю назад умер.
     - Свидетельство о смерти при тебе?
     Тощий каппа вытащил  из  сумки  на  животе  лист  бумаги  и  протянул
полицейскому. Тот пробежал его глазами, улыбнулся  и,  похлопав  Грука  по
плечу, сказал:
     Все в порядке. Прости за беспокойство.
     Совершенно ошеломленный, я уставился на  полицейского.  Тощий  каппа,
что-то бурча себе под нос, удалился. Придя наконец в себя, я спросил:
     - Почему вы его отпустили?
     - Он невиновен, - ответил полицейский.
     - Но ведь он украл мою ручку...
     - Украл, чтобы дать поиграть своему ребенку, а ребенок умер.  Если  в
чем-либо  сомневаетесь,  прочтите  статью   номер   одна   тысяча   двести
восемьдесят пять уголовного кодекса.
     Полицейский повернулся ко мне спиной и быстро зашагал прочь. Что  мне
оставалось делать? Я отправился к Маггу, твердя про себя:  "Статья  тысяча
двести восемьдесят пять уголовного кодекса".
     Философ Магг любил гостей.  В  тот  день  в  его  полутемной  комнате
собрались судья Бэпп, доктор Чакк и директор стекольной фирмы Гэр. Все они
курили, и дым от их сигар поднимался к семицветному фонарю. Самой  большой
удачей для меня было то, что  явился  судья  Бэпп.  Едва  успев  сесть,  я
обратился к нему, но вместо вопроса о  статье  тысяча  двести  восемьдесят
пять задал другой вопрос:
     -  Тысяча  извинений,   господин   Бэпп.   Скажите,   наказывают   ли
преступников в вашей стране?
     Бэпп не спеша выпустил дым от сигары с золотым ободком и со скучающим
видом ответил:
     - Разумеется, наказывают. Практикуется даже смертная казнь.
     - Дело в том, что месяц назад...
     Изложив подробно всю историю с авторучкой, я осведомился о содержании
статьи тысяча двести восемьдесят пять уголовного кодекса.
     - Угу, - сказал Бэпп.  -  Статья  эта  гласит:  "Каково  бы  ни  было
преступление, лицо, совершившее это преступление, наказанию  не  подлежит,
после того как причина или обстоятельство, побудившие к  совершению  этого
преступления, исчезли". Возьмем ваш случай. Совершена  кража,  этот  каппа
был отцом, но теперь он больше не отец, и  потому  преступление  его  само
собой перестало существовать.
     - Какая нелепость!
     - Ничего подобного. Нелепостью было бы  приравнивать  каппу,  который
б_ы_л_  отцом,  к  каппе,  который   _я_в_л_я_е_т_с_я_   отцом.   Впрочем,
простите, ведь японские законы не видят в этом никакого различия.  Но  нам
это, простите, кажется смешны. Хо-хо-хо-хо-хо...
     И, бросив сигару,  Бэпп  разразился  пронзительным  смехом.  Тогда  в
разговор вмешался доктор  Чакк,  лицо  весьма  далекое  от  юриспруденции.
Поправив пенсне, он задал мне вопрос:
     - В Японии тоже существует смертная казнь?
     - Конечно, существует. Смертная казнь через повешенье.
     Меня разозлило равнодушие Бэппа, и я поспешил добавить язвительно:
     - Но в вашей стране, несомненно, казнят более просвещенным  способом,
не так ли?
     - Да,  у  нас  казнят  более  просвещенным  способом,  -  по-прежнему
спокойно подтвердил Бэпп. -  В  нашей  стране  казнь  через  повешенье  не
практикуется. Иногда для этого  используется  электричество.  А  вообще  и
электричество нам не приходится  применять.  Как  правило,  у  нас  просто
провозглашают перед преступником название преступления.
     - И преступник умирает от этого?
     - Совершенно верно, умирает. Не забудьте, что у нас, у капп,  нервная
организация гораздо тоньше, чем у вас, людей.
     - Такой метод применяется не только для смертных  казней,  но  и  для
убийства, - сказал директор стекольной фабрики Гэр. Он был весь  сиреневый
от падающих на него разноцветных  бликов  и  благодушно  мне  улыбался.  -
Совсем недавно один социалист обозвал меня вором, и  я  чуть  не  умер  от
разрыва сердца.
     - Это случается гораздо чаще, чем мы полагаем. Недавно вот  так  умер
один мой знакомый адвокат.
     Это заговорил философ Магг, и я повернулся к нему. Магг продолжал, ни
на кого не глядя, с обычной своей иронической усмешкой:
     - Кто-то обозвал его лягушкой... Вы, конечно,  знаете,  что  в  нашей
стране  обозвать  лягушкой  -  это  все  равно  что  назвать  подлецом  из
подлецов... И вот он задумался, и думал дни и ночи  напролет,  лягушка  он
или не лягушка, и в конце концов умер.
     - Это, пожалуй, самоубийство, - сказал я.
     - И все  же  его  назвали  лягушкой  с  намерением  убить.  С  вашей,
человеческой, точки зрения,  это,  может  быть,  можно  рассматривать  как
самоубийство...
     В этот самый момент за стеной, там,  где  находилась  квартира  поэта
Токка, треснул сухой, разорвавший воздух пистолетный выстрел.



                                    13

     Мы немедленно бросились туда. Токк лежал  на  полу  среди  горшков  с
высокогорными растениями. В правой его руке был зажат пистолет, из  блюдца
на голове текла кровь. Рядом с ним, прижимаясь лицом к его груди,  навзрыд
плакала самка. Я взял  ее  за  плечи  и  поднял.  (Обыкновенно  я  избегаю
прикасаться к скользкой коже каппы.) Я спросил ее:
     - Как это случилось?
     - Не знаю. Ничего не знаю. Он сидел, что-то писал - и вдруг выстрелил
себе в голову... Что теперь будет  со  мной?..  Qur-r-r-r...  Qur-r-r-r...
(Так каппы плачут.)
     Директор стекольной фирмы Гэр, грустно качая  головой,  сказал  судье
Бэппу:
     - Вот к чему приводят все эти капризы.
     Бэпп ничего не ответил и закурил сигару  с  золотым  ободком.  Доктор
Чакк, который осматривал рану, присев на  корточки,  поднялся  и  произнес
профессиональным тоном, обращаясь ко всем нам:
     - Все кончено. Токк страдал заболеванием желудка, и одного этого было
бы достаточно, чтобы он совершенно расклеился.
     -  Смотрите,  однако,  -   проговорил,   словно   пытаясь   оправдать
самоубийцу, философ Магг, - здесь лежит какая-то записка.
     Он взял со стола лист бумаги. Все  (за  исключением,  впрочем,  меня)
сгрудились  позади  него,  вытягивая  шеи,  и  через  его  широкие   плечи
уставились на записку.

              Вставай и иди. В долину, что ограждает наш мир.
              Там священные холмы и ясные воды,
              Благоухание трав и цветов.

     Магг повернулся к нам и сказал с горькой усмешкой:
     - Это плагиат. "Миньона" Гете. Видимо, Токк пошел на самоубийство еще
и потому, что выдохся как поэт.
     Случилось так, что именно  в  это  время  у  дома  Токка  остановился
автомобиль. Это приехал Крабак. Некоторое время он молча стоял  в  дверях,
глядя на труп Токка. Затем он подошел к нам и заорал в лицо Маггу:
     - Это его завещание?
     - Нет. Это его последние стихи.
     - Стихи?
     Волосы на голове Крабака стали дыбом. Магг, невозмутимый, как всегда,
протянул ему листок. Ни на кого не глядя, Крабак впился глазами в  строчки
стихов. Он читал и перечитывал их, почти не обращая  внимания  на  вопросы
Магга.
     - Что вы думаете по поводу смерти Токка?
     - Вставай... Я тоже когда-нибудь умру... В долину, что ограждает  наш
мир...
     - Ведь вы были, кажется, одним из самых близких друзей Токка?
     - Друзей? У Токка никогда не было друзей. В долину, что ограждает наш
мир... К сожалению, Токк... Там священные холмы...
     - К сожалению?..
     - Ясные воды... Вы-то счастливы... Там священные холмы...
     Самка Токка все еще продолжала плакать. Мне стало жаль ее, и я, обняв
ее за плечи, отвел  к  дивану  в  углу  комнаты.  Там  смеялся  ничего  не
подозревающий детеныш двух или трех лет. Я  усадил  самку,  взял  на  руки
детеныша  и  немного  покачал  его.  Я  почувствовал,  что  на  глаза  мои
навернулись слезы. Это был первый и единственный случай, когда я плакал  в
стране водяных.
     - Жаль семью этого бездельника, - заметил Гэр.
     - Да, таким нет дела до того, Что будет после них, - отозвался  судья
Бэпп, раскуривая свою обычную сигару.
     Громкий возглас Крабака заставил нас вздрогнуть.  Размахивая  листком
со стихами, Крабак кричал, ни к кому не обращаясь:
     - Превосходно! Это будет великолепный похоронный марш!
     Блестя узкими глазами, он  наспех  пожал  руку  Маггу  и  бросился  к
выходу. В дверях уже  тем  временем  собралась,  конечно,  изрядная  толпа
соседей Токка, которые с любопытством заглядывали в комнату. Крабак  грубо
и бесцеремонно растолкал их и вскочил  в  свою  машину.  В  ту  же  минуту
автомобиль затарахтел, сорвался с места и скрылся за углом.
     - А ну, а ну разойдитесь, нечего глазеть! - прикрикнул на  любопытных
судья Бэпп.
     Взяв на себя обязанности полицейского,  он  разогнал  толпу  и  запер
дверь на ключ. Вероятно, поэтому в комнате воцарилась внезапная тишина.  В
этой тишине - и в душной смеси  запахов  цветов  высокогорных  растений  и
крови Токка - стал обсуждаться вопрос о  похоронах.  Только  философ  Магг
молчал, рассеяно глядя на труп и о чем-то задумавшись. Я похлопал  его  по
плечу и спросил:
     - О чем вы думаете?
     - О жизни каппы.
     - И что же?
     - Для того, чтобы наша жизнь удовлетворяла нас, мы, каппы, что бы там
ни было... - Магг как-то стыдливо понизил голос, - как  бы  там  ни  было,
должны поверить в могущество того, кто не является каппой.



                                    14

     Слова Магга напомнили мне о религии. Будучи материалистом, я никогда,
разумеется, не  относился  к  религии  серьезно.  Но  теперь,  потрясенный
смертью Токка, я вдруг задумался:  а  что  представляет  собой  религия  в
стране водяных? С этим вопросом я немедленно обратился к студенту Раппу.
     - У нас есть и христиане, и буддисты, и мусульмане, и огнепоклонники,
- ответил он.  -  Наибольшим  влиянием,  однако,  пользуется  все  же  так
называемая "современная религия". Ее называют еще "религией жизни".
     (Возможно, "религия жизни" - не совсем точный перевод. На языке  капп
это слово звучит как "Куэмуча". Окончание "ча"  соответствует  английскому
"изм".  Корень  же  "куэмал"  слова  "куэму"  означает  не  просто  "жить,
существовать", но "насыщаться едой, пить вино и совокупляться".)
     - Следовательно, в этой стране тоже есть общины и храмы?
     - В этом  нет  ничего  смешного.  Великий  храм  современной  религии
является крупнейшей постройкой в стране. Хотите пойти поглядеть?
     И вот в один душный туманный день Рапп гордо повел  меня  осматривать
Великий  храм.  Действительно,  это  колоссальное  здание,  раз  в  десять
грандиознее Николаевского  собора  в  Токио.  Мало  того,  в  этом  здании
смешались самые разнообразные архитектурные стили. Стоя перед этим  храмом
и глядя на его высокие башни и круглые купола, я ощутил нечто  даже  нечто
вроде ужаса. Они, словно бесчисленные пальцы, тянулись к небу.  Мы  стояли
перед парадными воротами (и как ничтожно  малы  мы  были  по  сравнению  с
ними!), долго смотрели, задрав головы, на это странное сооружение, похожее
скорее на нелепое чудовище.
     Залы  храма  тоже  были  громадны.  Между  коринфскими  колоннами  во
множестве бродили молящиеся. Все они, как и мы с  Раппом,  казались  здесь
совершенно крошечными. Вскоре мы повстречались с согбенным пожилым каппой.
Рапп, склонив голову, почтительно заговорил с ним:
     - Весьма рад видеть вас в добром здравии, почтенный настоятель.
     Старец тоже отвесил нам поклон и так же учтиво отозвался:
     - Если не ошибаюсь, господин Рапп? Надеюсь,  вы  тоже...  -  Тут  он,
видимо, обнаружил, что у Раппа сгнил клюв, и запнулся.  -  Э-э...  Да.  Во
всяком случае, я надеюсь, что вы не очень страдаете. Чему обязан?..
     - Я привел в храм вот этого господина, -  сказал  Рапп.  -  Как  вам,
вероятно, уже известно, этот господин...
     И Рапп принялся  пространно  рассказывать  обо  мне.  Кажется,  этими
своими объяснениями он старался, помимо всего прочего, дать понять старцу,
что от посещения храма в  последнее  время  его  отвлекали  сугубо  важные
обстоятельства.
     - И вот, кстати, я хотел бы вас попросить  показать  этому  господину
храм.
     Милостиво улыбаясь, настоятель поздоровался со мною,  а  затем  молча
повел нас к алтарю в передней части зала.
     - Я с удовольствием покажу вам все, - заговорил он, - но  боюсь,  что
не смогу быть вам особенно  полезен.  Мы,  верующие,  поклоняемся  "дереву
жизни", которое находится  здесь,  на  алтаре.  Как  изволите  видеть,  на
"дереве жизни" зреют золотые и  зеленые  плоды.  Золотые  плоды  именуются
"плодами добра", а зеленые - "плодами зла"...
     Я  слушал  его,  и  мне  становилось  невыносимо   скучно.   Любезные
объяснения настоятеля звучали как старая, заезженная притча. Разумеется, я
делал вид, что стараюсь не пропустить ни единого слова,  но  при  этом  не
забывал время от времени украдкой озираться, чтобы  разглядеть  внутреннее
устройство храма.
     Коринфские колонны, готические  своды,  мозаичный  мавританский  пол,
молитвенные столики в модернистском  стиле  -  все  это  вместе  создавало
впечатление какой-то странной варварской красоты.  Больше  всего  внимание
мое привлекали каменные бюсты, установленные в нишах по  сторонам  алтаря.
Мне почему-то казалось, что мне знакомы эти изображения. И  я  не  ошибся.
Закончив объяснения относительно "древа жизни", согбенный настоятель повел
меня и Раппа к первой справа нише и сказал, указывая на бюст:
     - Вот один из наших святых  -  Стринберг,  выступивший  против  всех.
Считается, что этот святой много и долго страдал, а затем нашел спасение в
философии Сведенборга. Но в действительности он не спасся. Как и  все  мы,
он исповедовал "религию жизни".  Вернее,  ему  пришлось  исповедовать  эту
религию. Возьмите хотя бы "Легенды", которые оставил нам  этот  святой.  В
них он сам признается, что покушался на свою жизнь.
     Мне стало тоскливо, и я обратил взгляд в следующую нишу. В  следующей
нише был установлен бюст густоусого немца.
     - А это Ницше, бард Заратустры. Этому святому пришлось  спасаться  от
сверхчеловека, которого он сам же и создал. Впрочем, спастись он не смог и
сошел с ума, попасть в святые ему, возможно, и не удалось бы...
     Настоятель немного помолчал и подвел нас к третьей нише.
     - Третьим святым у нас Толстой. Этот святой изводил себя больше всех.
Этот святой изводил себя больше всех. Дело в том, что по происхождению  он
был  аристократом  и  терпеть  не  мог  выставлять  свои  страдания  перед
любопытствующей толпой. Этот святой  все  силился  поверить  в  Христа,  в
которого поверить, конечно же,  невозможно.  А  ведь  ему  случалось  даже
публично объявлять, что он верит. И вот на склоне лет  ему  стало  невмочь
быть трагическим лжецом. Известно ведь, и  этот  святой  испытывал  иногда
ужас перед перекладиной на потолке своего кабинета. Но самоубийцей он  так
и не стал - это видно хотя бы из того, что его сделали святым.
     В четвертой нише красовался бюст японца. Разглядев лицо этого  японца
и узнав его, я, как и следовало ожидать, ощутил грусть.
     - Это Куникида Доппо, - сказал настоятель. - Поэт, до конца  понявший
душу рабочего, погибшего под колесами поезда. Думаю, говорить  вам  о  нем
что-либо еще не имеет смысла. Поглядите на пятую нишу...
     - Это, кажется, Вагнер?
     - Да. Революционер, являвшийся другом короля. Святой Вагнер на склоне
лет читал даже застольные молитвы. И все же он был  скорее  последователем
"религии жизни", чем христианином. Из  писем,  оставшихся  после  Вагнера,
явствует, что мирские страдания не раз подводили этого святого к  мысли  о
смерти.
     Настоятель все еще говорил о Вагнере,  когда  мы  остановились  перед
шестой нишей.
     - А это друг святого Стриндберга, француз-художник.  Он  бросил  свою
многодетную жену и взял себе четырнадцатилетнюю таитянку. В широких  жилах
этого святого текла кровь моряка. Но взгляните на его губы.  Они  изъедены
мышьяком или чем-то вроде этого. Что же касается седьмой  ниши...  Но  вы,
кажется, уже утомились. Извольте пройти сюда.
     Я действительно устал. Вслед  за  настоятелем  я  и  Рапп  прошли  по
коридору,  пронизанному  ароматом  благовоний,  и  очутились  в   какой-то
комнате. Комната была мала, в углу возвышалась черная статуя Венеры, у ног
статуи лежала кисть винограда. Я ожидал увидеть строгую  монашескую  келью
безо  всяких  украшений  и  был  несколько  смущен.   Видимо,   настоятель
почувствовал мое недоумение. Прежде чем предложить нам сесть, он сказал  с
состраданием:
     - Не забывайте, пожалуйста, что наша религия - это  "религия  жизни".
Ведь наш бог... наше "древо жизни"  учит:  "Живите  вовсю".  Да,  господин
Рапп, вы уже показывали этому господину наше священное писание?
     - Нет, - ответил Рапп и честно признался, почесывая блюдце на голове:
- По правде говоря, я и сам его толком не читал.
     Настоятель по-прежнему спокойно улыбаясь, продолжал:
     - Тогда, разумеется, вам еще не все понятно. Наш бог создал вселенную
за один день. ("Древо  жизни"  хоть  и  древо,  но  для  него  нет  ничего
невозможного). Мало того, он создал еще и самку. Самка  же,  соскучившись,
принялась искать самца. Наш бог внял ее печали, взял у нее мозг и из этого
мозга  приготовил  самца.  И  сказал  наш  бог  этой  паре  капп:  "Жрите,
совокупляйтесь, живите вовсю..."
     Слушая настоятеля, я вспоминал поэта Токка. К своему несчастью,  поэт
Токк, так же как и я, был атеистом. Я не каппа и поэтому понятия не имел о
"религии жизни". Но Токк, родившийся и проживший всю свою жизнь  в  стране
водяных, не мог не знать, что такое "древо жизни". Мне стало  жаль  Токка,
не принявшего такого учения, и я,  перебив  настоятеля,  спросил,  что  он
думает об этом поэте.
     - А-а, этот поэт достоин всяческого сожаления, -  сказал  настоятель,
тяжело вздохнув. - Что определяет  нашу  сущность?  Вера,  обстоятельства,
случай.  Вы,  вероятно  присовокупите  сюда  еще  и  наследственность.   К
несчастью, господин Токк не был верующим.
     - Наверное, Токк завидовал вам. Вот и я тоже завидую. Да  и  молодежь
как, например, Рапп...
     - Если бы клюв у меня был цел, я, быть может, и стал бы оптимистом.
     Настоятель снова глубоко вздохнул. Глаза  его  были  полны  слез,  он
неподвижно глядел на черную Венеру.
     - Сказать по правде... -  вымолвил  он.  -  Только  не  говорите  это
никому, это мой секрет... Сказать по правде, я тоже не в состоянии  верить
в нашего бога. Когда-нибудь мои моления...
     Настоятель  не  успел  закончить.  Как  раз  в  этот   момент   дверь
распахнулась, в комнату ворвалась огромная самка и набросилась на него. Мы
попытались было остановить ее, но она в одно мгновение повергла настоятеля
на пол.
     - Ах ты дрянной старикашка! - вопила она. - Опять  сегодня  стащил  у
меня из кошелька деньги на выпивку!
     Минут через десять, оставив позади настоятеля и его супругу, мы почти
бегом спускались по ступеням храма. Некоторое время мы молчали, затем Рапп
сказал:
     - Теперь понятно, почему настоятель тоже не верит в "древо жизни".
     Я не ответил. Я невольно оглянулся на храм. Храм по-прежнему,  словно
бесчисленными  пальцами,  тянулся  в  туманное  небо  высокими  башнями  и
круглыми куполами. И от него  веяло  жутью,  какую  испытываешь  при  виде
миражей в пустыне...



                                    15

     Примерно через неделю я услыхал от доктора Чакка необычайную новость.
Оказывается, в доме покойного Токка завелось привидение.  К  тому  времени
сожительница нашего несчастного друга куда-то уехала, и в  доме  открылась
фотостудия. По словам Чакка, на всех снимках,  сделанных  в  этой  студии,
позади  изображения  клиента  непременно  запечатлевается  неясный  силуэт
Токка.  Впрочем,  Чакк,  будучи  убежденным  материалистом,  не  верил   в
загробную  жизнь.  Рассказав  обо  всем  этом,  он  с  ядовитой   усмешкой
прокомментировал: "Надо полагать, сие привидение так же материально, как и
мы с вами". Я тоже не верил в привидения и в  этом  отношении  не  слишком
отличался от Чакка. Но я очень любил Токка, а потому немедленно бросился в
книжную лавку и скупил все газеты и журналы со статьями о призраке Токка и
с фотографиями привидения. И в самом  деле,  на  фотографиях,  за  спинами
старых и молодых капп, туманным  силуэтом  выделялось  нечто  напоминающее
фигуру каппы. Еще больше,  нежели  фотографии  привидения,  меня  поразили
статьи о призраке Токка - особенно один отчет спиритического  общества.  Я
перевел для себя эту статью почти дословно и привожу ее здесь по памяти.

     "Отчет о беседе с призраком Токка ("Журнал  спиритического  общества"
N_8274).
     Специальное заседание комиссии нашего общества  в  бывшей  резиденции
покончившего самоубийством поэта Токка, ныне фотостудии г-на  имярек  -  в
доме N_251 по улице NN. На заседании присутствовали члены общества  (Имена
опускаю).
     Мы, семнадцать членов общества, во  главе  с  председателем  общества
господином Пэкком, двадцать седьмого  сентября  в  десять  часов  тридцать
минут собрались в одной из комнат названной фотостудии. В качестве медиума
нас сопровождала госпожа Хопп, пользующаяся нашим  безграничным  доверием.
Едва оказавшись  в  названной  студии,  госпожа  Хопп  немедленно  ощутила
приближение духа. У нее начались конвульсии, и ее несколько  раз  вырвало.
По ее словам, это было вызвано тем, что покойный господин Токк  при  жизни
отличался сильной приверженностью к табаку,  и  теперь  дух  его  оказался
пропитанным никотином.
     Члены комиссии и госпожа Хопп в  молчании  заняли  места  за  круглым
столом. Спустя три минуты двадцать пять секунд госпожа Хопп внезапно впала
в состояние глубокого транса, и дух поэта Токка вошел  в  нее.  Мы,  члены
комиссии, в порядке старшинства по возрасту задали духу  господина  Токка,
вселившемуся в тело госпожи Хопп, следующие вопросы и  получили  следующие
ответы:
     В_о_п_р_о_с: Для чего ты вновь посетил этот мир?
     О_т_в_е_т: Чтобы познать посмертную славу.
     В_о_п_р_о_с: Ты и остальные господа духи - разве вы жаждете  славы  и
после смерти?
     О_т_в_е_т: Я, во всяком случае, не могу не  жаждать.  Но  один  поэт,
японец, которого я как-то встретил, - он презирает посмертную славу.
     В_о_п_р_о_с: Ты знаешь имя этого поэта? [Здесь имеется в виду великий
японский поэт Басе (1644-1694)]
     О_т_в_е_т: К сожалению, я его забыл. Помню только  одно  его  любимое
стихотворение.
     В_о_п_р_о_с: Что же это за стихотворение?
     О_т_в_е_т: Старый пруд. Прыгнула воду лягушка. Всплеск в тишине
                         [Перевод В. Марковой].
     В_о_п_р_о_с: И ты считаешь, что это выдающееся произведение?
     О_т_в_е_т: Разумеется, я не считаю его плохим. Только  я  бы  заменил
слово "лягушка"  на  "каппа",  а  вместо  слова  "прыгнула"  употребил  бы
выражение "блистательно взлетела".
     В_о_п_р_о_с: Почему?
     О_т_в_е_т: Нам, каппам, свойственно  в  лбом  произведении  искусства
настойчиво искать каппу.
     Здесь  председатель  общества  господин  Пэкк  прерывает   беседу   и
напоминает членам комиссии, что они находятся на спиритическом  сеансе,  а
не на литературной дискуссии.
     В_о_п_р_о_с: Каков образ жизни господ духов?
     О_т_в_е_т: Ничем не отличается от вашего.
     В_о_п_р_о_с: Сожалеешь ли ты в таком случае о своем самоубийстве?
     О_т_в_е_т: Разумеется, нет. Если мне наскучит жизнь призрака, я снова
возьму пистолет и покончу самовоскрешением.
     В_о_п_р_о_с: Легко ли кончать самовоскрешением?
     Этот вопрос призрак  Токка  парирует  вопросом.  Такая  манера  Токка
известна всем, кто знал его при жизни.
     О_т_в_е_т: А легко ли кончать самоубийством?
     В_о_п_р_о_с: Духи живут вечно?
     О_т_в_е_т:  Относительно  продолжительности  нашей  жизни  существует
масса теорий, и ни одна из них не внушает доверия.  Не  следует  забывать,
что и среди нас есть приверженцы различных религий - христиане,  буддисты,
мусульмане, огнепоклонники.
     В_о_п_р_о_с: А какую религию исповедуешь ты?
     О_т_в_е_т: Я всегда скептик.
     В_о_п_р_о_с: Но в существовании духов  ты,  по-видимому,  все  же  не
сомневаешься?
     О_т_в_е_т: В существовании духов я убежден меньше, чем вы.
     В_о_п_р_о_с: Много ли у тебя друзей в этом твоем мире?
     О_т_в_е_т: У меня  не  меньше  трехсот  друзей  во  всех  временах  и
народах.
     В_о_п_р_о_с: Все твои друзья - самоубийцы?
     О_т_в_е_т:  Отнюдь  нет.  Правда,  например,  Монтень,  оправдывающий
самоубийства, является одним из моих наиболее почитаемых друзей. А с  этим
типом Шопенгауэром - этим пессимистом, так и не убившем себя, - я  знаться
не желаю.
     В_о_п_р_о_с: Здоров ли Шопенгауэр?
     О_т_в_е_т: В настоящее время  он  носится  со  своим  новым  учеником
пессимизме духов и выясняет, хорошо или  плохо  кончать  самовоскрешением.
Впрочем, узнав, что холера тоже  инфекционное  заболевание,  он,  кажется,
немного успокоился.
     Затем мы, члены комиссии, задали вопросы о духах Наполеона, Конфуция,
Достоевского, Дарвина, Клеопатры, Сакья Муни, Данте  и  других  выдающихся
личностей. Однако ничего интересного о них Токк, к сожалению,  не  сообщил
и, в свою очередь принялся нам задавать вопросы о самом себе.
     В_о_п_р_о_с: Что говорят обо мне после моей смерти?
     О_т_в_е_т: Какой-то критик назвал тебя "одним из заурядных поэтов".
     В_о_п_р_о_с: Это один из обиженных, которому я  не  подарил  сборника
своих стихов. Издано ли полное собрание моих сочинений?
     О_т_в_е_т: Издано, говорят, почти не раскупается.
     В_о_п_р_о_с: Через триста лет, когда исчезнет  понятие  об  авторском
праве, мои сочинения будут покупать  миллионы  людей.  Что  стало  с  моей
самкой и подругой?
     О_т_в_е_т: Она вышла замуж за господина Ракка, хозяина книжной лавки.
     В_о_п_р_о_с: Бедняга, она, должно быть, еще не  знает,  что  у  Ракка
вставной глаз. А мои дети?
     О_т_в_е_т: Кажется, они в государственном приюте для сирот.
     Некоторое время Токк молчит, затем задает следующий вопрос.
     В_о_п_р_о_с: Что с моим домом?
     О_т_в_е_т: Сейчас в нес студия фотографа какого-то.
     В_о_п_р_о_с: А что с моим письменным столом?
     О_т_в_е_т: Мы не знаем.
     В_о_п_р_о_с: В ящике стола я тайно хранил некоторые письма... Но вас,
господа, как занятых людей, это, к частью, не касается. А теперь  в  нашем
мире наступают сумерки, и я вынужден проститься с вами. Прощайте, господа,
прощайте. Прощайте, мои добрые господа.
     При этих последних словах госпожа Хопп внезапно  вышла  из  состояния
транса. Мы все, семнадцать членов комиссии,  перед  лицом  бога  небесного
клятвенно подтверждаем истинность  изложенной  беседы.  (Примечание:  наша
достойная  всяческого   доверия   госпожа   Хопп   получила   в   качестве
вознаграждения сумму,  которую  она  выручала  за  день  в  бытность  свою
актрисой)".



                                    16

     После того, как я  прочитал  эту  статью,  мною  постепенно  овладело
уныние, я больше не хотел оставаться в этой стране и стал  думать  о  том,
как вернуться в наш мир, мир людей. Я ходил и искал,  но  так  и  не  смог
найти яму, через которую когда-то провалился сюда. Между  тем  рыбак  Багг
однажды рассказал мне, что где-то на краю страны водяных живет в тишине  и
покое один старый каппа, который проводит свои дни в чтении книг и игре на
флейте. "Что, если попробовать обратиться к этому каппе? -  подумал  я.  -
Может быть, он укажет мне путь из этой страны? - подумал я." И  я  тут  же
отправился на окраину города. Но там, в  маленькой  хижине,  я  увидел  не
старика, а каппу-юношу,  двенадцати  или  тринадцать  лет,  с  еще  мягким
блюдцем на голове. Он тихонько наигрывал на флейте. Разумеется,  я  решил,
что ошибся домом. Чтобы проверить себя,  я  обратился  к  нему  по  имени,
которое мне назвал Багг. Нет, это оказался тот самый старый каппа.
     - Но вы выглядите совсем ребенком... - пробормотал я.
     - А ты разве не знал? Волею судеб я покинул чрево своей матери  седым
старцем. А затем я становился все моложе и моложе и вот теперь превратился
в мальчика. Но на самом деле, когда я родился, мне было, по крайней  мере,
лет шестьдесят, так что в настоящее время мне что-то около ста  пятидесяти
или ста шестидесяти лет.
     Я оглядел комнату. Может быть, у меня было такое настроение,  но  мне
показалось, что здесь, среди простых стульев и столиков, разлито  какое-то
ясное счастье.
     - Видимо, вы живете более счастливо, чем все остальные каппы?
     - Вполне возможно. В юности я был старцем, а к старости стал молодым.
Я не высох от неутоленных желаний, как  это  свойственно  старикам,  и  не
предаюсь плотским страстям, как это  делают  молодые.  Во  всяком  случае,
жизнь моя, если и не была счастливой, то уж наверняка была спокойной.
     - Да, при таких обстоятельствах жизнь ваша должна быть спокойной.
     - Ну, одного этого для спокойствия еще  не  достаточно.  У  меня  всю
жизнь было отличное здоровье и состояние достаточное, чтобы  прокормиться.
Но, конечно, самое счастливое обстоятельство в моей жизни это  то,  что  я
родился стариком.
     Некоторое время мы беседовали. Говорили о самоубийце Токке,  о  Гэре,
который ежедневно вызывает к себе врача. Но почему-то лицо  старого  каппы
не выражало никакого интереса к этим разговорам. Я наконец спросил:
     - Вы, наверное, не испытывает такой привязанности к жизни, как другие
каппы?
     Глядя мне в лицо, старый каппа тихо ответил:
     - Как и другие каппы, я покинул чрево матери не раньше, чем мой  отец
спросил меня, хочу ли я появиться в этом мире.
     - А вот я оказался в этом мире совершенно случайным образом, - сказал
я. - Так будьте добры, расскажите, как отсюда выбраться.
     - Отсюда есть только одна дорога.
     - Какая же?
     - Дорога, которой ты попал сюда.
     Когда я услыхал это, волосы мои встали дыбом.
     - Мне не найти эту дорогу, - пробормотал я.
     Старый каппа пристально поглядел на меня своими чистыми, как ключевая
вода глазами. Затем он поднялся, отошел в угол комнаты и поднял  свисавшую
с потолка веревку. Сейчас же в потолке открылся круглый  люк,  которого  я
раньше не замечал. И за этим люком,  над  ветвями  сосен  и  кипарисов,  я
увидел  огромное  ясное  синее  небо.  А  в  небо,   подобно   гигантскому
наконечнику  стрелы,  поднимался  пик  Яригатакэ.  Я  даже  подпрыгнул  от
восторга, словно ребенок при виде аэроплана.
     - Ну вот, сказал старый каппа. - Можешь уходить.
     С этими словами он указал мне ан веревку. Но это была не веревка, как
мне показалось вначале. Это была веревочная лестница.
     - Что ж, - сказал я, - с вашего разрешения, я пойду.
     - Только подумай прежде. Как бы тебе не пожалеть потом.
     - Ничего, - сказал я. - Жалеть не буду.
     Я уже поднимался по лестнице,  цепляясь  за  перекладины.  Поглядывая
вниз, я видел далеко под собою блюдце на голове старого каппы.



                                    17

     Вернувшись из страны водяных, я долго  не  мог  привыкнуть  к  запаху
человеческой кожи. Ведь каппы необычайно чистоплотны по сравнению с  нами.
Мало того, я так привык видеть вокруг себя одних  только  капп,  что  лица
людей представлялись мне просто  безобразными.  Вам,  вероятно,  этого  не
понять. Ну, глаза и рты еще туда-сюда, но вот носы вызывали у меня чувство
какого-то странного ужаса. Естественно, что в первое время я старался ни с
кем не встречаться. Затем я понемногу стал, видимо, привыкать  к  людям  и
уже через полгода смог бывать где угодно. Неприятности доставляло лишь  то
обстоятельство, что в разговоре у меня то и дело вырывались слова из языка
страны водяных. Получалось примерно так:
     - Ты завтра будешь дома?
     - Qua.
     - Что ты сказал?
     - Да-да, буду.
     Через год  после  возвращения  я  разорился  на  одной  спекуляции  и
поэтому...
     (Тут доктор С. заметил: "Об этом рассказывать не стоит".  Он  сообщил
мне, что, как только больной начинает говорить об этом, он впадает в такое
буйство, что с ним не могут справиться несколько сторожей.
     Хорошо, об этом не буду. Словом, разорившись на одной  спекуляции,  я
захотел снова  вернуться  в  страну  водяных.  Да,  именно  вернуться.  Не
отправиться, не поехать, а вернуться. Потому что  к  тому  времени  я  уже
ощущал страну водяных как  свою  родину.  Я  потихоньку  ушел  из  дому  и
попытался сесть на поезд Центральной линии. К  сожалению,  я  был  схвачен
полицией, и меня водворили в эту больницу. Но и здесь  я  некоторое  время
продолжал тосковать по стране водяных. Чем сейчас  занят  доктор  Чакк?  А
философ Магг? Наверное, он по-прежнему размышляет  под  своим  семицветным
фонарем. А мой добрый друг студент Раппа со сгнившим клювом? Однажды, я  в
такой же туманный, как сегодня  день,  я,  по  обыкновению,  погрузился  в
воспоминания о своих друзьях и вдруг чуть не закричал от изумления, увидев
рыбака Багга. Не знаю, когда он проник ко мне, но он сидел передо мной  на
корточках и кланялся, приветствуя меня. Когда я немного  успокоился...  не
помню, плакал я или смеялся. Помню только,  с  какой  радостью  я  впервые
после долгого перерыва заговорил на языке страны водяных.
     - Послушай, Багг, зачем ты пришел сюда?
     - Проведать вас. Вы, говорят, заболели.
     - Откуда же ты узнал?
     - Услыхал по радио.
     - А как ты сюда добрался?
     - Ну, это дело не трудное. Реки и рвы в  Токио  для  нас,  капп,  все
равно что улицы.
     И я вспомнил, словно только что узнал об этом, что каппы относятся  к
классу земноводных, как и лягушки.
     - Но ведь здесь поблизости нигде реки нет.
     - Нет. Сюда я пробрался по водопроводным трубам. А здесь я  приоткрыл
пожарный кран...
     - Открыл пожарный кран?
     - Вы что, забыли, господин? Ведь и среди капп есть механики.
     Каппы стали навещать меня раз в два-три дня. Доктор С. считает, что я
болен demenia  praecox  [раннее  слабоумие  (лат)].  Но  вот  доктор  Чакк
(простите за откровенность) утверждает, что  никакого  demenia  praecox  у
меня нет, что это вы сами, все, начиная с доктора  С.,  страдаете  demenia
praecox. Само собой разумеется, что раз уж доктор Чакк приходит ко мне, то
навещают меня и студент Рапп и философ  Магг.  Впрочем,  если  не  считать
рыбака Багга, никто из них не является в дневное время.  Они  приходят  по
двое, по трое, и всегда ночью... в лунные ночи.  Вот  и  вчера  ночью  при
свете луны я беседовал с директором стекольной  фирмы  Гэром  и  философом
Маггом. А композитор Крабак играл мне на скрипке.  Видите  на  столе  этот
букет черных лилий? Это мне принес в подарок вчера ночью Крабак...
     (Я обернулся. Конечно, на столе никаких лилий не было. Стол был пуст.
)
     Вот эту  книгу  мне  принес  философ  Магг.  Прочтите  первые  стихи.
Впрочем, нет. Вы же не знаете их языка. Давайте, я сам прочту. Это один из
томов полного собрания сочинений Такка, которые недавно вышли из печати.
     (Он раскрыл старую телефонную книгу и громким  голосом  прочел  такие
стихи:)

                 В кокосовых цветах, среди стволов бамбука
                 Давно почитает Будда.
                 И под иссохшею смоковницею старой
                 Почил Христос усталый.
                 Так не пора ль и нам вкусить отдохновенье,
                 Хотя бы только здесь, на театральной сцене?

     (Но  если  заглянуть  за  декорации,  -  ведь  там  мы  увидим   лишь
заплатанные холсты?)
     Но я не такой пессимист, как этот поэт. И пока ко мне будут приходить
каппы... Да, совсем забыл, Вы,  вероятно,  помните  моего  приятеля  судью
Бэппа. Так вот, этот каппа потерял место и  в  самом  деле  сошел  с  ума.
Говорят, что сейчас он находится  в  психиатрической  лечебнице  в  стране
водяных. Если бы мне только разрешил доктор С., я охотно навестил бы его.


                                  В ЧАЩЕ




          ЧТО СКАЗАЛ НА ДОПРОСЕ У СУДЕЙСКОГО ЧИНОВНИКА ДРОВОСЕК

     Да. Это я нашел труп. Нынче утром я, как  обычно,  пошел  подальше  в
горы нарубить деревьев. И вот в роще под горой оказалось мертвое тело. Где
именно? Примерно в четырех-пяти те от  проезжей  дороги  на  Ямасина.  Это
безлюдное   место,   где   растет   бамбук   вперемежку   с   молоденькими
криптомериями.
     На трупе были бледно-голубой суйкан и поношенная шапка  эбоси,  какие
носят в столице; он лежал на спине. Ведь вот  какое  дело,  на  теле  была
всего одна рана, но зато прямо в груди, так что  сухие  бамбуковые  листья
вокруг были точно пропитаны киноварью. Нет, кровь  больше  не  шла.  Рана,
видно, уже запеклась. Да, вот еще что; на ране, ничуть не испугавшись моих
шагов, сидел присосавшийся овод.
     Не видно ли было меча или чего-нибудь в этом роде? Нет, там ничего не
было. Только у ствола криптомерии,  возле  которой  лежал  труп,  валялась
веревка. И еще... да, да, кроме веревки, там был еще гребень. Бот  и  все,
что было возле тела - только эти две вещи. А трава и опавшая листва кругом
были сильно истоптаны - видно, убитый не дешево отдал свою жизнь. Что,  не
было ли лошади? Да туда никакая лошадь не проберется. Конная дорога -  она
подальше, за рощей.



      ЧТО СКАЗАЛ НА ДОПРОСЕ СУДЕЙСКОГО ЧИНОВНИКА СТРАНСТВУЮЩИЙ МОНАХ

     С убитым я встретился вчера. Вчера... кажется,  в  полдень.  Где?  На
дороге от Сэкияма в Ямасина. Он вместе с  женщиной,  сидевшей  на  лошади,
направлялся в Сэкияма. На женщине была широкополая шляпа с покрывалом, так
что лица ее я не видел. Видно было только шелковое платье с узором  цветов
хаги. Лошадь была рыжеватая, с подстриженной гривой.  Рост?  Что-то  около
четырех сун выше обычного... Я ведь монах, в таких вещах худо  разбираюсь.
У мужчины... да, у него был и меч за поясом, и лук со стрелами за  спиной.
И сейчас хорошо помню, как у него из черного лакированного колчана торчало
штук двадцать стрел.
     Мне и во сне не снилось, что он так  кончит.  Поистине,  человеческая
жизнь исчезает вмиг, что росинка, что молния. Ох, ох, словами не  сказать,
как все это прискорбно.



           ЧТО СКАЗАЛ НА ДОПРОСЕ СУДЕЙСКОГО ЧИНОВНИКА СТРАЖНИК

     Человек, которого я поймал? Это  -  знаменитый  разбойник  Тадземару.
Когда я его схватил, он, упав с лошади, лежал, стеная, на каменном  мосту,
что у Авадагути. Когда? Прошлым вечером, в  часы  первой  стражи.  Прошлый
раз, когда я его чуть не поймал, на нем был тот же самый  синий  суйкан  и
меч за поясом. А на этот раз у него,  как  видите,  оказались  еще  лук  и
стрелы. Вот как? Это те самые, что были у  убитого?  Ну,  в  таком  случае
убийство, без сомнения, совершил Тадземару. Лук, обтянутый  кожей,  черный
лакированный колчан, семнадцать стрел с ястребиными  перьями  -  все  это,
значит, принадлежало убитому. Да, лошадь, как вы  изволили  сказать,  была
рыжеватая, с подстриженной гривой. Видно, такая ему вышла судьба, что  она
сбросила его с себя. Лошадь щипала траву у дороги неподалеку от  моста,  и
за ней волочились длинные поводья.
     Этот самый Тадземару, не в пример прочим разбойникам, что шатаются по
столице, падок до женщин. Помните,  в  прошлом  году  на  горе  за  храмом
Акиторибэ, посвященном Биндзуру, убили женщину  с  девочкой,  по-видимому,
паломников? Так вот, говорили, что это дело его рук. Бот  и  женщина,  что
ехала на рыжеватой лошади - если он убил мужчину, то  куда  девалась  она,
что с ней сталось? Неизвестно. Извините, что вмешиваюсь, но  надо  бы  это
расследовать.



           ЧТО СКАЗАЛА НА ДОПРОСЕ СУДЕЙСКОГО ЧИНОВНИКА СТАРУХА

     Да, это труп того самого человека, за которого вышла замуж моя  дочь.
Только он не из  столицы.  Он  самурай  из  Кокуфу  и  Вакаса.  Зовут  его
Канадзава Такэхиро, лет ему двадцать шесть. Нет, он не мог навлечь на себя
ничьей злобы - у него был очень мягкий характер.
     Моя дочь? Ее зовут Масаго, ей девятнадцать лет. Она нравом смелая, не
хуже мужчины. У  нее  никогда  не  было  возлюбленного  до  Такэхиро.  Она
смуглая, возле уголка  левого  глаза  у  нее  родинка,  лицо  маленькое  и
продолговатое.
     Вчера Такэхиро с моей дочерью отправился в  Вакаса.  За  какие  грехи
свалилось на нас такое несчастье! Что с моей дочерью?  С  судьбой  зятя  я
примирилась, но тревога за дочь не дает мне покоя. Я, старуха, молю вас во
имя всего святого - обыщите все леса и  луга,  только  найдите  мою  дочь!
Какой злодей этот разбойник Тадземару или как его там! Не только зятя,  но
и мою дочь... (Плачет, не в силах сказать ни слова.)



                            ПРИЗНАНИЕ ТАДЗЕМАРУ

     Того человека убил я. Но женщину я не убивал. Куда она делась?  Этого
и я тоже не знаю. Постойте! Сколько бы вы меня ни пытали, я ведь все равно
не смогу сказать то, чего не знаю. К тому же, раз уж так вышло, я не  буду
трусить и не буду ничего скрывать.
     Я встретил этого мужчину и его жену вчера, немного позже полудня.  От
порыва ветра шелковое покрывало как раз распахнулось, и на  миг  мелькнуло
ее лицо. На миг - мелькнуло и сразу же снова скрылось  -  и,  может  быть,
отчасти поэтому ее лицо показалось мне ликом бодисатвы. И я тут же  решил,
что завладею женщиной, хотя бы пришлось убить мужчину.
     Вам кажется это страшно? Пустяки, убить мужчину - обыкновенная  вещь!
Когда хотят завладеть женщиной, мужчину всегда убивают.  Только  я  убиваю
мечом, что у меня за поясом, а  вот  вы  все  не  прибегаете  к  мечу,  вы
убиваете властью, деньгами, а иногда  просто  льстивыми  словами.  Правда,
крови при этом не проливается, мужчина остается целехонек - и все-таки  вы
его убили. И если подумать, чья вина тяжелей - ваша или моя - кто  знает?!
(Ироническая усмешка.)
     Но это не значит, что я недоволен, если удается  завладеть  женщиной,
не убивая мужчины. А на этот раз я  прямо  решил  завладеть  женщиной  без
убийства. Только на проезжей дороге такой штуки не  проделать.  Поэтому  я
придумал, как заманить их обоих в глубь рощи.
     Это  оказалось  нетрудно.  Пристав  к  ним  как  попутчик,   я   стал
рассказывать, что напротив на горе есть курган, что я его раскопал,  нашел
там много зеркал и мечей и зарыл все это в роще у  гори,  чтобы  никто  не
видел, и что, если найдется желающий, я дешево продам любую вещь.  Мужчина
понемногу стал поддаваться на мои  слова.  И  вот  -  что  бы  вы  думали!
Страшная вещь алчность! Не прошло  и  получаса,  как  они  повернули  свою
лошадь и вместе со мной направились по тропинке к горе.
     Когда мы подошли к роще, я сказал, что вещи зарыты в  самой  чаще,  и
предложил им пойти посмотреть. Мужчину снедала жадность, и он, конечно, не
стал возражать. Но женщина сказала, что она не сойдет с лошади и останется
ждать. Это с ее стороны было вполне разумно, так как она видела, что  роща
очень густая. Все шло как по маслу, и я  повел  мужчину  в  чащу,  оставив
женщину одну.
     На окраине заросли рос  только  бамбук.  Но  когда  мы  прошли  около
полпути, стали попадаться и криптомерии. Для того, что я  задумал,  трудно
было  найти  более  удобное  место.   Раздвигая   ветви,   я   рассказывал
правдоподобную историю, будто сокровища зарыты  под  криптомерией.  Слушая
меня, мужчина торопливо шел вперед, туда, где виднелись тонкие стволы этих
деревьев. Бамбук попадался все реже, уже вокруг стояли криптомерии - и тут
я внезапно набросился на него и повалил  его  на  землю.  И  он  сразу  же
оказался привязанным к стволу дерева. Веревка? Какой же  разбойник  бывает
без веревки? Веревка была у меня за поясом - ведь  она  всегда  могла  мне
понадобиться, чтобы перебраться через изгородь. Разумеется, чтоб он не мог
кричать, я забил ему рот опавшими бамбуковыми листьями,  и  больше  с  ним
возиться было нечего.
     Покончив с мужчиной, я вернулся к женщине и сказал ей, что ее спутник
внезапно занемог и что ей надо пойти посмотреть,  что  с  ним.  Незачем  и
говорить, что и на этот раз я добился своего. Она сняла  свою  широкополую
шляпу и, не отнимая у меня руки, пошла в глубь рощи. Но когда мы пришли  и
тому месту, где к дереву был привязан ее муж, едва она  его  увидела,  как
сунула руку за пазуху и выхватила кинжал. Никогда еще не  приходилось  мне
видеть такой необузданной, смелой женщины.  Не  будь  я  тогда  настороже,
наверняка получил бы удар  в  живот.  От  этого-то  я  увернулся,  но  она
ожесточенно наносила удары куда попало. Но ведь недаром я Тадземару -  мне
в конце концов удалось, не вынимая меча, выбить кинжал у нее из рук. А без
оружия самая храбрая женщина ничего не может поделать. И  вот  я  наконец,
как и хотел, смог овладеть женщиной, не лишая жизни мужчину.
     Да, не лишая жизни мужчину. Я и после этого не собирался его убивать.
Но когда я хотел скрыться из рощи, оставив лежащую в слезах  женщину,  она
вдруг как безумная вцепилась мне в рукав и, задыхаясь, крикнула:  "Или  вы
умрете, или мой муж... кто-нибудь из  вас  двоих  должен  умереть...  Быть
опозоренной на глазах двоих мужчин  хуже  смерти...  Один  из  вас  должен
умереть... а я пойду к тому, кто останется  в  живых".  И  вот  тогда  мне
захотелось убить мужчину. (Мрачное возбуждение.)
     Теперь, когда я вам это сказал,  наверно,  кажется,  что  я  жестокий
человек. Это вам так кажется, потому что вы не видели лица  этой  женщины.
Потому что вы не  видели  ее  горящих  глаз.  Когда  я  встретился  с  ней
взглядом, меня охватило желание сделать  ее  своей  женой,  хотя  бы  гром
поразил меня на месте. Сделать ее своей женой - только эта мысль и была  у
меня в голове. Нет, это не была грубая похоть, как  вы  думаете.  Если  бы
мною владела только похоть, я отшвырнул бы женщину  пинком  ноги  и  ушел.
Тогда и мужчине не пришлось бы обагрить мой меч  своею  кровью.  Но  в  то
мгновение, когда в сумраке чащи я вгляделся в лицо женщины, я  решил,  что
не уйду оттуда, пока его не убью.
     Однако хотя я и решил его убить, но не хотел  убивать  его  подло.  Я
развязал его и сказал: будем биться на мечах. Веревка, что нашли у  корней
дерева, это и была та самая, которую я тогда бросил. Мужчина с  искаженным
лицом выхватил тяжелый меч и сразу  же,  не  вымолвив  ни  слова,  яростно
бросился на меня. Чем кончился этот бой, незачем и говорить.  На  двадцать
третьем взмахе мой меч пронзил его грудь. На  двадцать  третьем  взмахе  -
прошу вас, не забудьте этого! Я до сих пор поражаюсь: во всем мире он один
двадцать раз скрестил свой меч с моим. (Веселая улыбка.)
     Как только он упал, я с  окровавленным  мечом  в  руках  обернулся  к
женщине. Но - представьте себе, ее нигде не  было!  Я  стал  искать  среди
деревьев. Но на опавших бамбуковых листьях не осталось никаких  следов.  А
когда я прислушался, то услышал только предсмертное  хрипенье  в  горле  у
мужчины.
     Может быть, когда мы начали  биться,  женщина  ускользнула  из  рощи,
чтобы позвать на помощь? Как только эта  мысль  пришла  мне  в  голову,  я
понял, что дело идет о моей жизни. Я взял у убитого меч, лук  и  стрелы  и
сейчас же выбрался на прежнюю тропинку. Там все так же мирно щипала  траву
лошадь женщины. Говорить о том, что было после - значит  напрасно  тратить
слова. Только вот что: перед въездом в столицу у меня  уже  не  было  того
меча. Вот и все мое признание. Подвергните меня самой жестокой казни  -  я
ведь всегда  знал,  что  когда-нибудь  моей  голове  придется  торчать  на
верхушке столба. (Вызывающий вид.)



            ЧТО РАССКАЗАЛА ЖЕНЩИНА НА ИСПОВЕДИ В ХРАМЕ КИЕМИДЗУ

     Овладев мною, этот мужчина в синем обернулся к моему связанному  мужу
и насмешливо захохотал. Как тяжело, наверно,  было  мужу!  Но  как  он  ни
извивался, опутывавшая его веревка  только  глубже  врезалась  в  тело.  Я
невольно вся подалась к нему - нет,  я  только  хотела  податься.  Но  тот
мужчина мгновенно пинком ноги швырнул меня на землю. И  вот  тогда  это  и
случилось. В этот миг я увидела в глазах мужа какой-то неописуемый  блеск.
Неописуемый... даже теперь, вспоминая его глаза, я не могу подавить в себе
дрожь. Не в силах выговорить ни единого слова, муж в это  мгновение  излил
всю свою душу во взгляде. Но его глаза выражали не гнев, не страдание -  в
них сверкало холодное презрение ко мне, вот что они выражали! Не от  пинка
того мужчины, а от ужаса перед этим взглядом я, не помня себя,  вскрикнула
и лишилась чувств.
     Когда я пришла в себя, того мужчины в синем уже не было. И  только  к
стволу криптомерии по-прежнему был привязан мой муж. С трудом поднимаясь с
опавших бамбуковых листьев, я пристально смотрела ему в  лицо.  Но  взгляд
его нисколько  не  изменился.  Его  глаза  по-прежнему  выражали  холодное
презрение и затаенную  ненависть.  Не  знаю,  как  сказать,  что  я  тогда
почувствовала... и стыд, и  печаль,  и  гнев...  Шатаясь,  я  поднялась  и
подошла к мужу.
     "Слушайте! После того, что случилось, я не могу больше  оставаться  с
вами. Я решила умереть. Но... но умрете и вы. Вы видели мой  позор.  После
этого я не могу оставить вас в живых". Вот что я ему сказала, как ни  было
это трудно. И все-таки муж по-прежнему  смотрел  на  меня  с  отвращением.
Сдерживая волнение, от которого грудь моя готова была разорваться, я стала
искать его меч. Но, вероятно, все похитил разбойник - не только  меча,  но
даже и лука и стрел нигде в чаще не было видно. Только кинжал, к  счастью,
валялся у моих ног. Я занесла кинжал и еще раз  сказала  мужу:  "Теперь  я
лишу вас жизни. И сейчас же последую за вами".
     Когда  муж  услышал  эти  слова,  он  с  усилием  пошевелил   губами.
Разумеется,  голоса  не  было  слышно,  так  как  рот  у  него  был  забит
бамбуковыми листьями. Но когда я посмотрела на  его  губы,  то  сразу  все
поняла, что он сказал. Все с тем же презрением ко мне муж проговорил  одно
слово: "Убивай". Почти в беспамятстве я глубоко вонзила кинжал в его грудь
под бледно-голубым суйканом.
     Кажется,  тут  я  опять  потеряла  сознание.  Когда,   очнувшись,   я
оглянулась кругом, муж, по-прежнему связанный, уже не дышал. Сквозь густые
ветви криптомерий, сплетенные со стволами бамбука,  на  его  бледное  лицо
упал луч заходящего солнца.  Подавляя  рыдания,  я  развязала  веревку  на
трупе. И потом... что стало  со  мной  потом?  Об  этом  у  меня  нет  сил
говорить. Что я ни делала, я  не  могла  найти  в  себе  силы  умереть.  Я
подносила кинжал к горлу, я пыталась утопиться в озере у подножья горы,  я
пробовала... Но вот не умерла, осталась живой, и этим  мне  не  приходится
гордиться. (Грустная улыбка.)  Может  быть,  милосердная,  сострадательная
богиня Каннон отвернулась от такого никчемного существа, как я. Но что  же
мне делать, мне, убившей своего мужа, обесчещенной  разбойником,  что  мне
делать? Что мне... мне... (Внезапные отчаянные рыдания.)



               ЧТО СКАЗАЛ УСТАМИ ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦЫ ДУХ УБИТОГО

     Овладев женой, разбойник уселся рядом с ней на землю  и  принялся  ее
всячески утешать. Рот у меня, разумеется, был заткнут. Сам я был  привязан
к стволу дерево. Но и все время делал жене знаки глазами:  "Не  верь  ему!
Все, что он говорит - ложь", - вот что я хотел дать ей  понять.  Но  жена,
опечаленно сидя на опавших листьях, не  поднимала  глаз  от  своих  колен.
Право, можно было подумать, что она внимательно слушает слова  разбойника.
Я извивался от ревности. А разбойник искусно  вел  речь,  добиваясь  своей
цели. Утратив чистоту, жить с мужем будет трудно. Чем оставаться с  мужем,
не лучше ли ей пойти в  жены  к  нему,  разбойнику?  Ведь  он  решился  на
бесчинство именно потому, что она ему полюбилась... Вот до чего он  дерзко
договорился.
     Слушая разбойника, жена наконец задумчиво подняла лицо. Никогда еще я
не видел ее  такой  красивой!  Но  что  же  ответила  моя  красавица  жена
разбойнику, когда я был, связанный,  рядом  с  ней?  Теперь  я  блуждаю  в
небытии, но  каждый  раз,  как  я  вспоминаю  этот  ее  ответ,  меня  жжет
негодование. Вот что сказала жена: "Ну, так  ведите  меня,  куда  хотите".
(Долгое молчание.)
     Но ее вина не только в  этом.  Из-за  Этого  одного  я,  наверно,  не
мучился бы так, блуждая во мраке. Вот что произошло:  жена,  как  во  сне,
последовала за разбойником, державшим ее за руку, и уже готова была  выйти
из рощи, как вдруг, смертельно побледнев, указала на меня, привязанного  к
дереву. "Убейте его! Я не могу быть с вами, пока он жив!.."  -  выкрикнула
она несколько раз, как безумная. "Убейте его!" - эти слова и  теперь,  как
ураган, уносят меня в бездну мрака. Разве хоть когда-нибудь такие  мерзкие
слова исходили из человеческих уст? Разве хоть когда-нибудь такие  гнусные
слова касались человеческого слуха? Разве хоть когда-нибудь...  (Внезапный
взрыв язвительного хохота.) Услыхав эти слова, даже  разбойник  побледнел.
"Убейте его!" - кричала жена, цепляясь за его рукав.  Пристально  взглянув
на нее, разбойник не ответил ни "да", ни "нет" и вдруг пинком  швырнул  ее
на опавшие листья. (Снова взрыв язвительного хохота.)  Скрестив  на  груди
руки, он обернулся ко  мне.  "Что  сделать  с  этой  женщиной?  Убить  или
помиловать? Для ответа кивните головой". Убить? За одни эти слова я  готов
все ему простить. (Снова долгое молчание.)
     Пока я колебался, жена вдруг вскрикнула и бросилась  бежать  в  глубь
чащи. Разбойник в тот же миг кинулся за ней, но, видимо, не успел схватить
ее даже за рукав. Мне казалось, что я все это вижу в бреду.
     Когда жена убежала, разбойник взял мой меч, лук и стрелы  и  в  одном
месте разрезал на мне веревку. Помню, как  он  пробормотал,  скрываясь  из
рощи: "Теперь надо подумать и о себе".
     Когда он ушел, всюду кругом стало тихо. Нет, не  всюду  -  рядом  еще
слышались  чьи-то  рыдания.  Снимая  с   себя   веревку,   я   внимательно
прислушался. И что же? Я понял, что это рыдаю я сам.  (Третий  раз  долгое
молчание.)
     Наконец я с трудом отделил свое измученное  тело  от  ствола.  Передо
мной блестел кинжал, оброненный женой. Я поднял его и одним взмахом вонзил
себе в грудь. Я почувствовал,  как  к  горлу  подкатил  какой-то  кровавый
клубок, но ничего  мучительного  в  этом  не  было.  Когда  грудь  у  меня
похолодела, кругом стало еще тише. О, какая это была тишина! В этой горной
роще не щебетала ни одна птица. Только на стволах  криптомерий  и  бамбука
горели печальные лучи закатного  солнца.  Закатного  солнца...  Но  и  они
понемногу меркли. Уже не видно стало ни  деревьев,  ни  бамбука.  И  меня,
распростертого на земле, окутала глубокая тишина.
     И вот тогда кто-то тихонько подкрался ко мне. Я хотел посмотреть, кто
это. Но все кругом застлал сумрак. И кто-то... этот кто-то невидимой рукой
тихо вынул кинжал у меня  из  груди.  В  тот  же  миг  рот  у  меня  опять
наполнился хлынувшей кровью. И после этого я  навеки  погрузился  во  тьму
небытия.
Акутагава Рюноскэ. В чаще.
перевод с яп. - Н. Фельдман.



     Акутагава Рюноскэ.
     Слова пигмея


     В. Гривнин, перевод, 1992.

     Предисловие к "Словам пигмея"

     "Слова пигмея" не всегда  отражают  мои  мысли.  Они  лишь
позволяют  наблюдать  за  тем,  как  мысли  меняются.  Ползучее
растение ветвится от  одного  корня,  и  к  тому  же  дает  еще
множество побегов.

     Звезды

     Еще древние говорили: ничто не ново под луной. Но ничто не
ново не  только  под луной. По утверждению астрономов требуется
тридцать шесть тысяч лет, чтобы  свет  от  созвездия  Геркулеса
дошел  до  нашей  земли. Но даже и созвездие Геркулеса не может
светить вечно. И однажды перестанет излучать  прекрасный  свет,
превратившись  в  остывшую  золу. Но смерть всегда несет в себе
зародыш новой жизни. И  то  же  созвездие  Геркулеса,  перестав
излучать  свет,  в своих блужданиях по бескрайней Вселенной при
благоприятном стечений обстоятельств превратится в  туманность.
И в ней будут рождаться новые звезды.
     Да и само солнце не более, чем один из блуждающих огоньков
во вселенной.  А  ведь  оно прародитель нашей земли. Но то, что
происходит на  самом  краю  вселенной,  там,  где  простирается
Млечный  путь,  фактически  ничем  не  отличается  от того, что
происходит на нашей грешной земле. Жизнь и  смерть,  подчиняясь
законам движения, бесконечно сменяют друг друга. Думая об этом,
невозможно не проникнуться некоторым сочувствием к бесчисленным
звездам,  разбросанным  по небу. Мне даже кажется, что мерцание
звезд выражает те же  чувства,  которые  испытываем  мы.  Может
быть, поэтому один из поэтов высказал такую истину:

       Одна из звезд, песчинками усыпавших небо,
       Посылает свет только мне.

     Однако  то, что звезды, подобно нам, совершают свое вечное
движение, все-таки немного печально.

     Нос

     Существует знаменитое изречение Паскаля == Нос  Клеопатры:
будь  он  покороче, облик земли стал бы иным. Однако влюбленные
редко видят подлинную картину. Наоборот, однажды влюбившись, мы
обретаем непревзойденную способность заниматься самообманом.
     Антоний тоже не исключение == даже если бы  нос  Клеопатры
был  короче,  он  бы  вряд ли это заметил. А если бы и заметил,
нашел бы массу других достоинств, восполняющих этот недостаток.
Что это за достоинства? Я убежден, на всем свете не  существует
женщины, обладающей столькими достоинствами, сколькими обладает
ваша возлюбленная. Видимо, и Антоний, так же как мы, несомненно
нашел   бы  в  глазах  ли,  в  губах  ли  Клеопатры  более  чем
достаточную компенсацию. Кроме того,  существует  еще  обычное:
"Ее  душа!"  Действительно, женщина, которую мы любим, обладает
изумительной душой == это было во все времена. Более  того,  ее
одежда,  и  ее  богатство, и ее социальное положение == все это
тоже превращается в ее достоинства. Можно привести  даже  такие
поразительные  случаи,  когда  к  числу достоинств причисляется
факт или хотя бы слух, что в прошлом  она  была  любима  некоей
выдающейся  личностью.  К  тому  же,  разве  не  была Клеопатра
последней египетской царицей, окутанной ослепительной  роскошью
и  загадочностью?  Кто  бы  обратил  внимание на длину ее носа,
когда она восседала  в  облаке  курящихся  благовоний,  сверкая
украшенной  драгоценными  камнями  короной,  с цветком лотоса в
руке. Тем более, если смотрели на нее глазами Антония.
     Подобный самообман не ограничивается любовью. Все  мы,  за
редким исключением, по собственной воле перекрашиваем подлинную
картину.  Возьмем  хотя  бы  табличку  зубного врача == нам она
бросается в глаза не столько потому,  что  существует,  сколько
потому,  что  нами  движет  желание ее увидеть, проще говоря ==
зубная боль. Разумеется, наша зубная боль никак  не  связана  с
мировой   историей.  Но  подобный  самообман  присущ  обычно  и
политикам, которые  хотят  знать  чувства  народа,  и  военным,
которые  хотят  знать  положение  противника, и промышленникам,
которые хотят знать конъюнктуру. Я не отрицаю,  что  существует
рассудок,  который  должен корректировать наши чувства. Но в то
же время признаю и  существование  "случайностей",  управляющих
всем,   что  совершает  человек.  Однако  любая  страсть  легко
забывает о разуме. "Случайность"  ==  это,  так  сказать,  воля
богов.  Следовательно,  самообман  ==  вечная  сила, призванная
направлять мировую историю.
     Итак, более чем двухтысячелетняя  история  ни  в  малейшей
степени   не   зависела  от  столь  ничтожно  малого,  как  нос
Клеопатры. Она скорее зависит от нашей глупости,  переполняющей
мир.   Смешно,   но   она   действительно   зависит   от  нашей
торжествующей глупости.

     Мораль

     Мораль  ==  другое  название  удобства.   Она   сходна   с
"левосторонним движением".

     Благодеяние,  даруемое  моралью,  ==  экономия  времени  и
труда. Вред, причиненный моралью, == полный паралич совести.

     Те, кто бездумно отвергают мораль, == слабо разбираются  в
экономике.  Те, кто бездумно склоняет голову перед нею, == либо
трусы, либо бездельники.

     Правящая нами мораль  ==  феодальная  мораль,  отравленная
капитализмом. Она приносит нам один вред и никаких благодеяний.

     Сильные  попирают  мораль.  Слабых мораль лелеет. Те, кого
она гнетет, == обычно занимают среднюю позщию между сильными  и
слабыми.

     Мораль == как правило, поношенное платье.

     Совесть  не  появляется с возрастом, подобно нашей бороде.
Чтобы обрести совесть, нужно определенное воспитание.

     Более  девяноста  процентов  людей   лишены   прирожденной
совести.

     Трагизм  нашего  положения  в  том,  что, пока мы то ли по
молодости, то ли по недостатку воспитания еще не смогли обрести
совесть, нас уже обвиняют в бессовестности.

     Комизм нашего положения в том, что после того, как  то  ли
по  молодости,  то  ли  по недостатку воспитания нас обвинили в
бессовестности, мы наконец обретаем совесть.

     Совесть == серьезное увлечение.

     Возможно,   совесть   рождает    нравственность.    Однако
нравственность  до  сих  пор еще никогда не родила то, что есть
лучшее в совести.

     Сама же совесть,  как  любое  увлечение,  имеет  страстных
поклонников. Эти поклонники в девяноста случаях из ста == умные
аристократы или богачи.

     Пристрастия

     Как выдержанное вино, я люблю древнее эпикурейство. Нашими
поступками  руководят  не  добро  и  не  зло.  Только лишь наши
пристрастия. Либо наши удовольствие и неудовольствие. Я в  этом
убежден.
     В  таком  случае почему же мы, даже в пронизывающий холод,
бросаемся в воду, увидев тонущего ребенка? Потому, что  находим
в  спасений  удовольствие.  Какой же меркой можно измерить, что
лучше: избежать неудовольствия от погружения  в  холодную  воду
или  получить  удовольствие  от спасения ребенка? Меркой служит
выбор большего удовольствия. Однако физическое удовольствие или
неудовольствие  и  духовное  удовольствие  или   неудовольствие
мерятся    разными    мерками.    Правда,    удовольствие   или
неудовольствие не могут быть полностью несовместимы. Скорее они
сливаются в нечто  единое,  подобно  соленой  и  пресной  воде.
Действительно,  разве  не  испытывают  наивысшего  удовольствия
лишенные духовности аристократы из Киото и  Осаки,  наслаждаясь
угрем  с  рисом и овощами, после того как отведали черепахового
супа? Другой пример: факт, что холод или вода могут  доставлять
удовольствие, доказывает плавание в ледяной воде. Сомневающиеся
в   моих  словах  захотят  объяснять  это  мазохизмом.  А  этот
проклятый  мазохизм  ==  самое   обычное   стремление   достичь
удовольствия  или  неудовольствия,  что  на первый взгляд может
показаться  извращением.  По  моему   убеждению,   христианские
святые,  с  радостью умерицвлявшие свою плоть, с улыбкой шедшие
на костер, в большинстве случаев были мазохистами.
     Определяют наши  поступки,  как  говорили  древние  греки,
пристрастия,  и  ничто  иное.  Мы  должны черпать из жизненного
источника высшее удовольствие. "Не будьте унылы,  как  лщемеры"
==  разве даже христианство не учит этому? Мудрец == тот, кто и
тернистый путь усыпает розами.

     Молитва пигмея

     Когда мне удается надеть яркое платье и развлекать публику
кувырканиями  и  беззаботной   болтовней,   я   чувствую   себя
блаженствующим  пигмеем.  Молю  тебя,  исполни, пожалуйста, мои
желания.
     Прошу, не сделай меня бедняком, у которого нет  и  рисинки
за  душой.  Но  прошу,  не  сделай меня и богачом, не способным
насытиться своим богатством.

     Прошу, не сделай так, чтобы я ненавидел  живущую  в  нищей
хижине  крестьянку.  Но  прошу,  не сделай и так, чтобы я любил
обитающую в роскошном дворце красавицу.
     Прошу, не сделай меня глупцом, не способным отличить зерно
от плевел. Но прошу, не сделай меня и мудрецом, которому ведомо
даже то, откуда придут тучи.
     Особо прошу,  не  сделай  меня  бесстрашным  героем.  Я  и
вправду  вижу  иногда сны, в которых невозможное превращается в
возможное:    покоряю    неприступные    вершины,    переплываю
непреодолимые  моря.  Я всегда испытываю смутную тревогу, когда
вижу такой сон. Я стараюсь отогнать его от себя, будто борюсь с
драконом. Прошу, не дай  стать  героем  мне,  не  имеющему  сил
бороться с жаждой превратиться в героя.
      Когда   мне  удается  упиваться  молодым  вином,  тонкими
золотыми нитями плести свои песни и радоваться этим  счастливым
дням, я чувствую себя блаженствующим пигмеем.

     Свобода воли и судьба

     Если   верить   в   судьбу,   преступления   как  такового
существовать не может, что ведет к утрате смысла  наказания,  и
тогда  мы,  несомненно, проявим к преступнику снисхождение. И в
то же  время,  если  верить  в  свободу  воли,  возникает  идея
ответственности,  что  позволяет  избежать  паралича совести, и
тогда мы, несомненно, проявим к себе большую твердость. Чему же
следовать?
     Хочу  ответить  объективно.  Нужно  наполовину  верить   в
свободу  воли  и  наполовину  ==  в  судьбу.  Или же наполовину
сомневаться в свободе воли и наполовину ==  в  судьбе.  Почему?
Разве не наша судьба определяет, кого мы берем себе в жены? И в
то же время разве не свобода воли заставляет нас по заказу жены
покупать ей хаори и оби?
     Независимо  от  свободы  воли  и  судьбы,  Бога и дьявола,
красоту и безобразие, отвагу и малодушие, рационализм и веру  и
многое  подобное  мы  должны  уравновешивать  на  чашах  весов.
Древние  называли  это  золотой  серединой.  Золотая   середина
поанглийски  выражается словами good sense. По моему убеждению,
не стремясь к good sense, добиться счастья невозможно. А если и
удается добиться, то только показного == в палящий зной греться
у жаровни, в леденящий холод обмахиваться веером.

     Дети

     Военные недалеко  ушли  от  детей.  Вряд  ли  нужно  здесь
говорить,  как  они трепещут от радости, предвкушая героические
подвиги, как упиваются так называемой славой. Лишь в  начальной
школе можно увидеть, как уважаются механические упражнения, как
ценится  животная  храбрость.  Еще  больше  военные  напоминают
детей, когда не задумываясь устраивают резню.  Но  более  всего
они  похожи  на  детей,  когда,  воодушевляемые  звуком трубы и
военными маршами, радостно бросаются на врага, не спрашивая, за
что сражаются.
     Вот почему то, чем  гордятся  военные,  всегда  похоже  на
детские   забавы.   Взрослого   человека  не  могут  прельстить
блестящие доспехи и сверкающие шлемы. Ордена ==  вот  что  меня
понастоящему  удивляет.  Почему  военные  в  трезвом  состояний
разгуливают, увесив грудь орденами?

     Оружие

     Справедливость напоминает оружие. Оружие  может  купить  и
враг, и друг == стоит лишь уплатить деньги. Справедливость тоже
может  купить  и  враг,  и  друг == стоит лишь найти предлог. С
давних времен, точно снарядами, стреляли друг в друга прозвищем
"враг справедливости". Однако почти не  бывает  случаев,  чтобы
увлеченные  риторикой  пытались  выяснить,  кто из них на самом
деле "враг справедливости".
     Японские рабочие только потому, что они родились японцами,
получили   приказ    покинуть    Панаму.    Это    противоречит
справедливости.  Америка, как пишут газеты, должна быть названа
"врагом справедливости". Но ведь  и  китайские  рабочие  только
потому,  что  они  родились китайцами, получили приказ покинуть
Сэндзю. Это тоже противоречит справедливости. Япония, как пишут
газеты... Нет, Япония вот уже две тысячи лет неизменно является
"другом справедливости". Справедливость еще ни разу не вступала
в противоречия с интересами Японии.
     Оружия как такового  бояться  не  нужно.  Бояться  следует
искусства  воинов. Справедливости как таковой бояться не нужно.
Бояться следует красноречия подстрекателей...
     Обращаясь к историй, я каждый раз думаю о музее  "Юсюкан".
В  его  галереях  старинного оружия в полутьме рядами выстроены
самые разные "справедливости". Древний китайский меч напоминает
справедливость, проповедуемую  конфуцианством.  Копье  всадника
напоминает  справедливость,  проповедуемую  христианством.  Вот
толстенная дубинка. Это справедливость социалиста. А  вот  меч,
украшенный  кистями.  Это справедливость националиста. Глядя на
это оружие, я представляю себе бесчисленные сражения, и  сердце
начинает  учащенно  биться.  Но,  к счастью или несчастью, я не
помню, чтобы мне хоть раз захотелось взять в руки это оружие.

     Монархизм

     Эта история относится к Франции семнадцатого века. Однажды
герцог Бургундский задал аббату Шуази такой  вопрос:  "Карл  VI
был  безумен.  Как,  по-вашему,  следовало  бы сообщить об этом
самым деликатным образом?" Аббат ответил: "Я бы сказал коротко.
Карл VI безумен". Аббат Шуази считал свой ответ одним из  самых
отчаянных поступков в жизни и всегда гордился им.
     Франция  семнадцатого  века была настолько пропитана духом
монархизма, что сохранила  даже  этот  анекдот.  Однако  Япония
двадцатого  века  ни на йоту не уступает Франции того времени в
монархизме. Поистине он не приносит ни радости, ни счастья.

     Творчество

     Художник,  я  уверен,  всегда  создает  свое  произведение
сознательно.  Однако,  познакомившись  с  самим  произведением,
видишь, что его красота или безобразие наполовину  заключены  в
таинственном  мире,  лежащем  вне  пределов сознания художника.
Наполовину? А может быть, лучше сказать == в основном?
     Оправдываясь, мы тем самым уличаем себя. Хотим мы того или
нет, в создаваемых произведениях всегда обнажается  наша  душа.
Разве не говорит древний обычай:

     "Удар  резаком  ==  поклон"  ==  о страхе людей тех времен
перед гранщами бессознательного?
     Творчество всегда  риск.  После  того  как  силы  человека
исчерпаны,  он  может  уповать  лишь  на волю небес == иного не
дано.
     "Когда я был молод и учился писать, то страдал оттого, что
не получалось гладко. Скажу одно: старания лишь полдела, одними
стараниями не  достигнешь  совершенства.  Только  состарившись,
начинаешь понимать, что упорство еще не все: "три части == дело
человека,  семь  частей  ==  дар  неба". Это стихотворение Чжао
Оубэя в "Луньши" подтверждает мою мысль. Искусство  ==  мрачная
бездна. Если бы не жажда денег, если бы не влечение славы, если
бы,  наконец, не страдания от творческого жара, то, возможно, у
нас не хватило бы мужества вступать в схватку с  этим  зловещим
искусством.

     Критика

     Оценка   литературного  произведения  есть  сотрудничество
между художником и критиком. Другими  словами,  разбирая  чужое
произведение,   критик   всего   лишь   пытается  создать  свое
собственное. Поэтому во все времена  произведения,  сохранившие
свое  выдающееся  значение,  непременно  обладают  характерными
чертами,  допускающими  возможность  самых  разных  критических
оценок.  Однако,  по  словам Анатоля Франса, возможность разных
критических  оценок  вряд  ли  означает   легкость   трактовки,
поскольку  произведения  создаются  словно  в  тумане.  Подобно
вершине горы Родзан, произведение  с  разных  точек  видится  и
оценивается по-разному.

     Классики

     Счастье классиков в том, что они мертвы.

     О том же

     Наше и ваше счастье в том, что они мертвы.

     Разочаровавшиеся художники

     Немало художников живут в мире разочарований. Они не верят
в любовь.  Они  не верят в совесть. Подобно древним отшельникам
они сделали  своим  домом  пустыню  утопий.  Из-за  этого  они,
возможно,  достойны жалости. Однако прекрасные миражи рождаются
лишь в небе пустыни. Разочаровавшись в  делах  человеческих,  в
искусстве  они,  как  правило, не разочаровались. Наоборот, при
одном  упоминаний  об  искусстве  перед  их  глазами  возникают
золотые видения, обычным людям недоступные. Они тоже, размышляя
о прекрасном, ждут своего счастливого мгновения.

     Исповедь

     Никто  не  способен исповедаться во всем до конца. В то же
время без исповеди самовыражение невозможно.
     Руссо   был   человеком,   любившим   исповедоваться.   Но
обнаружить  в  его  "Исповеди" полную откровенность невозможно.
Мериме был человеком, ненавидевшим исповедоваться. Но  разве  в
"Коломбе"  он  не  рассказывает  скрытно  о  самом  себе? Четко
обозначить  гранщу  между  исповедальной   и   всей   остальной
литературой невозможно.

     Жизнь. Тэийти Исигуро-куну

     Любой  убежден,  что  не  наученному  плавать  приказывать
"плыви"  неразумно.  Так  же  неразумно  не  наученному  бегать
приказывать  "беги". Однако мы с самого рождения получаем такие
дурацкие приказы.
     Разве могли мы, еще находясь в чреве матери, изучить путь,
по которому пойдет наша жизнь? А ведь, едва появившись на свет,
мы сразу  же  вступаем  в  жизнь,  напоминающую  арену  борьбы.
Разумеется,  не  наученный  плавать  как  следует  проплыть  не
сможет. Не наученный бегать тоже прибежит последним.  Потому-то
и нам не уйти с арены жизни без ран.
     Люди,  возможно,  скажут:  "Нужно  посмотреть  на  то, что
совершали предки. Это послужит вам образцом". Однако, глядя  на
сотни   пловцов,   тысячам  бегунов  разом  научиться  плавать,
овладеть бегом невозможно. И те, кто попытается поплыть, все до
одного наглотаются воды, а те, кто попытается бежать,  все  без
исключения   перепачкаются  в  пыли.  Взгляните  на  знаменитых
спортсменов мира == не прячут  ли  они  за  горделивой  улыбкой
гримасу страдания?
     Жизнь похожа на олимпийские игры, устроенные сумасшедшими.
Мы должны  учиться  бороться  за жизнь, борясь с жизнью. А тем,
кто не может сдержать негодования, видя всю глупость этой игры,
лучше уйти с арены. Самоубийство тоже вполне подходящий способ.
Однако  те,  кто  хочет  выстоять  на   арене   жизни,   должны
мужественно бороться, не боясь ран.

     О том же

     Жизнь подобна коробку спичек. Обращаться с ней серьезно ==
глупее глупого. Обращаться несерьезно == опасно.

     О том же

     Жизнь  подобна  книге,  в которой недостает многих странщ.
Трудно назвать ее цельной. И все же она цельная.

     Рай на земле

     Рай на земле воспевается в стихах. Но, к сожалению,  я  не
припоминаю,  чтобы кто-либо из таких поэтов хотел жить в раю на
земле. Христианский рай на земле являет собой весьма  печальное
зрелище.   Даосский  рай  тоже  всего  лишь  мрачная  китайская
харчевня. Тем более современные утопии  ==  в  памяти  остались
лишь приводившие в трепет идей Уильяма Джеймса.
     Рай  на  земле, о котором мечтаю я, не уютная теплща. И не
пункт раздачи еды н одежды,  существующий  при  школе.  Жить  в
таком раю == это когда родители уходят из жизни, вырастив своих
детей.  Братья и сестры, рожденные даже злодеями, но никогда ==
глупцами, не доставят друг другу никаких хлопот. Женщины, выйдя
замуж, сразу же становятся кроткими и послушными, потому что  в
них  вселяется душа домашнего животного. Дети, будь то мальчики
или девочки, послушные воле или эмоциям родителей, способны  по
нескольку  раз  в  день становиться глухими, немыми, покорными,
слепыми. Друг А. не будет беднее друга В., и в то же время друг
В.  не  будет  богаче  друга  А.,  и  оба   находят   наивысшее
удовольствие  во  взаимном  восхвалении.  Далее...-  в общем, о
таком месте приятно мечтать.
     Этот рай на земле не только  для  меня.  Он  ==  для  всех
благочестивых  людей  на  свете.  Во  все  времена лишь поэты и
ученые в своих радужных мечтах думали о таком рае. В  этом  нет
ничего  удивительного. Лишь мечты о нем переполняли их истинным
счастьем.

     Постскриптум

     Мой племянник мечтает приобрести  портрет  Рембрандта.  Но
при  этом он даже мечтать не смеет, чтобы получить на карманные
расходы хотя бы десять иен. Десять иен на карманные расходы  ==
вот что способно переполнить его истинным счастьем.

     Насилие

     Жизнь  ==  сложная  штука.  Сделать  сложную жизнь простой
способно  только  оружие.  Потому-то  цивилизованный   человек,
обладая  мозгами  людей каменного века, и предпочитает убийство
любой дискуссий.
     Власть, собственно, и есть запатентованное насилие.  Чтобы
править   нами,   людьми,   в   насилии,   возможно,   и   есть
необходимость. А возможно, и нет необходимости.

     "Человечность"

     Как ни прискорбно, у меня не хватает мужества  поклоняться
"человечности".  Более  того,  нередко  я испытываю презрение к
"человечности" == это правда.  Но  и  правда  и  то,  что,  как
правило, я испытываю к "человечности" и любовь. Любовь? А может
быть,  не  любовь, а скорее сострадание? Во всяком случае, если
"человечность"  перестанет  волновать,  жизнь   превратится   в
психиатрическую  лечебницу,  обитать  в  которой  невыносимо. И
естественным результатом будет то, что случилось со Свифтом, ==
сумасшествие.
     Говорят, что незадолго до помешательства Свифт,  глядя  на
дерево  с  засохшей верхушкой, прошептал: "Я очень похож на это
дерево. Все идет от головы". Каждый раз, когда я вспоминаю  эту
историю,  меня  охватывает  дрожь.  Я  думаю с тайной радостью:
какое счастье, что я не рожден таким же гением, как Свифт.

     Листья дуба

     Полное  счастье  могут  дать  лишь  привилегий,   даруемые
идиотам.  Даже  самый  неисправимый оптимист не способен всегда
улыбаться. Нет, если  можно  было  бы  допустить  существование
настоящих  оптимистов, то это привело бы только к тому, что они
пришли бы в отчаяние от счастья.

     Если был бы я дома,
     Я еду положил бы на блюдо,
     Но в пути нахожусь я,
     Где травы изголовьем мне служат,
     Потому и еду я кладу на дубовые листья.

     Это   стихотворение    передает    не    просто    чувства
путешественника.   Мы  всегда  идем  на  компромисс  ==  вместо
"желаемого"  соглашаемся   на   "возможное".   Ученые   смогут,
наверное,  дать  листьям  дуба  самые прекрасные имена. Но если
просто взять листья дуба в руку, они листьями дуба и останутся.
     Печалиться о листьях дуба только потому,  что  они  листья
дуба,  ==  значит  проявить к ним гораздо большее уважение, чем
если просто  подчеркивать:  на  них  можно  класть  еду.  Такое
утверждение  еще  скучнее,  чем  просто  с безразличной улыбкой
пройти мимо них только потому, что они листья дуба.  Во  всяком
случае,  всю  жизнь  без  устали  печалиться  об одном и том же
комично и в то  же  время  безнравственно.  Великие  пессимисты
далеко  не  всегда  корчили  кислые физиономий. Даже страдавший
неизлечимой болезнью Леопарди иногда грустно улыбался, глядя на
бледные розы...

     Примечание

     Безнравственность == другое название чрезмерности.

     Будда

     Покинув тайком королевский замок, Сиддхартха  целых  шесть
лет  вел  аскетическую  жизнь.  Он  вел ее в течение шести лет,
искупая невиданную роскошь, в которой жил в королевском  замке.
Сыну же плотника из Назарета хватило и сорокадневного поста.

     О том же

     Сиддхартха  приказал  Чандаке  приготовить  лошадей, и они
тайно покинули королевский замок. Но склонность к  рассуждениям
часто  вызывала  у  него  меланхолию.  Нелегко  установить, кто
вздохнул с облегчением, когда  Сиддхартха  покинул  королевский
замок: сам будущий Шакьямуни или Яшодхара, его жена.

     О том же

     После   шести   лет   аскетической  жизни  Сиддхартха  под
смоковницей достиг высшего постижения. Его поучения, как  стать
Буддой,  говорят  о том, что материя господствует над духом. Он
купается. Пьет млечный сок. Наконец.  разговаривает  с  пасущей
скот девушкой, ставшей впоследствии буддой Нанда.

     Политический гений

     Традиционно  считается, что политический гений == это тот,
кто волю народа  превращает  в  свою  собственную.  Однако  все
наоборот.  Правильнее  сказать,  что  политический гений == это
тот, кто свою собственную волю превращает в волю народа. Или по
крайней мере  заставляет  поверить,  что  такова  воля  народа.
Поэтому  политический  гений  должен быть и гениальным актером.
Наполеон говорил: "От великого до смешного один шаг". Эти слова
подходят не столько императору, сколько актеру.

     О том же

     Народ верит  в  великие  принципы.  Политический  гений  и
ломаного  гроша  не  даст  за  великие принципы. Лишь для того,
чтобы править народом, он надевает  на  себя  личину  борца  за
великие  принципы.  Но однажды надев эту личину, он уже никогда
не в состояний сбросить  ее.  Если  же  попытается  содрать  ее
силой, то сразу же сойдет со сцены как политический гений. Даже
монарх ради сохранения короны идет на ограничение своей власти.
Потому-то  трагедия политического гения всегда заключает в себе
и комичность. Такую комичность, например,  содержит  сценка  из
"Записок  от скуки", когда монах храма Ниннадзи стал танцевать,
надвинув на голову котел-треножник.

     Любовь сильнее смерти

     "Любовь сильнее смерти" == эти слова можно найти в  романе
Мопассана.  Но,  разумеется,  сильнее  смерти не только любовь.
Например, больной брюшным  тифом  съедает  печенье,  зная,  что
неминуемо  умрет от этого == вот прекрасное доказательство, что
и голод иногда сильнее смерти. Да и кроме голода можно  назвать
многое,  что сильнее смерти, == патриотизм, религиозный экстаз,
человеколюбие, алчность, честолюбие,  преступные  инстинкты.  В
общем,  любая  жажда  сильнее  смерти (конечно, жажда смерти ==
исключение). Правда, я бы не решился утверждать, что  любовь  в
большей мере, чем все перечисленное, сильнее смерти. Даже в тех
случаях,  когда кажется: вот любовь, которая сильнее смерти, на
самом деле нами владеет так называемый  боваризм,  свойственный
французам.  Это  сентиментализм,  восходящий  ко временам мадам
Бовари, заставляющий нас воображать себя тем самым  легендарным
любовником.

     Ад

     Жизнь == нечто еще более адское, чем сам ад. Муки в аду не
идут вразрез  с  установленными законами. Например, муки в мире
голодных духов заключаются в том, что стоит грешнику попытаться
съесть появившуюся перед ним еду, как над ней вспыхивает огонь.
Но муки, ниспосылаемые жизнью, к несчастью, не так  примитивны.
Иногда  стоит нам попытаться съесть появившуюся перед нами еду,
как над ней вспыхивает огонь, но иногда  совершенно  неожиданно
можно  и  поесть в свое удовольствие. А случается и такое, что,
поев с наслаждением,  заболеваешь  катаром,  в  другой  же  раз
неожиданно,  к своему удовольствию, легко перевариваешь пищу. К
такому миру, где не существует законов, нелегко  приноровиться.
Мне кажется, попав в ад, я смогу улучить момент и стащить еду в
мире  голодных  духов.  А  уж  если  проживу  два-три годика на
игольчатой горе или в море крови и пообвыкну, то совсем уже  не
буду испытывать особых мук, шагая по иглам, плывя в крови.

     Скандалы

     Обыватели  любят  скандалы.  Скандальная  история  с Белой
лилией, скандальная история с Арисимои, скандальная  история  с
Мусякодзи   ==   обыватель   следит   за   ними  с  невыразимым
удовольствием. Почему же обыватели так любят скандалы, особенно
скандалы, в которых замешаны известные люди? Гурмон отвечает на
это так:
     "Причина в том, что эти  скандалы  позволяют  представлять
наши  собственные,  которые  мы  тщательно  скрываем, как нечто
естественное".
     Ответ Гурмова  абсолютно  точен.  Но  недостаточно  полон.
Ординарные  люди,  неспособные  устроить даже скандала, видят в
скандалах  вокруг  знаменитых  людей  прекрасное   оружие   для
оправдания  собственного  малодушия.  И  в  то  же  время видят
прекрасный пьедестал,  чтобы  воздвигнуть  свое  несуществующее
превосходство.  "Я не такая красавица, как Белая лилия. Но зато
добродетельнее, чем она". "Я не столь талантлив,  как  Арисима.
Но  зато  лучше,  чем  он,  знаю  людей".  "Я  не  столь... как
Мусякодзи, но..." == сказав это,  счастливый  обыватель  крепко
засыпает, как удовлетворенная свинья.

     О том же

     Одна из отличительных черт гения == способность устраивать
скандалы.

     Общественное мнение

     Общественное  мнение  всегда  самосуд,  а  самосуд  всегда
развлечение. Даже если вместо пистолета  прибегают  к  газетной
статье.

     О том же

     Существование  общественного  мнения оправдывается хотя бы
удовольствием попирать общественное мнение.

     Враждебность

     Враждебность сравнима с  холодом.  Будучи  умеренной,  она
бодрит и к тому же многим необходима для сохранения здоровья.

     Утопия

     Совершенная  утопия  не появляется в основном по следующей
причине. До тех пор  пока  не  изменится  человеческая  натура,
совершенная  утопия  появиться  не  может.  А если человеческая
натура изменится,  утопия,  казавшаяся  совершенной,  сразу  же
будет восприниматься как несовершенная.

     Опасные мысли

     Опасные мысли == это мысли, заставляющие шевелить мозгами.

     Зло

     Молодой  человек, являющийся художественной натурой, позже
всех обнаруживает "людское зло".

     Ниномия Сонтоку

     Я до  сих  пор  помню  описанную  в  школьной  хрестоматий
историю  о  детских  годах  Ниномия Сонтоку. Родившись в бедной
семье, Сонтоку днем помогал родителям в их крестьянском  труде,
а  вечерами  плел  соломенные  сандалий == в общем, работал как
взрослый, и в то же время усердно  занимался  самообразованием.
Это  весьма  трогательная  история,  как  любое повествование о
человеке, выбившемся в люди, == такие  историй  можно  найти  в
любой повести для массового читателя. Меня, не достигшего еще и
пятнадцатилетнего   возраста,  глубоко  взволновала  сила  духа
Сонтоку, и даже пришла в голову мысль: как мне не повезло,  что
я не родился в такой бедной семье, как он...
     Однако  эта  история о человеке, выбившемся в люди, вместо
того, чтобы прославить Сонтоку, позорит его родителей. Ведь они
палец  о  палец  не  ударили,  чтобы  дать  образование   сыну.
Наоборот,   препятствовали   этому.  Так  что  с  точки  зрения
родительской ответственности они явно  вели  себя  позорно.  Но
наши  родители  и  учителя простодушно забыли об этом. Они были
убеждены, что родители Сонтоку могли быть хоть пьяницами,  хоть
игроками  ==  неважно.  Речь ведь не о них, а о Сонтоку. Он же,
невзирая на трудности и  лишения,  не  покладая  рук  занимался
самообразованием.  Мы,  дети,  должны  были  воспитать  в  себе
непреклонную волю Сонтоку.
     Я испытываю к  эгоизму  родителей  Сонтоку  нечто  близкое
восхищению.  Действительно, у них оказался очень удачный сын ==
мальчик помимо всего прочего был им еще и слугой.  Более  того,
добившись  впоследствии великого почета, он тем самым прославил
отца и мать == это уж удача так удача. Но меня,  не  достигшего
еще и пятнадцатилетнего возраста, глубоко взволновала сила духа
Сонтоку,  и мне даже пришла в голову мысль: как мне не повезло,
что я не родился в такой бедной семье, как он. Обычное дело  ==
раб, скованный цепью, жаждет, чтобы она была потолще.

     Рабство

     Уничтожить  рабство == значит уничтожить рабское сознание.
Но нашему обществу без рабства и  дня  не  просуществовать.  Не
случайно  даже  республика  Платона  предполагала существование
рабства.

     О том же

     Назвать тирана тираном всегда было опасно. Но  сегодня  не
менее опасно назвать раба рабом.

     Трагедия

     Трагедия  == это когда вынужден заниматься делом, которого
стыдишься.   Следовательно,   объединяющая   все   человечество
трагедия == отправление нужды.

     Сильный и слабый

     Сильный боится не врага, а друга. Он бестрепетно повергает
врага, но, как слабый ребенок, испытывает страх непреднамеренно
ранить друга.

     Слабый  боится  не  друга,  а  врага.  Поэтому ему повсюду
чудятся враги.

     Разумный S. M.

     Вот что я говорил своему другу S. M.
     Заслуга диалектики. В конечном  счете  заслуга  диалектики
состоит  в  том,  что она вынуждена прийти к выводу, что все на
свете == глупость.
     Девушка.  Напоминает   тянущееся   откуда   хватает   глаз
прозрачно-холодное мелководье.
     Раннее  образование.  Хм,  оно  прекрасно.  Освобождает от
ответственности за то, что ребенок еще в детском  саду  узнает,
сколько горя приносит человеку ум.
     Воспоминания.  Это далекий пейзаж на горизонте, причем уже
несколько упорядоченный.
     Женщина. Судя по  словам  Мэри  Стопс,  женщина  проявляет
верность  мужу  тем,  что  по  крайней  мере  раз  в две недели
испытывает к нему влечение.
     Юношеские  годы.  В  юности  меланхолия   проистекает   от
высокомерия ко всему на свете.
     Горести  делают человека умным. Если умным человека делают
горести, то осторожный человек в своей ординарной жизни никогда
не станет умным.
     Как мы должны жить? Так, чтобы оставить для себя  хотя  бы
частицу непознанного мира.

     Общение

     Любое общение само по себе требует неискренности. До конца
раскрыть  свою  душу приятелям без тени неискренности == значит
неизбежно порвать отношения, даже с  самым  закадычным  другом.
Закадычный  друг  ==  в  тои  или иной мере это можно сказать о
каждом из нас == ненавидит или презирает своего приятеля,  даже
самого задушевного. Правда, ненависть перед лицом выгоды теряет
свою   остроту.   А   само  презрение  порождает,  естественно,
неискренность. Поэтому, чтобы сохранить задушевные отношения со
своими приятелями, нужно максимальное уравновешивание презрения
и выгоды. Но это не каждому дано. Иначе  как  бы  появлялись  в
давние  времена  благовоспитанные,  благородные люди и как бы в
столь же давние времена в мире царил золотой  век,  не  знавший
войны?

     Мелочи

     Чтобы  сделать жизнь счастливой, нужно любить повседневные
мелочи.  Сияние  облаков,  шелест  бамбука,  чириканье   стайки
воробьев,  лица  прохожих  == во всех этих повседневных мелочах
нужно находить высшее наслаждение.
     Чтобы сделать жизнь счастливой?  Но  ведь  те,  кто  любит
мелочи,  из-за  мелочей  всегда страдают. Лягушка, прыгнувшая в
заросший пруд в саду,  нарушила  вековую  печаль.  Но  лягушка,
выпрыгнувшая  из  заросшего  пруда, может быть, вселила вековую
печаль. Все-таки жизнь Басе была полна наслаждений, но в глазах
окружающих его жизнь была полна страданий. Так и  мы  ==  чтобы
наслаждаться самым малым, должны страдать от самого малого.
     Чтобы   сделать   жизнь   счастливой,  нужно  страдать  от
повседневных мелочей. Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье
стайки воробьев == во  всех  этих  повседневных  мелочах  нужно
видеть и муки ада.

     Боги

     Из   всего   присущего  богам  наибольшее  мое  сочувствие
вызывает то, что они не могут покончить жизнь самоубийством.

     О том же

     Мы находим массу причин поносить богов.  Но,  как  это  ни
печально,   японцы   не  верят  и  в  заслуживающего  поношения
всемогущего Бога.

     Народ

     Народ == умеренный консерватор. Общественный строй,  идеи,
искусство,  религия  == чтобы народ полюбил их, нужно, чтобы на
них был налет старины.

     О том же

     Понять, что народ глуп, == этим  гордиться  не  стоит.  Но
понять, что мы сами и есть народ, == вот этим стоит гордиться.

     О том же

     Древние  причисляли  к  великим  принципам  государства ==
сделать народ глупым. Но  лишь  настолько,  чтобы  не  потерять
возможность  сделать  его  еще  глупее.  Или  чтобы не потерять
возможность сделать его и мудрым.

     Слова Чехова

     Чехов в одном из своих писем  так  рассуждает  о  различий
между   мужчиной   и  женщиной.  Женщина,  старея,  все  больше
занимается женскими  делами,  а  мужчина,  старея,  все  больше
отходит от женских дел.
     Но  эти  слова Чехова равносильны заявлению, что мужчины и
женщины, старея,  перестают  интересоваться  отношениями  между
полами. Но ведь это известно и трехлетнему ребенку. Более того,
слова  Чехова  указывают  не  столько на существование различия
между мужчиной и женщиной, сколько на то,  что  такое  различие
отсутствует.

     Одежда

     Одежда  женщины  ==  часть  ее  самой. Кэикити не поддался
искушению, разумеется, благодаря присущей  ему  нравственности.
Но  нужно  вспомнить,  что  женщина, искушавшая Кэикити, надела
одежду его жены. Если бы она  этого  не  сделала,  то,  видимо,
вообще не смогла бы его соблазнить.

     Примечание

     См. повесть Кикути Кана "Искушение Кэйкити".

     Поклонение девственности

     Сколько  комических  поражений  терпели мы, когда, выбирая
жену,  заботились  главным  образом  о  том,  чтобы  она   была
девственницей. А ведь женитьба == самое подходящее время, чтобы
отказаться от поклонения девственности.

     О том же

     Поклонение  девственности  может начаться лишь после того,
как убедишься в ней.  Здесь  чувству  предпочитаются  ничтожные
знания.   Поэтому  поклонников  девственности  можно  с  полным
основанием  назвать  высокомерными  учеными,   чуждыми   любви.
Возможно,  не  случайно  и  то,  что поклонники девственности с
такой серьезностью занимаются ее выявлением.

     О том же

     Разумеется,  поклонение   девушке   совсем   другое,   чем
поклонение   девственности.   Люди,   считающие   эти   понятия
синонимическими,  слишком  недооценивают  артистический  талант
женщин.

     Правила приличия

     Одна  школьница  как-то  спросила моего приятеля: целуясь,
нужно закрывать глаза  или  можно  оставлять  их  открытыми?  Я
вместе  с  этой  школьницей  очень  сожалею,  что  в  школе  не
преподают правил приличия в любви.

     Кайбара Эккэн

     В школьные годы я  читал  разные  поучительные  историй  о
Кайбара Эккэне. Однажды он плыл на пароме с каким-то незнакомым
студентом.   Студент,   словно   гордясь   своими   познаниями,
самоуверенно рассуждал о разных науках.  Эккэн,  не  перебивая,
внимательно  слушал  его.  Тем временем паром пристал к берегу.
Тогда было принято, чтобы пассажиры, сходя  с  судна,  сообщали
свое  имя.  Тут  студент  узнал,  что  разговаривал  с  великим
конфуцианцем,  и,   смутившись,   стал   извиняться   за   свою
неучтивость. Вот такую поучительную историю я однажды прочел.
     В  то  время  из  этой  историй я понял, что скромность ==
важная добродетель. Во всяком случае, старался это  понять.  Но
теперь,   как   это   ни   печально,   не  вижу  в  ней  ничего
поучительного.  Теперь  эта  история  воспринимается   мной   с
некоторым интересом лишь потому, что я думаю о ней так:
     1. Как саркастично было презрительное молчание Эккэна!
     2.    Как    вульгарны   были   аплодисменты   пассажиров,
радовавшихся, что студент пристыжен!
     3. Как трепетно бился в рассуждениях  юного  студента  дух
нового времени, неведомый Эккэну!

     Защитительная речь

     Один  критик устойчивое выражение "расставлять перед домом
сети для ловли птиц", имея в виду заброшенность дома, употребил
в смысле "кишмя кишеть".  Выражение  "расставлять  перед  домом
сети  для  ловли  птиц"  изобретено китайцами. Нет, разумеется,
такого закона, что в употреблений этого выражения японцы должны
слепо следовать за китайцами. Можно, например,  употребить  его
образно:  "Улыбка  этой  женщины напоминала расставленные перед
домом сети для ловли  птиц".  Конечно,  если  такое  толкование
этого выражения привьется.
     Если    привьется.   Все   зависит   от   непредсказуемого
"привьется". Разве не то же самое "роман о  себе"?  "Ich-Roman"
означает  роман от первого лица. Причем тот, кто именуется "я",
совсем не обязательно должен быть самим автором. Но в  японском
"романе  о  себе"  в  качестве  "я" обычно выступает сам автор.
Иногда, правда, такой роман выглядит как история  жизни  самого
автора, а роман, написанный от третьего лица, нередко именуется
"романом  о себе". Я уверен, что это новый пример игнорирования
словоупотребления, принятого у немцев  или  европейцев  вообще.
Выражение  "расставлять  перед  домом  сети  для  ловли  птиц",
возможно, тоже явилось новым  примером  такого  рода.  Было  бы
неверным   утверждать,   что   критик,   которого  я  упоминал,
недостаточно  эрудирован.  Только  было  бы  слишком  поспешным
выискивать  новые  примеры,  забыв  о  ходе  времени. Критик не
должен  обижаться  на  подшучивания  ==  всякий  пионер  обязан
довольствоваться не очень-то сладкой судьбой.

     Границы

     Даже   гений   скован   трудно   преодолимыми   границами.
Обнаружение этих границ не может не вызывать некоторую  печаль.
Но  незаметно  вызывает  и  обратное чувство == удовлетворение.
Словно познал, что бамбук == это бамбук, плющ == это плющ.

     Марс

     Спрашивать, есть ли люди на Марсе, равносильно тому, чтобы
спрашивать, есть  ли  там  люди,  существование  которых  можно
ощутить с помощью наших пяти чувств.

     Однако  жизнь  далеко  не  всегда  протекает  в  условиях,
позволяющих ощутить ее таким образом.  Если  предположить,  что
марсиане  существуют вне достижимости наших пяти чувств, то, не
исключено, и сегодня вечером  они  разгуливают  по  Гиндзе  под
тронутыми осенней желтизной платанами.

     Мечты Бланки

     Вселенная  бесконечна.  Ее  образуют  примерно  шестьдесят
элементов.  Но  как  бы  много  соединений  этих  элементов  ни
существовало,  количество  их  не  бесконечно; чтобы создать из
таких элементов бесконечную  Вселенную,  необходимо  не  только
испробовать  все  возможные соединения, но и изменять их. Таким
образом, и наша обитаемая Земля == Земля, являющаяся  одним  из
соединений  этих  элементов,  ==  не есть единственная подобная
планета Солнечной системы, число  их  бесконечно.  Наполеон  на
Земле  одержал выдающуюся победу в сражений при Маренго. Но, не
исключено, на какой-то другой планете, обращающейся  на  другом
неведомом  небе,  Наполеон  потерпел сокрушительное поражение в
сражений при Маренго...
     Такова      выстроенная      в      мечтах      космология
шестидесятисемилетнего  Бланки. Ставить под вопрос правильность
его точки зрения я не собираюсь.  Жаль  только,  что,  описывая
свои   мечты  в  тюремной  камере,  он  разочаровался  во  всех
революциях.
     Сегодня это  вселяет  в  наши  сердца  печаль.  Мечты  уже
покинули   Землю.   Теперь,   в  поисках  утешения,  нам  нужно
обратиться к бескрайним  далям,  отстоящим  от  нас  на  многие
миллиарды  миль,  == ко второй Земле, погруженной в космическую
ночь.

     Посредственность

     Посредственное произведение, даже  внешне  монументальное,
похоже  на комнату без окон. Оно ни в малейшей мере не отвечает
требованиям жизни.

     Остроумие

     Остроумие  ==  это   мысль,   лишенная   силлогизма.   Так
называемая мысль остроумцев == это силлогизм, лишенный мысли.

     О том же

     Неприятие остроумия коренится в усталости людей.

     Политические деятели

     Знания  в области политики, которыми больше, чем мы, могут
гордиться   политические   деятели,   ==   это   знания   самых
разнообразных  фактов. И знания эти, как правило, сводится лишь
к тому, какую шляпу носит некий лидер некоей партий.

     О том же

     Так называемые "доморощенные политики" такими знаниями  не
располагают. Но если говорить об их проницательности, то в этом
они   не   уступают  политическим  деятелям.  И,  как  правило,
значительно превосходят их в  пылкости,  не  преследующей  цели
извлечения каких-то выгод.

     Факты

     Как  любят  люди знать самые разные факты! Больше всего их
интересует не то, что  такое  любовь.  Их  интересует,  был  ли
Христос незаконнорожденным.

     Странствующие воины

     Раньше  я  думал,  что  странствующий воин вступал в бой с
первым  встреченным  фехтовальщиком,  чтобы   оттачивать   свое
военное  искусство.  Но сейчас понимаю, что на самом деле целью
было доказать == на всем  свете  нет  человека,  сильнее  меня.
(После прочтения биографии Миямото Мусаси.)

     Гюго

     Это  огромный  ломоть  хлеба,  покрывающий всю Францию. Но
почти без масла.

     Достоевский

     Романы  Достоевского  изобилуют  карикатурными   образами.
Правда, большинство повергнет в уныние и дьявола.

     Флобер

     Флобер   научил   меня   тому,  что  и  скука  может  быть
прекрасной.

     Мопассан

     Мопассан напоминает лед. А иногда == леденец.

     По

     Прежде чем создать сфинкса, По изучил анатомию.  Именно  в
этом   сокрыта   тайна,   как  ему  удалось  потрясти  грядущие
поколения.

     Логика одного капиталиста

     "Художники  продают  произведения  искусства,   я   продаю
консервы  из  крабов == и не вижу никакой разницы. Но художники
считают свои творения мировыми сокровищами. Следуя их  примеру,
я должен был бы бахвалиться консервами из крабов, по шестьдесят
сэн  банка.  За  свои  шестьдесят лет я, недостойный, ни разу в
жизни не позволил себе  такого  дурацкого  самодовольства,  как
художники".

     Критика Мосаку Сасакикуну

     Ясное  утро.  Мефистофель, обратившись в доктора, читает в
университете лекцию о критике.  Разумеется,  это  не  "Критика"
Канта.  Это  учение  о  том, как разбирать произведения прозы и
драматургии.
     "Друзья, думаю, вы поняли, о чем я рассказывал на  прошлой
неделе,  и сегодня мы сделаем следующий шаг. Я познакомлю вас с
"методом полуодобрения". Что  означает  "метод  полуодобрения"?
Это  метод, позволяющий полуодобрить то или иное художественное
произведение, что следует из  самого  названия.  Однако  "полу"
должно  быть  "худшей  половиной".  Одобрять  "лучшую половину"
таким  методом  чрезвычайно  опасно.  Попробуйте   использовать
предложенный  мной  метод  в  отношений цветов японской сакуры.
"Лучшая половина" цветов сакуры заключается в прелести цвета  и
формы.  Но для того чтобы пользоваться моим методом, необходимо
одобрить не столько "лучшую", сколько "худшую половину"  ==  то
есть  запах  цветов сакуры. И это позволит прийти к заключению,
что "запах действительно есть. Но не более того". Ждет  ли  нас
провал,  если  вдруг  вместо  "худшей"  нам  придется  одобрять
"лучшую половину"? Нет. Послушаем:
     "Цвет и форма действительно прекрасны. Но не более  того".
Разве  такое  утверждение способно приуменьшить прелесть цветов
сакуры? Отнюдь нет.
     Таким образом, главная проблема критика ==  как  принизить
прозаическое  или  драматическое  произведение. Но вряд ли есть
необходимость снова говорить об этом.
     Далее, по каким критериям  следует  различать  "лучшую"  и
"худшую" половину? Для решения этой проблемы нужно обратиться к
теорий  ценностей.  Ценности,  в  чем мы давным-давно убеждены,
заключены не в самом произведений, а в нашем восприятии, дающем
ему оценку.  Следовательно,  критерием  различения  "лучшей"  и
"худшей" половины служит наше восприятие или любовь народа в ту
или иную эпоху.
     Например,  сегодня народ не любит японские букеты. Значит,
японские букеты плохи. Сегодня народ  любит  бразильский  кофе.
Значит,  бразильский  кофе  несомненно  хорош.  Таким  образом,
художественная ценность того  или  иного  произведения  ==  его
"лучшая"  и  "худшая"  половина  должны  различаться, исходя из
приведенного примера.
     Не прибегая к такому критерию, использовать другие == будь
то красота,  истина  или  добро  ==  не  более   чем   комичный
анахронизм. Вы обязаны выбросить прошлое, как старую соломенную
шляпу.  Представление  о  хорошем  и плохом не может преодолеть
пристрастий, а пристрастия и есть сочетание хорошего и плохого;
любовь и ненависть тоже пристрастия ==  это  не  просто  "метод
полуодобрения",  а  закон,  о котором не следует забывать, коль
скоро вы решили заниматься критикой.
     Итак, в этом и состоит "метод полуодобрения", а теперь мне
бы хотелось обратить ваше внимание на слова "не более того". Их
нужно употреблять непременно. Во-первых, коль скоро мы  говорим
"не  более  того",  это значит, одобряем "то", а именно "худшую
половину". При этом, во-вторых, мы отрицаем все, кроме  "того".
Следует  также  сказать,  что  слова "не более того" имеют ярко
выраженную тенденцию к навязыванию своего  мнения.  И  наконец,
весьма деликатный третий момент == сама художественная ценность
"того" отрицается приведенным выше простым, но не бросающимся в
глаза  способом.  Разумеется,  отрицая,  мы  никогда  не должны
называть причину отрицания. Отрицание высказывается лишь  между
строк  ==  именно  это  и есть самая примечательная особенность
слов "не более того". Убить похвалой == вот значение  слов  "не
более того", призванных, якобы одобряя, на самом деле отрицать.
     Мне представляется, что предлагаемый "метод полуодобрения"
заслуживает   гораздо  большего  доверия,  чем  "метод  полного
отрицания" или "метод несбывшихся надежд". Я рассказывал о  нем
на прошлой неделе, кратко повторю, чтобы напомнить вам основные
положения.    Это   метод,   позволяющий   полностью   отрицать
художественную   ценность   произведения,   опираясь   на   его
художественную   ценность.   Например,  отрицая  художественную
ценность той или иной трагедий, нужно остро критиковать  ее  за
то,  что  она трагедийна, неприятна, уныла. Можно критиковать и
наоборот == ругать  за  то,  что  в  ней  отсутствует  счастье,
радость,  легкость.  Вот  почему  я  и называю этот метод также
"методом несбывшихся надежд". "Метод  полного  отрицания",  или
"метод   несбывшихся   надежд",   не  может  доставить  полного
удовлетворения,  поскольку   иногда   вызывает   подозрение   в
пристрастности. В то время как "метод полуодобрения", во всяком
случае    наполовину,    признает    художественную    ценность
произведения,   что   позволяет   легко   создать   впечатление
беспристрастности.
     Темой  моей  очередной  лекций  будет  новое  произведение
Мосаку Сасаки "Летнее пальто", поэтому прошу  вас  к  следующей
неделе  разобрать  его,  используя  "метод полуодобрения". (Тут
один из юных слушателей задает вопрос:  "Сэнсэй,  а  нельзя  ли
использовать  метод  полного отрицания?") Нет, с использованием
"метода полного отрицания" нужно хотя бы  немного  повременить.
Все-таки  господин Сасаки писатель, получивший в последние годы
широкую известность. Поэтому  ограничимся,  я  думаю,  "методом
полуодобрения"..."

     x x x

     Через  неделю  в  студенческой  работе,  получившей высшую
оценку, было сказано:
     "Написана умело. Не более того".

     Родители и дети

     Весьма сомнительно, что родители  способны  растить  своих
детей.  Правда,  коров  и лошадей они растить могут, это верно.
Однако воспитывать детей, опираясь на древние обычаи и объясняя
их тем, что таковы естественные законы природы,  не  более  чем
отговорка,  к  которой прибегают родители. Если бы любые обычаи
можно было оправдать ссылкой на естественные законы природы, то
мы должны были бы оправдать и наблюдаемый у первобытных народов
обычай похищать невест.

     О том же

     Любовь матери к  ребенку  ==  самая  бескорыстная  любовь.
Однако   бескорыстная   любовь  менее  всего  помогает  растить
ребенка. Под влиянием такой любви  или,  во  всяком  случае,  в
основном под ее влиянием ребенок становится либо деспотом, либо
ничтожеством.

     О том же

     Первый   акт  жизненной  трагедий  человека  начинается  с
появлением ребенка.

     О том же

     С давних времен большинство родителей без конца  повторяют
такие  слова:  "Я  оказался неудачником. Но должен сделать все,
чтобы хотя бы мой ребенок добился успеха".

     Возможности

     Мы не можем делать то, что хотим. И делаем  лишь  то,  что
можем.  Это  относится не только к нам как индивидуумам. Но и к
нашему обществу в целом. Возможно, и Бог не смог сотворить  мир
таким, каким бы ему хотелось.

     Слова Мура

     В записных книжках Джоржа Мура есть такие слова:

     "Великий  художник  тщательно выбирает место, где написать
свое имя. И никогда не подписывает своих картин на одном и  том
же месте".
     "Никогда  не  подписывает  своих  картин на одном и том же
месте" == это, разумеется, относится к любому художнику,  а  не
только  великому.  Не  будем осуждать Мура за такую неточность.
Неожиданным показалось мне другое: "Великий художник  тщательно
выбирает  место,  где  написать  свое  имя".  Среди  художников
Востока никогда не  было  такого,  кто  бы  недооценивал  выбор
места,   куда  поставить  свою  фамильную  печать.  Говорить  о
необходимости внимательного  выбора  такого  места  ==  трюизм.
Думая  о  Муре,  специально  написавшем  об  этом,  я  не  могу
отделаться от мысли, как не похожи Восток и Запад.

     Величина произведения

     Судить о гениальности произведения в  зависимости  от  его
размера  ==  значит допускать материальный подход к его оценке.
Величина произведения == это  лишь  вопрос  гонорара.  "Портрет
старика"   Рембрандта   я  люблю  гораздо  больше,  чем  фреску
Микеланджело "Страшный суд".

     Мои любимые произведения

     Мои любимые произведения == я имею в виду литературные  ==
это  произведения,  в  которых  я могу почувствовать автора как
человека. Человека,  со  всем,  что  ему  присуще,  ==  мозгом,
сердцем,  физиологией.  Но,  как это ни печально, в большинстве
своем они калеки. (Правда, великий калека  может  вызвать  наше
восхищение.)

     Посмотрев "Радужную заставу"

     Не  мужчина  охотится  за  женщиной.  Женщина  охотится за
мужчиной. Шоу рассказал об этом факте в своей пьесе "Человек  и
сверхчеловек". Но он был не первым, кто это сделал. Я посмотрел
"Радужную  заставу"  с  Мэй Ланьфанем и узнал, что в Китае тоже
есть драматург, обративший внимание на этот факт. Более того, в
"Мыслях о драме" кроме "Радужной заставы" приводится  множество
пьес о сражениях, которые ведут женщины ради того, чтобы увлечь
мужчину.
     Героиня  из  "Горы  Дунцзяшань",  героиня из "Казни сына у
парадных ворот",  героиня  из  "Горы  Шуансошань"  ==  все  они
принадлежат  к  подобным  женщинам. Возьмем, к примеру, Ли Хуа,
героиню "Любви к наезднще", == гарцуя на лошади, она не  только
пленила  молодого  полководца.  Она женила его на себе, принеся
при этом извинения его жене. Господин Ху Ши сказал мне:
     "Исключая "Четырех ученых мужей", я отрицаю художественную
ценность всех постановок пекинской оперы. Но все же они глубоко
философские". Может быть, философ господин Ху Ши своими словами
пытался смягчить свое громоподобное  возмущение  тем,  что  эти
произведения не обладают достаточной художественной ценностью.

     Опыт

     Полагаться  на  один  лишь  опыт  равносильно  тому, чтобы
полагаться на одну лишь пищу, не думая о пищеварении. В  то  же
время  полагаться  на  одни  лишь свои способности, пренебрегая
опытом,  равносильно  тому,  чтобы  полагаться  на  одно   лишь
пищеварение, не думая о пище.

     Ахиллес

     Утверждают,  что  у  древнегреческого  героя Ахиллеса была
уязвимой только  пята.  Следовательно,  чтобы  знать  Ахиллеса,
нужно знать об ахиллесовой пяте.

     Счастье художника

     Самый  счастливый  художник  ==  это  художник, получивший
славу в преклонные годы. В этом смысле Куникида Доппо отнюдь не
несчастный художник.

     Добрый человек

     Женщина не всегда хочет, чтобы ее  муж  был  добряком.  Но
мужчина всегда хочет иметь другом доброго человека.

     О том же

     Добрый  человек  больше  всего  похож  на Бога на небесах.
Вопервых, с ним можно поделиться своей радостью. Во-вторых, ему
можно поплакаться. В-третьих, есть он или нет == неважно.

     Преступление

     "Ненавидеть преступление, а не того, кто его совершил"  ==
это  не так уж трудно. Большинство детей реализуют этот афоризм
в отношений большинства родителей.

     Персик и слива

     "Хотя персик и слива безмолвны,  люди  торят  тропу  между
ними",  ==  так  говорят  мудрецы.  Конечно,  это  неверно; что
значит: "Хотя персик и слива  безмолвны"?  Правильнее  сказать:
"Поскольку персик и слива безмолвны".

     Величие

     Народ  нередко  восхищается  величием  людей  и деяний. Но
испокон веку не было такого, чтобы народ  любил  встречаться  с
величием.

     Объявление

     "Мосаку    Сасакикуну"    ==    раздел    "Слов   пигмея",
опубликованных в двенадцатом номере, == ни в  малейшей  степени
не  свидетельствует  о  пренебрежении  к  этому писателю. В нем
содержится насмешка над критиком, не признающим его творчества.
Объявлять  от  этом   означало   бы,   по-моему,   пренебрегать
умственными   способностями  читателей  "Бунгэй  сюндзю".  Меня
поразило, что один критик н в самом деле проявил  пренебрежение
к  Сасакикуну. Я слышал, что у него уже появились продолжатели.
Потому-то я и делаю это  краткое  объявление.  Я  не  собирался
делать    его    публично.    Оно    появилось   в   результате
подстрекательства нашего  старшего  товарища  Сатоми  Тонакуна.
Читателей,  возмущенных  моим  объявлением, прошу обращать свой
гнев против Сатомикуна.

     Автор "Слов пигмея".

     Дополнительное объявление

     Опубликованное мной объявление: "Прошу обращать свой  гнев
против  Сатомикуна" == это, разумеется, шутка. Можете свой гнев
против него и  не  обращать.  От  безмерного  преклонения  пред
гениальностью  всех, кого представляет названный мной критик, я
проявил не свойственную мне нервозность.

     Он же.

     Дополнение к дополнительному объявлению

     В опубликованном мной дополнительном  объявлении  сказано:
"От   безмерного  преклонения  пред  гениальностью  всех,  кого
представляет названный мной критик" == это ни в коем случае  не
ирония.

     Он же.

     Искусство

     Живопись   живет   триста  лет,  каллиграфия  ==  пятьсот,
литература бессмертна,  сказал  Ван  Шанчжэн.  Но  Дуньхуанские
раскопки показали, что живопись и каллиграфия продолжают жить и
через  пятьсот  лет. А то, что литература бессмертна == это еще
вопрос. Идеи не могут быть неподвластны  времени.  Наши  предки
при  слове  "Бог"  видели  перед  собой человека в традиционной
церемониальной одежде того времени. А мы при этом  слове  видим
длиннобородого  европейца. Надо полагать, то же может произойти
не только с Богом.

     О том же

     Помню,  я  как-то  увидел  портрет  кисти   Сяраку   Тосю.
Изображенный  на  нем человек держал у груди раскрытый веер, на
котором == знаменитая зеленая волна  Корина.  Это,  безусловно,
усиливало колористический эффект картины в целом. Но, посмотрев
в  лупу,  я  увидел  не  зеленый  цвет,  а  золотой, подернутый
патиной. Я ощутил прелесть картины Сяраку == это факт. Но  факт
и  то,  что  я  ощутил  иную  прелесть,  чем та, которую уловил
Сяраку.  Подобные  же  изменения  в   восприятии,   несомненно,
мыслимы, когда речь идет о литературе.

     О том же

     Искусство     подобно     женщине.     Чтобы     выглядеть
привлекательней,  оно  должно  быть  в  согласий   с   духовной
атмосферой или модой своего времени.

     О том же

     Более  того,  искусство  всегда  в  плену  у реалий. Чтобы
любить  искусство  народа,  нужно  знать  жизнь  этого  народа.
Чрезвычайный  и  полномочный  посланник  Англии  сэр  Рутерфорд
Элькок, который в храме Тодзэндзи подвергся нападению  ронннов,
воспринимал  нашу музыку как какофонию. В его книге "Три года в
Японии" есть такие строки: "Поднимаясь однажды  по  склону,  мы
услышали  пение камышовки, напоминавшее пение соловья. Говорят,
петь камышовку научили японцы. Удивительно,  если  это  правда.
Ведь японцы сами никогда не учились музыке". (Том 2, глава 29.)

     Гений

     Гения отделяет от нас всего лишь шаг. Но чтобы понять, что
представляет   собой  этот  шаг,  нужно  постичь  некую  высшую
математику, по которой половина ста ри == девяносто девять ри.

     О том же

     Гения отделяет от нас всего лишь шаг. Современники  обычно
не  понимают,  что  этот шаг == тысяча ри. Потомки слепы, чтобы
увидеть, что этот шаг == тысяча ри.  Современники  из-за  этого
убивают гения. Потомки из-за этого же курят гению фимиам.

     О том же

     Трудно  поверить,  что  и народ неохотно признает гения. К
тому же такое признание всегда весьма комично.

     О том же

     Трагедия гения в том, что его окружают "скромной, приятной
славой".

     О том же

     Иисус. "Мы играли вам на свирели, и вы не плясали".

     Они. "Мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали".

     Ложь

     Не нужно "отдавать свои голоса за  тех,  кто  не  защищает
наших  интересов". Любой республиканский строй утверждает ложь,
будто вместо "наших интересов" устанавливаются "государственные
интересы". Нужно помнить,  что  эта  ложь  не  исчезает  и  при
советской власти.

     О том же

     Взяв  две  слитые в одну идей и тщательно исследовав точки
их соприкосновения, вы сразу же обнаружите, как много заключено
в них лжи. В этом причина того, что любое устойчивое  выражение
проблематично.

     О том же

     Не   потому  ли  в  нашем  обществе  всякий  высказывающий
рациональное   суждение   делает   это   на   самом   деле   от
нерациональности, потрясающей нерациональности.

     Ленин

     Больше  всего  меня  потрясает  то,  что  Ленин  был самым
обычным героем.

     Азартная игра

     Те, кто борется со случайностью, то есть с  Богом,  всегда
полны  таинственного  достоинства.  Не  составляют исключения и
азартные игроки.

     О том же

     Испокон веку отсутствие среди  увлеченных  азартной  игрой
пессимистов  показывает, как поразительно схожа азартная игра с
жизнью человека.

     О том же

     Закон запрещает азартные  игры  не  потому,  что  осуждает
перераспределение  богатства  с  их помощью, а лишь потому, что
осуждает экономический дилетантизм.

     Скептицизм

     Скептицизм зиждется  на  некоей  вере  ==  вере,  что  нет
сомнения  в  сомнений. Возможно, здесь кроется противоречие. Но
скептицизм  в  то  же  время  сомневается  в  том,  что   может
существовать философия, основанная на вере.

     Правдивость

     Став  правдивыми,  мы обнаружим, что не каждый способен на
это. Вот почему мы испытываем страх, решив быть правдивыми.

     Лживость

     Я знал одну лгунью.  Она  была  счастливее  всех.  Но  все
считали,  что  она лжет, даже когда говорила правду, потому что
лгала слишком искусно. Именно это  в  глазах  окружающих  было,
несомненно, самой большой ее трагедией.

     О том же

     Я тоже, как всякий художник, искусен во лжи. Но никогда не
мог угнаться  за  лгуньей.  Она  помнила  свою ложь многолетней
давности, словно солгала пять минут назад.

     О том же

     Как ни  прискорбно,  но  мне  известно  и  другое.  Бывает
правда, о которой можно рассказать только с помощью лжи.

     Господа!

     Господа,  вы  боитесь,  что  благодаря  искусству молодежь
деградирует. Прошу вас, успокойтесь.  Она  деградирует  не  так
быстро, как вы.

     О том же

     Господа,  вы  боитесь, что искусство отравляет народ. Но я
прошу вас, успокойтесь. Уж вас-то  искусству  не  отравить.  Не
отравить    вас,    неспособных   понять   прелесть   искусства
двухтысячелетней давности.

     Покорность

     Покорность == это романтическое раболепие.

     Замысел

     Создавать что-либо не обязательно должно быть  трудно.  Но
желать  всегда  трудно.  Во  всяком  случае,  желать  того, что
заслуживает быть созданным.

     О том же

     Желающие  узнать  свои  достоинства  и  недостатки  должны
основываться  на сделанном ими и посмотреть, что они собираются
сделать в будущем.

     Солдат

     Идеальный солдат должен безоговорочно подчиняться  приказу
командира.  Безоговорочно  подчиняться  == значит безоговорочно
отказаться от критики. Следовательно, идеальный  солдат  должен
прежде всего потерять разум.

     О том же

     Идеальный  солдат должен безоговорочно подчиняться приказу
командира. Безоговорочно подчиняться  ==  значит  безоговорочно
отказаться  от  того,  чтобы  брать  на  себя  ответственность.
Следовательно,    идеальный    солдат    должен    предпочитать
безответственность.

     Военное образование

     Военное  образование  не  более,  чем  передача  знаний  в
области военной терминологии. Другие знания и навыки могут быть
получены и помимо военного образования. Действительно, разве  в
военных  и  военно-морских  школах  не  работают  специалисты в
области механики, физики, прикладной  химии,  языка?  Это  само
собой  разумеется,  а кроме того, там работают и специалисты по
кэндо, дзюдо и  плаванию.  К  тому  же,  если  вдуматься,  сама
военная    терминология   в   отличие   от   научной   является
общеупотребительной. Таким образом, можно с  полным  основанием
утверждать,  что  военного образования в чистом виде фактически
не существует. И нельзя выдвигать в качестве проблемы то,  чего
фактически не существует.

     Бережливость и воинственность

     Нет    ничего    более   бессмысленного,   чем   выражение
"бережливость  и   воинственность".   Воинственность   ==   это
расточительность в международном масштабе. Действительно, разве
не расходуют великие державы огромные средства на вооружение? И
если  не  хочешь  выглядеть  идиотом, лучше перефразировать это
выражение так: "бережливость и расточительность".

     Японцы

     Думать, что мы, японцы, еще  две  тысячи  лет  назад  были
верны  императору  и  почитали родителей, все равно что думать,
что будто бог  Сарутахико  употреблял  косметику.  Может  быть,
вообще пересмотреть все исторические факты?

     Японские пираты

     Японские   пираты  доказали,  что  и  мы,  японцы,  вполне
способны быть на  равных  с  великими  державами.  В  грабежах,
резне,    разврате   мы   нисколько   не   уступали   испанцам,
португальцам,  голландцам,  англичанам,  приплывшим  к  нам   в
поисках "Золотого острова".

     "Записки от скуки"

     Меня часто спрашивают: "Вам, конечно, нравятся "Записки от
скуки"?"  Но,  как это ни прискорбно, они никогда не доставляли
мне удовольствия. Честно говоря, я  не  понимаю,  что  снискало
этому  произведению  столь большую известность. Хотя и признаю,
что оно вполне подходит как учебник для средней школы.

     Симптом

     Один из  симптомов  любви  ==  неотступная  мысль  о  том,
скольких  она  любила  в  прошлом, и чувство смутной ревности к
этим воображаемым "скольким".

     О том же

     Еще один симптом любви == острое желание находить  похожих
на нее.

     Любовь и смерть

     Мысль  о смерти, которую вызывает любовь, как мне кажется,
имеет в своей основе теорию эволюций. Самки пауков и пчел сразу
же после оплодотворения жалят и убивают  самцов.  Слушая  оперу
"Кармен"  в  исполнении итальянской труппы, я в каждом движений
Кармен видел пчелу.

     Замена

     Любя женщину,  мы  нередко  вступаем  в  связь  с  другой,
которая служит ей заменой. И часто делаем это совсем не потому,
что  любимая отвергла нас. Иногда малодушие, иногда эстетика не
позволяют нам ограничиться одной женщиной  для  наших  жестоких
развлечений.

     Женитьба

     Женитьба    ==    эффективное    средство    регулирования
чувственности. Но она не может  служить  столь  же  эффективным
средством регулирования любви.

     О том же

     Женившись,  когда  ему было за двадцать, он после этого ни
разу не влюблялся. Как это вульгарноi

     Большая занятость

     От любовных приключений нас спасает не рассудок, а  скорее
слишком  большая  занятость.  Чтобы полностью отдаваться любви,
прежде всего необходимо время. Вспомните любовников прошлого ==
Вертера, Ромео, Тристана == все это люди праздные.

     Мужчина

     Настоящему мужчине работа всегда была дороже  любви.  Если
сомневаетесь в этом, прочтите письма Бальзака. Он писал графине
Ганской:  "Если  б  это  письмо  обратить  в  рукопись, сколько
франков оно стоило бы!"

     Хорошие манеры

     Давным-давно к нам домой  приходила  парикмахерша,  у  нее
была  дочь. Я до сих пор помню бледное личико этой девочки, лет
двенадцати. Парикмахерша строго следила  за  ее  манерами.  Она
наказывала  дочь  всякий  раз,  когда  та  лежала на татами, не
подложив под  голову  валик.  А  недавно  мне  рассказали,  что
незадолго  до  землетрясения эта девушка стала гейшей. Узнав об
этом, я, естественно, пожалел девушку, но в то же время не  мог
сдержать  улыбку.  Став гейшей, она, несомненно, следуя строгим
поучениям матери, подкладывает под голову валик.

     Свобода

     Свободы хотят все. Но так кажется только  со  стороны.  На
самом  же  деле в глубине души свободы не хочет никто. Разве не
доказывается это тем, что даже  бандит,  который  нисколько  не
колеблясь  лишит  жизни  любого,  будет  утверждать,  что  убил
человека только во имя блага государства? Однако свобода == это
отсутствие всяких ограничений, то есть возможность считать ниже
своего достоинства разделить ответственность за что  бы  то  ни
было, будь то Бог, будь то нравственность, будь то общественные
традиции.

     О том же

     Свобода   подобна   горному   воздуху.   Для   слабых  она
непереносима.

     О том же

     Видеть свободу == все равно что зреть лик Божий.

     О том же

     Свободомыслие, свободная любовь, свободная торговля  ==  в
бокал каждой из этих "свобод" влито довольно много воды. К тому
же воды несвежей.

     Слово и дело

     Чтобы  считаться человеком, у которого слово не расходится
с делом, нужно достичь совершенства в умений оправдываться.

     Уловка

     Даже если бы существовал мудрец,  не  обманувший  в  своей
жизни   ни  одного  человека,  нет  мудреца,  не  обманывавшего
человечество. Самая действенная уловка  буддийского  священника
== духовный макиавеллизм.

     Искусство для искусства

     Рьяные  поборники  искусства  для  искусства в большинстве
своем  импотенты  в  искусстве.  Подобно   тому,   как   рьяные
националисты  в большинстве своем люди, лишенные родины. Никому
из нас не нужно то, что мы уже имеем.

     Исторический материализм

     Если  бы  каждый  прозаик  должен  был  изображать  жизнь,
основываясь на историческом материализме Маркса, то поэт должен
был  бы  воспевать  солнце  и луну, горы и реки, основываясь на
гелиоцентрической теории Коперника. Вместо слов "Солнце утонуло
на Западе" сказать:
     "Земля  повернулась  на  столько-то  градусов,  столько-то
минут". Вряд ли это можно назвать изящной словесностью.

     Китай

     Личинка светлячка, поедая улитку, никогда не убивает ее до
конца.  Она  лишь  парализует ее, чтобы все время иметь для еды
свежее мясо. Позиция нашей японской империй, а также  и  других
держав  в  отношений  Китая ничем, собственно, не отличается от
позиций светлячка в отношений улитки.

     О том же

     Самая большая трагедия нынешнего Китая состоит в том,  что
у  националистических  романтиков,  то есть у "Молодого Китая",
нет человека, подобного Муссолини, который был бы способен дать
им железное воспитание.

     Роман

     Правдоподобный  роман  не  тот,  в  котором  просто   мало
случайностей   в   развитии   событий.  Это  роман,  в  котором
случайностей меньше, чем в жизни.

     Литературное произведение

     Словам в литературном  произведений  должна  быть  придана
красота, большая, чем та, которой они обладают в словаре.

     О том же

     Все  они,  как  Тегю, заявляют: "Стиль == это человек". Но
каждый из них в глубине души считает: "Человек == это стиль".

     Лицо женщины

     Странно, но лицо женщины, охваченной страстью,  становится
как  у  молоденькой  девушки.  Правда,  эта  страсть может быть
обращена и к зонтику.

     Житейская мудрость

     Поджигать  гораздо  легче,  чем  тушить.   Эту   житейскую
мудрость   исповедовал  герой  "Bel  ami"*.  Не  успев  завести
любовницу, он начинал обдумывать, как порвать с ней.

     ______________________
* "Милый друг" (франц.).

     О том же

     Житейская  мудрость  учит  не   страдать   от   недостатка
пылкости. Гораздо опаснее недостаток холодности.

     Материальное богатство

     Лишенный   материального   богатства   лишен  и  богатства
духовного == так было  в  двухтысячелетней  древности.  Сегодня
иначе  ==  обладающие  материальным богатством лишены богатства
духовного.

     Они

     Я всегда изумлялся, в каком согласий живут эти супруги, не
любя друг друга. А они изумляются,  в  каком  согласий  умирают
влюбленные пары.

     Слова, рожденные писателем

     "Трясется",   "бездельник   высшей   марки",  "бравирующий
пороками", "избитый" ==  все  эти  слова  и  выражения  ввел  в
литературу  Нацумэсэнсэй.  Подобные слова, рожденные писателем,
появлялись и после него. Самый последний пример  ==  выражения,
рожденные  Кумэ Масао: "кривоулыбчивость", "упорное малодушие".
Уно Кодзи придумал выражение "трижды и более". Мы снимаем шляпу
обычно  непроизвольно.  Но   иногда   снимаем   ее   совершенно
сознательно  перед  человеком,  которого  считаем своим врагом,
чудовищем или мерзким типом. И совсем  не  случайно  в  статье,
ругавшей  одного  писателя,  использованы  выражения, созданные
самим писателем.

     Дети

     Почему мы любим маленьких детей? Главная  причина  в  том,
что мы можем не опасаться: обмана только с их стороны.

     О том же

     Мы  не стыдимся открыто продемонстрировать свое равнодушие
и свою глупость лишь перед маленьким детьми или перед собакой и
кошкой.

     Икэ Тайга

     "О Тайге судят по тому,  что  он  был  довольно  беспечным
человеком,  чуждался  людей  и  даже  после женитьбы на Гекуран
оставался в неведении о супружеских отношениях.
     История  о  том,  что  Тайга,  женившись,  не  знал,   что
представляют  собой  супружеские  отношения, интересна тем, что
показывает, насколько он был не от мира сего, но можно сказать,
что это была глупейшая, лишенная здравого смысла история".
     Как показывает приведенная цитата,  и  сегодня  еще  среди
художников  и историков искусства остались люди, верящие в это.
Возможно, Тайга, женившись на Гекуран, и не  вступил  с  ней  в
супружеские  отношения,  но  тот,  кто на этом оснований верит,
будто ему были неведомы такие отношения, должно быть,  страдает
повышенной  чувственностью и убежден, что, зная о существований
такого рода отношений, нельзя не вступить в них.

     Огю Сорай

     Жаль,  что  Огю  Сорай,  жуя  поджаренные  бобы,   поносил
древних.  И  хотя  я был убежден, что он ел поджаренные бобы из
экономий, зачем нужно было поносить древних, понять не мог.  Но
теперь   я   пришел   к  мысли:  ругать  древних  было  гораздо
безопаснее, чем современников.

     Писатель

     Чтобы заниматься сочинительством, прежде  всего  необходим
творческий  пыл.  А  чтобы зажечь в себе творческий пыл, прежде
своего необходимо здоровье. Пренебрегать шведской  гимнастикой,
вегетарианством, диастазой может лишь тот, у кого нет намерения
заниматься сочинительством.

     О том же

     Решивший заняться сочинительством, каким бы горожанином до
мозга костей он ни был, должен в душе превратиться в варвара.

     О том же

     Стыдиться  себя  тому, кто решил заняться сочинительством,
== грешно. В  душе  человека,  стыдящегося  себя,  не  появятся
ростки самобытности.

     О том же

     Сороконожка. Попробуй походить.
     Бабочка. Хм, попробуй полетать.

     О том же

     Изящество заключено в затылке писателя. Сам он увидеть его
не способен. А если и попытается увидеть, то сломает себе шею.

     О том же

     Критик. Ты ведь пишешь только о людях труда, верно?
     Писатель.  А  существует  ли человек, способный писать обо
всем?

     О том же

     Во все времена  гений  вешал  свою  шляпу  на  гвоздь,  до
которого нам, простым смертным, не дотянуться. И не потому, что
не смогли найти скамеечку.

     О том же

     Таких скамеечек сколько угодно в лавке старьевщика.

     О том же

     Любой автор в некотором смысле обладает гордостью столяра.
Но в этом нет ничего зазорного. Любой столяр в некотором смысле
обладает гордостью автора.

     О том же

     Более того, любой автор в некотором смысле владеет лавкой.
Как, я  не продаю своих произведений? Это только когда ты их не
покупаешь. Или когда я могу и не продавать.

     О том же

     Счастье актеров н певцов в том,  что  их  произведения  не
остаются == можно думать и так.

     Защита

     Защищать  себя  гораздо труднее, чем других. Сомневающиеся
== посмотрите на адвоката.

     Женщина

     Здравый рассудок приказывает: "Не приближайся к женщинам".
Но здравый  инстинкт  приказывает  прямо  противоположное:  "Не
избегай женщин".

     О том же

     Женщина  для  нас,  мужчин, поистине сама жизнь. Например,
она источник всех зол.

     Рассудок

     Я презираю Вольтера. Если отдаться во власть рассудка, это
станет истинным проклятьем всего нашего существования. Но в нем
находил счастье автор "Кандида", опьяненный всемирной славой!

     Природа

     Причина, почему мы любим природу, по крайней мере одна  из
причин,  заключается  в  том,  что  природа  не  ревнует  и  не
обманывает, как мы, люди.

     Житейская мудрость

     Важнейшая заповедь житейской мудрости == жить так,  чтобы,
презирая  социальные  условности,  не вступать в противоречия с
социальными условностями.

     Поклонение женщине

     Гете,  поклонявшейся  той,  которая   "навсегда   осталась
женщиной",  был поистине одним из счастливейших людей. А Свифт,
презиравший  самок  йеху,  умер  безумцем.  Не  было   ли   это
проклятием женщин? Или проклятием разума?

     Разум

     Разум позволил мне понять бессилие разума.

     Судьба

     Судьба  не  столько  случайность,  сколько  необходимость.
Слова  "Судьба  заключена  в  характере"  родились  не  от   ее
игнорирования.

     Профессора

     Пользуясь  медицинской  терминологией,  можно сказать, что
профессора,   читая   лекций   по   литературе,   должны   быть
клиницистами.  А  они  никогда  не могли нащупать пульса жизни.
Некоторые же  из  них,  сведущие  в  английской  и  французской
литературе, плохо осведомлены о родной.

     Единство знаний и морали

     Мы  не  знаем даже самих себя. Нам трудно подступиться и к
тому, что мы знаем. Метерлинк, написавший "Мудрость и  судьбу",
не знал ни что такое мудрость, ни что такое судьба.

     Искусство

     Самое   трудное   искусство   ==  жить  свободно.  Правда,
"свободно" не означает "бесстыдно".

     Свободомыслящие

     Слабость  свободомыслящих  состоит  в  том,  что  они   ==
свободомыслящие.  Они  не  готовы,  как  фанатики,  к  жестоким
сражениям.

     Судьба

     Судьба == дитя раскаяния. Или раскаяние == дитя судьбы.

     Его счастье

     Его счастье в том, что он необразован. В то же  время  его
несчастье в том...о-о, как все это скучно!

     Прозаик

     Самый лучший прозаик == "умудренный жизнью поэт".

     Слово

     Любое  слово, подобно монете, имеет две стороны. Например,
одна из сторон слова "чувствительный" == "трусливый", не  более
того.

     Кредо материалиста

     "Я не верю в Бога. Но верю в нервы".

     Идиот

     Идиот всех, кроме себя, считает идиотами.

     Житейский талант

     "Ненавидеть" == один из житейских талантов.

     Покаяние

     В  старину  люди  каялись перед Богом, Сегодня люди каются
перед  обществом.  Видимо,  никто,  за  исключением  идиотов  и
негодяев, не может без покаяния превозмочь тяготы жизни.

     О том же

     Но  насколько  можно  верить  таким  покаяниям  == это уже
другой вопрос.

     После прочтения "Новой жизни"

     Была ли на самом деле эта "новая жизнь"?

     Толстой

     Прочитав "Биографию  Толстого"  Бирюкова,  понимаешь,  что
"Моя  исповедь"  и "В чем моя вера" == ложь. Но ничье сердце не
страдало, как сердце Толстого, рассказывавшего  эту  ложь.  Его
ложь кровоточила сильнее, чем правда иных.

     Две трагедий

     Трагедией  жизни  Стриндберга была "открытость". Трагедией
жизни Толстого, как это ни прискорбно,  не  была  "открытость".
Поэтому  жизнь  последнего  закончилась трагедией, еще большей,
чем у первого.

     Стриндберг

     Он знал все. И при этом беззастенчиво выставлял  эти  свои
знания  напоказ. Беззастенчиво... Нет, как и мы, с определенным
расчетом.

     О том же

     Стриндберг в своих "Легендах" рассказывает, что он пытался
на собственном опыте узнать,  мучительна  смерть  или  нет.  Но
такой  опыт  == дело нешуточное. Он тоже оказался одним их тех,
кто "хотел, но не смог умереть".

     Некий идеалист

     Он нисколько не  сомневался,  что  по  своей  сущности  он
реалист. Но он идеализировал себя.

     Страх

     Вооружаться  заставляет  нас  страх  перед  врагом. Причем
нередко перед несуществующим, воображаемым врагом.

     Мы

     Мы все стыдимся Себя и в то  же  время  боимся.  Но  никто
честно в этом не признается.

     Любовь

     Любовь  == это поэтическое выражение полового влечения. Во
всяком случае, половое влечение, не выраженное  поэтически,  не
стоит того, чтобы называться любовью.

     Тонкий ценитель

     Он в самом деле был знатоком. Даже любви он не представлял
себе не связанной со скандалом.

     Самоубийство

     Единственное  чувство,  общее  для  всех  людей,  == страх
смерти. Видимо,  неслучайно  самоубийство  осуждается  как  акт
безнравственный.

     О том же

     Защита   Монтенем   самоубийства   в   чем-то   верна.  Не
совершающие самоубийства не просто не  совершают  его.  Они  не
могут его совершить.

     О том же

     Если   хочешь  умереть,  можешь  умереть  в  любое  время.
Попробуй сделать это.

     Революция

     Завершив одну революцию, начнем новую. Тогда мы сможем еще
сознательнее, чем сегодня, испытывать тяготы жизни.

     Смерть

     Маинлендер  предельно  точно  описывает  прелесть  смерти.
Действительно,  испытав  в  какой-то  момент  прелесть  смерти,
вырваться из ее лап нелегко. Более того, кружась вокруг нее, мы
все больше и больше приближаемся к ней.

     "Азбучная танка"

     Все необходимые в жизни идей исчерпаны в "азбучной танке".

     Судьба

     Наследственность, обстоятельства, случайность ==  вот  три
фактора, определяющие нашу судьбу. Радующиеся могут радоваться.
Но осуждать других == безнравственно.

     Насмешники

     Насмехающиеся над другими боятся насмешек над собой.

     Слова одного японца

     Дайте мне Швейцарию. Или хотя бы свободу слова.

     Человеческое, слишком человеческое

     Человеческое,  слишком  человеческое,  как  правило, нечто
животное.

     Некий умник

     Он был убежден, что негодяем  мог  бы  стать,  но  идиотом
никогда.  Прошли  годы  ==  негодяем  он так и не смог стать, а
идиотом стал.

     Греки

     О греки, сделавшие Юпитера богом отмщения! Вам было ведомо
все.

     О том же

     Но  это  показывает  в  то  же   время,   сколь   медленно
прогрессирует человечество.

     Священное писание

     Мудрость  человека  несопоставима с мудростью народа. Если
бы только оно было попонятнее...

     Некий преданный сын

     Он был предан своей матери. Зная, конечно, что его ласки и
поцелуи служат чувственному утешению матери-вдовы.

     Некий сатанист

     Он был поэт-сатанист. Но, разумеется, в реальной жизни  он
лишь  однажды  покинул  свое  безопасное  убежище  и достаточно
натерпелся.

     Некий самоубийца

     Однажды из-за  совершенного  пустяка  он  решил  покончить
жизнь   самоубийством.   Но  покончить  с  собой  из-за  такого
ничтожного повода == это ранило его самолюбие. С  пистолетом  в
руке  он  произнес  надменно: "Даже Наполеон, когда его укусила
блоха, подумал лишь: "Чешется"".

     Некий левак

     Он был левее ультралевых. И поэтому презирал ультралевых.

     Бессознательное

     Особенность   нашего   характера,   самая   примечательная
особенность == стремление преодолеть наше сознание.

     Гордыня

     Больше  всего  нам  хочется гордиться тем, чего у нас нет.
Вот пример. Т. прекрасно владеет  немецким.  Но  на  его  столе
всегда лежат только английские книги.

     Идол

     Никто  не  возражает против низвержения идолов. Но в то же
время не возражает и против  того,  чтобы  его  самого  сделали
идолом.

     О том же

     Однако никто не может создать идола. Исключая, разумеется,
судьбу.

     Обитатели рая

     Обитатели  рая  прежде  всего должны быть лишены желудка и
детородного органа.

     Некий счастливец

     Он был примитивнее всех.

     Самоистязание

     Самый яркий симптом самоистязания == видеть во всем  ложь.
Нет,   не   только  это.  Еще  и  не  испытывать  ни  малейшего
удовлетворения от того, что видишь ложь.

     Взгляд со стороны

     Испокон  веку  самым  большим  смельчаком  казался   самый
большой трус.

     Человеческое

     Мы,  люди,  отличаемся  тем, что совершаем ошибки, которых
никогда не совершают боги.

     Наказание

     Самое страшное наказание == не  быть  наказанным.  А  если
боги освободят от наказания... Но это уже другой вопрос.

     Преступление

     Авантюрные действия в сфере нравственности и закона == это
и есть   преступление.   Потому-то  любое  преступление  овеяно
легендарностью.

     Я

     У меня нет совести. У меня есть только нервы.

     О том же

     Я нередко думал об окружающих: "Хоть бы ты умер".  А  ведь
среди них были даже мои близкие родственники.

     О том же

     Я  часто  думал:  "Когда я влюблялся в женщину, она всегда
влюблялась в меня == как было  бы  хорошо,  если  бы,  когда  я
начинал ее ненавидеть, она бы тоже начинала ненавидеть меня".

     О том же

     После  тринадцати лет я часто влюблялся и начинал сочинять
лирические стихи, но всегда освобождался от  любви,  не  заходя
слишком  далеко.  Это  объяснялось не тем, что я был слишком уж
нравствен. Просто я не забывал все  как  следует  подсчитать  в
уме.

     О том же

     С  любой,  даже  самой  любимой,  женщиной мне было скучно
разговаривать больше часа.

     О том же

     Я  много  раз  лгал.   Но   когда   я   пытался   записать
произнесенную мной ложь, она становилась бесконечно жалкой.

     О том же

     Я  никогда  не  ропщу, если мне приходится делить с кем-то
женщину. Но если, к счастью или несчастью, ему это  неизвестно,
в   какой-то  момент  я  начинаю  испытывать  к  такой  женщине
отвращение.

     О том же

     Я никогда не ропщу, если мне приходится  делить  с  кем-то
женщину. Но только при двух условиях == либо я с ним совершенно
незнаком, либо он мне бесконечно далек.

     О том же

     Я  могу  любить женщину, которая, любя кого-то, обманывает
мужа. Но питаю глубокое отвращение  к  женщине,  которая,  любя
кого-то, пренебрегает детьми.

     О том же

     Меня делают сентиментальным лишь невинные дети.

     О том же

     Когда  мне  не  было  и  тридцати,  я  любил одну женщину.
Однажды она сказала мне: "Я очень виновата перед вашей  женой".
Я  не  чувствовал  перед  женой  никакой вины. Но слова женщины
запали мне в душу. И я подумал: "Может быть, я виноват и  перед
этой женщиной?" Я до сих пор испытываю нежность к ней.

     О том же

     Я  был  безразличен  к деньгам. Разумеется, потому, что на
жизнь мне всегда хватало.

     О том же

     Я  был  почтителен  с  родителями.  Потому  что  они  были
пожилыми людьми.

     О том же

     Двум-трем  своим  приятелям  я  ни разу в жизни не солгал,
хотя и правду не говорил. Потому что и они не лгали мне.

     Жизнь

     Даже если за  революцией  последует  следующая  революция,
жизнь людей, за исключением "избранного меньшинства", останется
безрадостной.  "Избранное  меньшинство"  == другое название для
"идиотов и негодяев".

     Народ

     И Шекспир, и Гете,  и  Ли  Таибо,  и  Мондзаэмон  Тикамацу
умирают.  Но  искусство  оставляет семена в душе народа. В 1923
году  я  написал:  "Пусть  драгоценность  разобьется,  черепица
уцелеет". Я непоколебимо убежден в этом и поныне.

     О том же

     Слушай ритм ударов молота. До тех пор пока этот ритм будет
звучать,  искусство  не  погибнет.  (Первый  день  первого года
Сева.)

     О том же

     Я, конечно, потерпел поражение. Но то, что  создало  меня,
несомненно,  создаст  еще  кого-то.  Гибель  одного  дерева  ==
проблема малозначащая. Пока существует огромная земля, хранящая
в себе бесчисленные семена. (В тот же день.)

     Мысль, посетившая меня однажды ночью

     Сон приятнее смерти. По крайней мере отдаться ему легче ==
это несомненно. (Второй день первого года Сева.)

                                  1923-1926 гг.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)