сдержано рычали. На шее у меня болтался полагающийся по легенде "Канон",
но я про него забыл. Не хотелось дергаться. Кто смотрит через видоискатель
- тот видит только фокус да ракурс, а мне хотелось видеть Стокгольм. Я
люблю этот город.
Совсем уже неторопливо мы проползли мимо островка Каскель-Хольмен,
где на тонкой мачте над краснокирпичным замком чуть полоскал давно уже
навечно поднятый флаг - исторически его полагалось спускать, когда Швеция
ведет войну; потом слегка взяли вправо. По левому борту открылся близкий,
и продолжающий мерно наплывать изящный лепесток моста, разграничивающего
залив Сальтшен и озеро Меларен - со стороны Старого города у въезда на
мост высился строгий и гордый каменный Бергандотт; а дальше, за строениями
рыцарского острова, похожими все, как одно, на дворцы, вывернув из-за
высоких палубных надстроек судна, четко прорисовалась в напряженной
желтизне небес ажурная башня Рыцарской кирки. Все это напоминало Петербург
- но еще причудливее и плотнее, потому что мельче и чаще были накиданы в
залив острова; а берега кое-где были низкими и плоскими, как у нас, но
кое-где вспучивались вверх каменными горбами - и здания взлетали в небо.
Подумать только. Чтобы построить город, так похожий на этот, мы
воевали с ними едва ли не четверть века. А они с нами - чтобы мы не
построили. Средневековье...
Ошвартовались в самом центре, у набережной Скеппсбрен, почти что под
окнами королевского дворца. Толпа на палубах медленно всосалась в недра
корабля, а я, не спеша никуда, завороженно озираясь, еще выкурил сигарету
на своей верхотуре. Чуть не швырнул окурок за борт, как делал в море, но
рука сама не пошла. Это было все равно, что плюнуть в лицо мадонне Литта.
"Правда" была столь любезна, что по своим каналам забронировала для
меня скромный, но вполне уютный двухкомнатный номер в одном из отелей на
Свеаваген, в двух шагах от концертного зала, где, как мне говорили
когда-то, и происходит вручение Нобелевских премий. Начало смеркаться,
когда я закончил разбирать багаж и полез в душ. Очень горячий; очень
холодный. Все вроде было в порядке: и краны чуткие, и напор хороший, а не
то.
Вытерся, вылез, оделся. Подошел к окну. Загорались огни, двумя
плотными противонаправленными потоками катили внизу яркие авто. Покосился
на телефон. Нет, не хотелось сразу звонить. На корабле я как-то
расслабился, морская прогулка даже слишком пошла мне на пользу, размяк я,
как последний бездельник, и никак было не решиться снова броситься в
бойцовый ритм.
Я знал: стоит начать - это надолго.
Да и не следовало, пожалуй, звонить из отеля. Береженого бог бережет.
Хотя покамест за журналистом Чернышовым, по всем признакам, никто не
следил.
Я опустился в полупустой бар. Музыка играла ни уму, ни сердцу, но к
счастью, не громко. Не спеша, выпил чашку кофе, выкурил еще сигарету.
Сладкое ничегонеделание... Вышел на улицу. Поколебался немного и пошел
налево, к роскошной биргер-ярло-гатан.
Насколько я понимал, это в честь того ярла Биргера, которого в свое
время откомпостировал святой князь Александр. Хорошо, что средневековье
закончилось. Я не смог бы жить в те эпохи. Разве что принял бы постриг. И
то: католики, лютеране, православные, старообрядцы - и все праве
остальных.
На улице имени смертельного врага русского святого я купил
мемориальный банан. Понюхал пахнущую приторной тропической сыростью
кожицу; интернациональным жестом уважительно показал тонущему в своих
фруктах уличному торговцу большой палец - тот с утрированной гордостью
выпятил челюсть и задрал нос: мол, плохого не держим. Мы разошлись,
довольные друг другом. С бананом в руке я двинулся дальше.
Люди, люди, люди... Люди у витрин, люди у машин, люди у лотков, и
просто идущие не спеша, жующие резинку и не жующие резинку,
разговаривающие, смеющиеся... Нет, люди у нас красивее. А вот город чище у
них. Аккуратнее как-то, прополотее.
Слитно шумя и моргая тысячью красных глаз, катил мимо вечерний
автомобильный ледоход.
Улица вывела к маленькому скверику, громко именуемому парком.
Берцели-парк, кажется. Я миновал его, и тут уж снова недалеко было от
воды. Остановился. Вот с этого места начиналась моя симпатия к Стокгольму.
Никуда он не делся за пятнадцать лет, мой чугунный приятель, которого
я когда-то в сумерках, принял в первый момент за живого. Надо очень любить
свою столицу, чтобы любить ее так весело и непринужденно: в блистательном
центре великого города, сердца северной империи, пусть даже бывшей,
поставить красно-желтую загородку "ведутся работы", кинуть на асфальт
тяжелую крышку канализационного люка, а под крышкой воткнуть с натугой
открывающего ее чугунного водопроводчика, так что казалось, будто он
вылезает из дыры в земле - с худой, костлявой, уныло перекошенной и явно
похмельной рожей. Одно только слегка портило впечатление - торчащая тут же
табличка "Хумор". Как будто без этого пояснения кто-нибудь мог не
догадаться, что водопроводчик является юмором, и окаменел бы от
недоумения. Была тут какая-то неуверенность шведов в самих себе.
Хотелось навестить еще Риддар-хольмен, Рыцарский остров, но небо уже
отцветало, и даже на западе сквозь холодную зелень заката вовсю проступала
синева. Я постоял у воды, вспоминая, как мы с другом сидели на стрелке
этого самого хольмена, на скамейках открытой эстрады - а за темной водной
ширью, неторопливо игравшей словно бы каучуковыми отражениями городских
огней; потянет и отпустит, потянет и отпустит, громоздился тяжелый,
угловатый бастион ратуши, а мимо, в двух шагах от нашего берега, тарахтя
несильным дизельком и тускло светя фонарями и единственным квадратным
оконцем, проплывал занюханный катерок с громким названием "Соларис
Рекс"... Но сердце было уже не на месте. Пора работать.
Я решительно пошел к телефону. Я не знал по-шведски; Эрик, по словам
патриарха, не знал по-русски. И когда, подняв трубку, с того конца
ответили международным "алло", я спросил, старательно надавив на
английское "р", чтобы сразу дать понять, на каком языке ведется разговор:
- Эрик?
- Он включился сразу.
- Е-э...
- Гуд дей, Эрик. Ай'м фром Михаил Сергеич. [Добрый день, Эрик. Я от
Михал Сергеича (англ.)]
2
Дни летели - как листья на ветру.
Работа была кропотливой, и, в общем, совершенно непривычной для меня.
Эрик - немногословный, очень славный и феноменально эрудированный в своей
области человек - помогал, чем мог, без него я запутался бы быстро и
безнадежно; для меня действительно все оказалось доступно и открыто, по
первому требованию поступали картотеки, документы, пожелтевшие, а то и
затянутые прозрачной пленкой ветхие письма, расписки, дагерротипы... Но
что Эрик мог сделать, ежели я сам не ведал, что ищу? Поди туда - не знаю
куда... Целыми днями я просиживал за терминалом ЕСИ - помню, когда
создавалась Единая Сеть Информации, мы, желторотики, пили за ее здоровье и
пели "Ой, ты гой, Еси!", в читальных залах, а то и в рабочих каморках
фондов, расшифровывая старый почерк - на немецком, на французском; и тонул
в ворохах ничего не значащих фактов, и вновь выныривал было, уцепившись за
какую-то нить, а потом нить рвалась, или приводила в тупик, и я искал
другую, и все было наугад, наощупь, все было зыбко. А дни летели, и я
скучал по всем.
Однажды мне показалось, что меня пасут - и я целый день проверялся.
Кружил в перепутанном, как кишечник, метро; зашел в кино; зашел в
ресторан. Похоже, почудилось. Вечером просто руки чесались прозвонить
номер на предмет электронных "жучков", но у меня, естественно, никакой
аппаратуры с собою, - аппаратура - вещь броская, первый же сделанный обыск
в номере меня бы расшифровал; а, во вторых, пусть слушают, я все время
молчу. Однако нервы были на взводе, и в тот же день я дольше обычного
мучился бессонницей. Слишком уж медленно шло дело. Да и шло ли? Порой мне
казалось, что я вообще на ложном пути и не по заслугам проедаю казенные
кроны. Очень хотелось осведомиться, набегает ли дальше статистика
Папазяна, происходят ли и теперь в мире преступления, аналогичные
выявленным нами - но отсюда это было невозможно. Я бежал в пустоте.
А листья и впрямь полетели, поплыли, зябко дрожа, по рябой от
осеннего ветра воде уличных проливов.
Я ни с кем не знакомился, ни с кем не сходился.
Я тосковал.
Я работал.
Поначалу мне то Стася, то Лиза мерещились в толпе. Потом все это
стало реже. Потом прекратилось совсем. Я даже не мог узнать, как у них
дела, здоровы ли...
Пятого сентября мы и штатники запустили очередную пару гравитаторов.
Вот об этом мне прожужжали все уши по радио, промозолили все глаза в
газетах. "Новая фаза глобального сотрудничества..."
Никто проекту "Арес" не угрожал.
Из газет же я узнал, что патриарх вернулся к работе. Его все-таки
ухитрились поставить на ноги, он снова мог ходить сам - медленно,
приволакивая ноги, присаживаясь для отдыха каждые метров полтораста, но
все же не остался прикованным к креслу, которое я запомнил так хорошо.
Потрудились и в Симбирске, и в петербургской нейрохирургии, и в прекрасном
санатории "Бильгя" на северном берегу Апшерона... В основном писали с
радостью и симпатией к патриарху - иногда, как мне казалось, чересчур
экзальтированной, неприятной для нормального человека так же, как и любое
вибрирующее на грани истерики чувство. Но событие всколыхнуло угасшую
волну интереса к покушению; газеты всех направлений в течении нескольких
дней были наводнены версиями. Версии - хоть плачь. Однажды довелось мне
прочесть и про себя. Ярая антирусская газета - не помню названия, зато
врезался в память тираж: 637 экземпляров - огорошила своих шестьсот
тридцать семь читателей заявлением, что злодейское убийство наследника
русского престола было осуществлено по воле патриарха коммунистов, так как
великий князь своей популярностью в народе и набожностью способствовал
усилению православия, чего коммунисты старались не допустить; покушение же
на патриарха было карательной акцией российских спецслужб. Как
единственное доказательство этому приводился факт, что "контрразведчик
Божьей милостью, знаменитый своей щепетильностью в вопросах чести (?)
полковник МГБ России князь Трубецкой, участвовавший в расследовании
убийства наследника, после случайной встречи с патриархом Симбирска
бесследно исчез во время пребывания в горном пансионате "Архыз", и ни его
жена, ни друзья, ни любовницы ничего не могут сообщить о его
местопребывании". Любовницы. Так-так. Неужели эти заразы со своими
вопросами приставали к моим ненаглядным? Я едва не скомкал газету. Потом
перечел фразу снова. Уж если писаки пронюхали, что меня нет в Архызе,
настоящие сыскари могут знать куда больше. Стало не по себе, и спина
ощутилась какой-то очень беззащитной.
Как-то раз со мною попыталась многозначительно познакомиться то ли
кубинка, то ли мексиканка, остановившаяся в том же отеле, что и я, и,
вдобавок, на том же этаже. Женщины свое дело знают туго, почерк, что
называется, поставлен - сообразить не успеваешь, что происходит, а уже
ведешь ее в бар, уже заказываешь для нее ликер, а она томно жалуется на
одиночество, жестокость мира, и рассказывает тебе, какой ты красивый.
Наверное, до конца дней я останусь в у нее в памяти то ли как импотент, то
