- Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь вам... Если
сочтете возможным, держите меня в курсе дела, хорошо?
- Разумеется, товарищ патриарх, - сказал я и поднялся со скамейки,
понимая, что разговор окончен пока.
- Будет ужасно, если вы окажетесь правы, - произнес он грустно.
- Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию
под удар не поставлю, - заверил я. Помолчал. - Со своей стороны, у меня
тоже будет просьба об осторожности.
- А в чем дело?
- Пусть о моей миссии знает как можно меньше людей. Вы, ваш Эрик,
коль скоро вы ему так безраздельно доверяете, и все. И по телефону
говорите обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они,
в отличие от вас, действительно будут мешать любыми средствами. Меня
мгновенно уничтожат.
Он взглянул буквально с ужасом.
- И самое отвратительное, что почти наверняка это будет сделано
руками человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и
который затем сам погибнет, как Кисленко, мучительной смертью. Руками
друга, или... жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел, так и
не окончив фразы.
И СНОВА ПЕТЕРБУРГ
1
Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее;
прическа, косметика, серьги, колье; строгое, закрытое темное платье до
полу, идеально подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня
упало: ну неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни
слова, я обнял ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под
платьем у нее ничего не было. Это она меня так встречала.
- Наконец-то, Сашенька, - вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она. -
Как долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала?
- Конспирация, - серьезно ответил я. Она чуть отстранилась,
встревоженно заглядывая мне в лицо.
- Шутишь.
- Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам
перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ,
уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда
улетел. Пусть там поищут, если хотят.
- Кто?
- Бармалеи.
- Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть
радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу.
- Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.
Эти слова задули ее, как свечку.
- Надолго? - спросила она, помолчав.
- Надолго.
- Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как
мертвая.
- Ужин на столе, Саша, - сказала она потом и мягко высвободилась.
- Чудесно. Я только в душ быстренько.
Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды
слабый, то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как я соскучился по
дому, кто бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице...
смотреть на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие
в теплом безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью
дождя - и думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно
ползет по кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света
и думать: скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут
лежу...
Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а
я тут лежу.
Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с
удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти
ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это
удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было
причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала
протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах.
Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и
пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся
в холодном бурлении.
Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.
Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному,
пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского
солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко накатил
прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она действительно
открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди
интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно
преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и
со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.
- Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она.
- Что ты, родненькая. Давно уже не болит. Только чешется.
Ванна длинным тянущим хлебком всосала остатки воды.
- Тебе халат? - спросила Лиза.
- Нет.
- А хочешь - вообще не одевайся. Буду тобой любоваться наконец. Ты
такой... античный.
Я засмеялся сквозь ком в горле. Она даже не улыбнулась в ответ. Она
теперь смотрела ниже, и мне казалось, я знаю, о чем она думает. О том, что
вот я, оказывается, бывал внутри то у нее, то не у нее.
- Нет уж, - сказал я. - Хочу тебе соответствовать.
- Только галстук не надевай, пожалуйста, - попросила она и взглянула
мне в глаза. И чуть улыбнулась, в первый раз после того, как я сказал про
Стокгольм. - Давай попросту, без чинов.
- А сама-то? - возмутился я.
Она помолчала и вдруг покраснела. Снова улыбнулась:
- Это снимается одним движением.
В том же самом белоснежном костюме миллионщика на собственной яхте я
вошел в столовую. Стол ломился; казалось, сюда каким-то чудом перекочевало
все, что я нахватал для Стаси перед Симбирском. Плюс громадный букет роз
посреди. Плюс две бутылки голицинского шампанского, мерзнущие в ведерках
по краям.
- Так у нас сегодня что - праздник? - спросил я.
- Еще бы не праздник. Повелитель домой заглянул на часок.
- А где же Поля?
- В деревне, у твоих.
Сердце у меня опять упало; я подумал, что она специально, в
предвидении домашних разборок, удалила дочь. Потом сообразил, что Поля в
августе всегда гостит в поместье, и мимолетно позавидовал ей. Раздольные
подмосковные равнины с таинственно клубящимися по горизонтам лесами; сад,
обвисающие от румяных плодов ветви яблонь; запахи сена и луга. Покой. В
детстве я сам все летние месяцы проводил там.
- Ну что же, Лизка, - сказал я, - предадимся греху чревоугодия?
- Народ грешить готов! - отрапортовала она и непроизвольно, сама,
видимо, не заметив, что сделала, козырнула двумя пальцами, по-польски.
2
Я лег, а она не приходила долго. Я думал, она принимает ванну, но
когда она вошла наконец, стало ясно, что она просто бродила по дому или
просто сидела где-нибудь, в детской, например, и думала о своем. О
девичьем. Камушки, впрочем, уже сняла и переоделась.
Мне так и не довелось узнать, действительно ли этот ее тугой
блестящий черный кокон снимается одним движением.
Она виновато поглядела на меня и погасила свет.
- Зачем? - тихо спросил я.
- Стесняюсь, - так же тихо ответила она из темноты. - Я лягу, и ты,
если захочешь, включишь, хорошо?
- Хорошо, маленькая.
Коротко и мягко прошуршал, упав на ковер, халат. Я услышал, как она
откинула свое одеяло, почувствовал, как она легла - поодаль от меня, на
краешке, напряженная и испуганная, словно и впрямь снова стала девочкой,
пока меня не было. По-моему, она даже дрожала.
- Что с тобою? - подождав, спросил я. Она ответила тихонько:
- Не знаю...
- По моему, ты совсем замерзла, Лизанька. Давай я тебя немножко
согрею, хочешь?
- Хочу, - пролепетала она. И когда я приподнялся на локте, добавила:
- Очень хочу. Согрей меня, пожалуйста.
Мимоходом я дернул за шнурок торшера. Теплое розовое свечение
пропитало спальню; я увидел, что Лиза, укрывшись до подбородка, смотрит на
меня громадными перепуганными глазами. Я поднырнул под одеяло к ней, и она
опустила веки; и я стал согревать ее.
Едва ощутимо, умоляюще оглаживал и оцеловывал плечи, шею, грудь,
бедра, трогательный треугольничек светлой шерстки, нежно и едва уловимо
пахнущий девушкой - она ничему не мешала и ни на что не отзывалась. Но вот
судорожно сжатый кулачок оттаял, вот она задышала чаще, вот отогрелись и
расцвели соски; ожили плотно сомкнутые ноги, она согнула одну в колене и
увела в сторону, раскрываясь - тогда я обнял ее бедра, мягко придвигая их
к себе, поднося и наклоняя благоговейно, будто наполненную эликсиром
бессмертия чашу, и она облегченно вздохнула, когда я скользнул в ее
податливое сердцевинное тепло.
И снова я нежил ее осторожно, поверхностно, едва-едва, продолжая
поклевывать шею, плечи и губы детскими поцелуями - но она уже начала
отвечать: с чуть равнодушной, сестринской ласковостью положила мне на
спину ладонь, потом поймала мои губы своими, потом немного подвинулась,
чтобы мне было удобнее - а когда она в первый раз застонала и в первый раз
ударила бедрами мне навстречу, я сорвался с цепи.
Скомкал ее грудь рукою - вскрикнула, перекатился на нее - снова
вскрикнула, радостно распахиваясь настежь; яростно гнул и катал ее, совсем
послушную и счастливую от того, что ей по прежнему сладко быть послушной,
и кажется, даже рычал: "_Н_а_ меня! Ну _н_а_ же! Вот, бери!"; а когда я
взорвался наконец, с немыслимой силой обняла меня, будто желая впечатать в
себя навеки, расплющить свою нежную плоть моею - и с мукой, мольбой и
надеждой закричала, словно чайка, догоняющая корабль:
- Мой! Мой! Мой!!
Наверное, минуты две я был выброшенной на песок медузой. Потом открыл
глаза. По ее щекам катились слезы.
- Лиза...
- Молчи. Просто полежи на мне и помолчи, - она всхлипнула. - Господи,
Саша, как с тобой хорошо...
Некоторое время я не шевелился, лишь руку оставив на ней.
Но она, кажется, уже успокаивалась. Глаза просохли. Уже не стесняясь,
села; обхватив колени руками, уложила на них подбородок - мне были видны
лишь лоб и сверкающие глаза. Она смотрела на меня неотрывно. Наверное, так
смотрят на иконы.
- Я люблю тебя, - сказала она. - Я тебя обожаю, я жить без тебя не
могу. Я так люблю тебя кормить, тебя смешить, с тобой разговаривать... Так
люблю с тобой вместе ходить куда-нибудь, все равно куда. Так люблю... -
она запнулась, подыскивая слово, и выбрала самое, наверное, грубое и
животное из тех, что могла произнести; наверное, она хотела подчеркнуть,
что становится зверушкой и не стыдится этого, напротив, восхищается -
давать тебе, - и тут глаза у нее вновь стали влажными. - Я просто не знаю,
что делать.
Я молчал.
- У нее будет ребенок, Саша.
Я заморгал. Вазомоторика будь она неладна; беда с нею у всех на свете
цынов. Ошеломленно приподнялся на руке, а потом спросил, как дурак:
- От меня?
Секунду она еще смотрела, не меняясь в лице, а потом зашлась от
смеха. И плакала, и хохотала, и не сразу смогла произнести:
- Саша... родненький... ну уж это ты спрашивай не у меня!
Я тоже сел. Теперь уже я начал стесняться; забаррикадировался
одеялом. Мир вертелся зыбкой каруселью.
- Это она тебе сказала?
- Да.
- Когда?
- Сразу. Когда я догнала ее в первый день.
Я попытался собраться с мыслями. Долго. Но безуспешно.
- Как же ты там терпела...
- Потому что люблю тебя.
- Господи, горшок выносила...
Она упрямо встряхнула головой.
- Потому что люблю тебя.
- Почему же ты мне сразу не сказала?
