При лунном свете Цуто показалось, что стоящий к нему спиной мужчина -
Тикунай, завсегдатай этого дома, шутник, вырядившийся врачом. Проходя
мимо, Цуто слегка потрепал его за ухо. "Посмеюсь над ним, когда он в
испуге обернется", - подумал Цуто.
Но, увидев лицо обернувшегося к нему человека, сам испугался. За
исключением бритой головы, он ничуть не был похож на Тикуная. Большой лоб,
густые, почти сросшиеся брови. Лицо очень худое, и, видимо, поэтому глаза
кажутся огромными. Даже в полутьме резко выделяется на левой щеке большая
родинка. И наконец, тяжелый подбородок. Таким было лицо, которое увидел
оторопевший Цуто.
- Что вам нужно? - спросил бритоголовый сердито. Казалось, он
чуть-чуть навеселе.
Цуто был не один, я забыл об этом сказать, а с двумя приятелями -
таких в то время называли гейшами. Они, конечно, не остались безучастными,
видя оплошность Цуто. Один из них задержался, чтобы извиниться за Цуто
перед незнакомцем. А Цуто со вторым приятелем поспешно вернулся в кабинет,
где они принялись развлекаться. Как видите, страстный поклонник искусств -
и тот может опростоволоситься. Бритоголовый же, узнав от приятеля Цуто,
отчего произошла столь досадная ошибка, сразу пришел в хорошее
расположение духа и весело рассмеялся. Нужно ли говорить, что бритоголовый
был Дзэнтё?
После всего случившегося Цуто приказал отнести бритоголовому поднос
со сладостями и еще раз попросить прощения. Тот, в свою очередь,
сочувствуя Цуто, пришел поблагодарить его. Так завязалась их дружба. Хоть
я и говорю, что завязалась дружба, но виделись они лишь на втором этаже
этого заведения и нигде больше не встречались. Цуто не брал в рот
спиртного, а Дзэнтё, наоборот, любил выпить. И одевался, не в пример Цуто,
очень изысканно. И женщин любил гораздо больше, чем Цуто. Цуто говорил в
шутку, что неизвестно, кто из них на самом деле монах. Полный, обрюзгший,
внешне непривлекательный Цуто месяцами не стригся, на шее у него висел
амулет в виде крохотного колокольчика на серебряной цепочке, кимоно он
носил скромное, подпоясанное куском шелковой материи.
Однажды Цуто встретился с Дзэнтё, когда тот, набросив на плечи
парчовую накидку, играл на сямисэне. Дзэнтё никогда не отличался хорошим
цветом лица, но в тот день был особенно бледен. Глаза красные,
воспаленные. Дряблая кожа в уголках рта время от времени конвульсивно
сжималась. Цуто сразу же подумал, что друг его чем-то сильно встревожен.
Он дал понять Дзэнтё, что охотно его выслушает, если тот сочтет его
достойным собеседником, но Дзэнтё, видимо, никак не мог решиться на
откровенность. Напротив, он еще больше замкнулся, а временами вообще терял
нить разговора. Цуто подумал было, что Дзэнтё гложет тоска, такая обычная
для посетителей публичного дома. Тот, кто от тоски предается разгулу, не
может разгулом прогнать тоску. Цуто и Дзэнтё долго беседовали, и беседа их
становилась все откровеннее. Вдруг Дзэнтё, будто вспомнив о чем-то,
сказал:
- Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но,
в общем, ад можно разделить на три круга: дальний ад, ближний ад и ад
одиночества. Помните слова: "Под тем миром, где обитает все живое, на
пятьсот ри простирается ад"? Значит, еще издревле люди верили, что ад -
преисподняя. И только один из кругов этого ада - ад одиночества -
неожиданно возникает в воздушных сферах над горами, полями и лесами.
Другими словами, то, что окружает человека, может в мгновение ока
превратиться для него в ад мук и страданий. Несколько лет назад я попал в
такой ад. Ничто не привлекает меня надолго. Вот почему я постоянно жажду
перемен. Но все равно от ада мне не спастись. Если же не менять того, что
меня окружает, будет еще горше. Так я и живу, пытаясь в бесконечных
переменах забыть горечь следующих чередой дней. Если же и это окажется мне
не под силу, останется одно - умереть. Раньше, хотя я и жил этой горестной
жизнью, смерть мне была ненавистна. Теперь же...
Последних слов Цуто не расслышал. Дзэнтё произнес их тихим голосом,
настраивая сямисэн... С тех пор Дзэнтё больше не бывал в том заведении. И
никто не знал, что стало с этим погрязшим в пороке дзэнским монахом. В тот
день Дзэнтё, уходя, забыл комментированное издание сутры "Кого". И когда
Цуто в старости разорился и уехал в провинциальный городок Самукаву, среди
книг, лежавших на столе в его кабинете, была и сутра. На обратной стороне
обложки Цуто написал трехстишье собственного сочинения: "Сорок лет уж
смотрю на росу на фиалках, устилающих поле". Книга не сохранилась. И
теперь не осталось никого, кто бы помнил трехстишье прадеда матери.
Рассказанная история относится к четвертому году Ансэй. Мать
запомнила ее, видимо привлеченная словом "ад".
Просиживая целые дни в своем кабинете, я живу в мире совершенно ином,
не в том, в котором жили прадед матери и дзэнский монах. Что же до моих
интересов, то меня ни капли не привлекают книги и гравюры эпохи Токугавы.
Вместе с тем мое внутреннее состояние таково, что слова "ад одиночества"
вызывают во мне сочувствие к людям той эпохи. Я не собираюсь этого
отрицать. Почему это так? Потому что в некотором смысле я сам жертва ада
одиночества.
Акутагава Рюноскэ
БАТАТОВАЯ КАША
Было это в конце годов Гэнкэй, а может быть, в начале правления
Нинна. Точное время для нашего повествования роли не играет. Читателю
достаточно знать, что случилось это в седую старину, именуемую Хэйанским
периодом... И служил среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивара некий гои.
Хотелось бы привести, как полагается, его настоящее имя, но в
старинных хрониках оно, к сожалению, не упомянуто. Вероятно, это был
слишком заурядный человек, чтобы стоило о нем упоминать. Вообще следует
сказать, что авторы старинных хроник не слишком интересовались заурядными
людьми и обыкновенными событиями. В этом отношении они разительно
отличаются от японских писателей-натуралистов. Романисты Хэйанской эпохи,
как это ни странно, не такие лентяи... Одним словом, служил среди самураев
регента Мотоцунэ Фудзивара некий гои, и он-то и является героем нашей
повести.
Это был человек чрезвычайно неприглядной наружности. Начать с того,
что он был маленького роста. Нос красный, внешние углы глаз опущены. Усы,
разумеется, реденькие. Щеки впалые, поэтому подбородок кажется совсем
крошечным. Губы... Но если вдаваться в такие подробности, этому конца не
будет. Коротко говоря, внешний вид у нашего гои был на редкость
затрапезный.
Никто не знал, когда и каким образом этот человек попал на службу к
Мотоцунэ. Достоверно было только, что он с весьма давнего времени
ежедневно и неутомимо отправляет одни и те же обязанности, всегда в одном
и том же выцветшем суйкане и в одной и той же измятой шапке эбоси. И вот
результат: кто бы с ним ни встречался, никому и в голову не приходило, что
этот человек был когда-то молодым. (В описываемое время гои перевалило за
сорок.) Всем казалось, будто сквозняки на перекрестках Судзяку надули ему
этот красный простуженный нос и символические усы с самого дня его
появления на свет. В это бессознательно верили поголовно все, и, начиная
от самого господина Мотоцунэ и до последнего пастушонка, никто в этом не
сомневался.
О том, как окружающие обращались с человеком подобной наружности, не
стоило бы, пожалуй, и писать. В самурайских казармах на гои обращали не
больше внимания, чем на муху. Даже его подчиненные - а их, со званием и
без званий, было около двух десятков - относились к нему с удивительной
холодностью и равнодушием. Не было случая, чтобы они прервали свою
болтовню, когда он им что-нибудь приказывал. Наверное, фигура гои так же
мало застила им зрение, как воздух. И если уж так вели себя подчиненные,
то старшие по должности, всякие там домоправители и начальствующие в
казармах, согласно всем законам природы вообще решительно отказывались его
замечать. Скрывая под маской ледяного равнодушия свою детскую и
бессмысленную к нему враждебность, они при необходимости сказать ему
что-либо обходились исключительно жестами. Но люди обладают даром речи не
случайно. Естественно, время от времени возникали обстоятельства, когда
объясниться жестами не удавалось. Необходимость прибегать к словам
относилась целиком на счет его умственной недостаточности. В подобных
случаях они неизменно оглядывали его сверху донизу, от верхушки измятой
шапки эбоси до продранных соломенных дзори, затем оглядывали снизу
доверху, а затем, презрительно фыркнув, поворачивались спиной. Впрочем,
гои никогда не сердился. Он был настолько лишен самолюбия и так робок, что
просто не ощущал несправедливость как несправедливость.
Самураи же, равные ему по положению, всячески издевались над ним.
Старики, потешаясь над его невыигрышной внешностью, мусолили застарелые
остроты, молодые тоже не отставали, упражняя свои способности в так
называемых экспромтах все в тот же адрес. Прямо при гои они без устали
обсуждали его нос и его усы, его шапку и его суйкан. Частенько предметом
обсуждения становились его сожительница, толстогубая дама, с которой он
разошелся несколько лет назад, а также пьяница-бонза, по слухам, бывший с
ней в связи. Временами они позволяли себе весьма жестокие шутки.
Перечислить их все просто не представляется возможным, но, если мы
упомянем здесь, как они выпивали из его фляги сакэ и затем мочились туда,
читатель легко представит себе остальное.
Тем не менее гои оставался совершенно нечувствителен к этим
проделкам. Во всяком случае, казался нечувствительным. Что бы ему ни
говорили, у него не менялось даже выражение лица. Он только молча
поглаживал свои знаменитые усы и продолжал заниматься своим делом. Лишь
когда издевательства переходили все пределы, например, когда ему к узлу
волос на макушке прицепляли клочки бумаги или привязывали к ножнам его
меча соломенные дзори, тогда он странно морщил лицо - то ли от плача, то
ли от смеха - и говорил:
- Что уж вы, право, нельзя же так...
Те, кто видел его лицо или слышал его голос, ощущали вдруг укол
жалости. (Это была жалость не к одному только красноносому гои, она
относилась к кому-то, кого они совсем не знали, - ко многим людям, которые
скрывались за его лицом и голосом и упрекали их за бессердечие.) Это
чувство, каким бы смутным оно ни было, проникало на мгновение им в самое
сердце. Правда, мало было таких, у кого оно сохранялось хоть
сколько-нибудь долго. И среди этих немногих был один рядовой самурай,
совсем молодой человек, приехавший из провинции Тамба. У него на верхней
губе еще только-только начали пробиваться мягкие усики. Конечно, вначале
он тоже вместе со всеми безо всякой причины презирал красноносого гои. Но
как-то однажды он услыхал голос, говоривший: "Что уж вы, право, нельзя же
так..." И с тех пор эти слова не шли у него из головы. Гои в его глазах
стал совсем другой личностью. В испитой, серой, тупой физиономии он увидел
тоже Человека, страдающего под гнетом общества. И всякий раз, когда он
думал о гои, ему представлялось, будто всё в мире вдруг выставило напоказ
свою изначальную подлость. И в то же время представлялось ему, будто
обмороженный красный нос и реденькие усы являют душе его некое утешение...
Но так обстояло дело с одним-единственным человеком. За этим
исключением гои окружало всеобщее презрение, и он жил поистине собачьей
