знания и институциональная структура, которая создает возможности для
увеличения знания и место для действия системы стимулов.
Крайняя трудность выявления источников западного экономического роста
способствовала появлению почти безумных психологических объяснений. Довольно
популярной была идея, что упадок феодализма явился результатом психологической
мутации и рыночные институты возникли из нового капиталистического настроения
или вследствие того, что страсть к приобретательству стала сильнее, чем в
Китае, Индии или в странах ислама. Это утверждали Вернер Зомбарт [Weruer
Sombart, Der modems Kapitalismus, 2nd ed. (Munchen: Duncker and Humblot,
1916)] и другие. Дело не столько в преследовании собственных интересов,
которые столь явно изменяются в ходе истории, но в возможностях достичь
вознаграждения и на путях, которые открыты для этого. Макс Вебер поставил под
сомнение значимость того, что он называл "экономический импульс":
Представление, согласно которому наша рационалистическая и капиталистическая
эпоха отличается от других времен большей напряженностью экономического
интереса, есть представление наивное; современные капиталисты отличаются
страстью к стяжательству не в большей степени, чем, например, восточные купцы.
Само по себе разнуздывание экономического интереса способно породить лишь
иррациональные результаты; такие люди, как Кортес и Писарро, в которых,
пожалуй, сильнее всего воплотились эти стремления, не имели ни малейшего
представления о рационализации экономической жизни. Если жажда приобретения
универсальна, то интересен вопрос, при каких условиях она делается разумной и
упорядоченной, так что в результате возникают рациональные институты вроде
капиталистического предприятия. [Max Weber, General Economic History (New
York: First Collier Books Ed., 1961), p. 26)]
4. Удача
В истории западной экономики известны три, а может и четыре группы событий,
которые вполне могут быть названы революциями. В XV веке начинается экспансия
ремесла и торговли, которая может быть названа меркантилистской революцией.
Спустя три столетия, в XVIII веке, произошла промышленная революция. В конце
XIX -- начале XX века внедрение электричества и двигателей внутреннего
сгорания привело ко второй промышленной революции. В наши дни развитие
электронной памяти и вычислительных мощностей, воплотившихся в системах
коммуникаций и в компьютерах, ведут или уже привели к информационной
революции.
Можно объяснить богатство Запада как последствие чрезвычайного везения: четыре
благодетельных революции за пять столетий. Точно так же можно объяснить распад
феодального общества крайним невезением: слишком много чумных эпидемий, войн и
неурожаев было в XIV столетии. Но если молния четырежды ударяет в одно и то же
место, уместно поинтересоваться, что же здесь так устойчиво ее привлекает.
В каком-то смысле удачливость -- вполне разумное объяснение, поскольку мы не
знаем ни о каком мудреце, который бы изобрел экономические институты Запада.
Они -- продукт истории, незапланированный результат действий, предпринятых для
достижения совсем иных целей. Они были уже вполне развиты к тому времени,
когда Адам Смит начал их исследовать. Мы и до сих пор не вполне их понимаем.
Богатство Запада есть результат удачи в том же смысле, в каком можно объяснить
счастливой случайностью результаты биологической эволюции, но при этом есть
смысл изучать эти процессы, их результаты и взаимосвязи между ними.
5. Дурное поведение
В политической литературе получила развитие и другая группа объяснений.
Экономическое богатство Запада приписывалось различным формам дурного
поведения, которое было предосудительным, если не по критериям своего времени,
то уж наверняка по современным критериям. В вину Западу чаще всего ставили:
рост неравенства доходов и богатства, эксплуатацию рабочих, колониализм,
империализм и рабство. Эти объяснения были очень полезны, поскольку поощряли
благотворительность, сбивали западную спесь и служили аргументами в пользу
социального законодательства. Но лучше не говорить об их адекватности в
объяснении экономического роста Запада.
6. Неравенство доходов и богатства.
Очень популярно представление, что неравенство доходов и богатства
несправедливо, но необходимо для экономической системы Запада. Некоторые
критики неравенства утверждают, что доход и богатство создаются всем
обществом, и оно же должно распределять их среди своих членов равномерно, так
что неравенство, создаваемое деятельностью капиталистических рынков, само по
себе несправедливо. Другие допускают неравенство в меру различий
экономического и социального вклада отдельных людей или семей, но утверждают,
что существующее на деле неравенство не имеет оправданий. В любом случае можно
утверждать, что неравенство само по себе не является достаточным объяснением
экономического роста. Неравенство доходов и богатства имело место в ранних
западных обществах и во многих незападных, но при этом не вело к сравнимому
росту экономического благосостояния. На деле во многих странах третьего мира
уровень неравенства существенно выше, чем в современных США.
Хотя ясно, что неравенство доходов и богатства не является достаточным
условием экономического роста, есть основания считать его необходимым
условием. Причина проста. Богатство может быть социальным продуктом,
достающимся по наследству, но предельные вклады отдельных людей и народов в
его производство сверх и помимо унаследованного очень различны. Вознаграждения
или наказания могут стимулировать или подавлять эти предельные вклады.
Общество, желающее с помощью наград и наказаний поощрять производство, должно
более благожелательно относиться к тем людям, которые вносят в производство
больше своей доли в социальном наследстве. Против вывода, что возникающее в
результате неравенство абсолютно необходимо для экономического роста, можно
возразить только указанием на то, что, наверное, можно побудить людей к
созидающей богатство деятельности без столь больших наград и сильных
наказаний. На данный момент эта возможность чисто гадательная, потому что ни
одно из развитых обществ не обходилось без системы наград и поощрений, хотя
многие опирались больше на наказания и меньше -- на награды, чем Запад.
Насколько несправедливо неравенство, создаваемое работой капиталистических
рынков, и в какой степени его можно смягчить, не совершая иных
несправедливостей, -- очень запутанные и противоречивые вопросы. И трудности
только частично объяснимы тем, что очень высокие доходы и богатство, так же
как и крайние формы нищеты, имеют множество причин, и устранение этих причин
потребовало бы политических решений, в том числе не очень приемлемых.
Более существенна та трудность, что профессии, необходимые для упорядоченного
функционирования современного общества, требуют очень разнообразных талантов и
навыков и сильно различаются по предоставляемым условиям работы, социальному и
культурному статусу, риску безработицы и других форм возможных убытков, по
способности давать удовлетворение от выполнения интересных, ценных или
возвышенных задач. Капиталистические рынки используют различие в уровне
денежных доходов для уравнивания числа людей, привлекаемых к каждой профессии
(предложение труда), с числом рабочих мест, наличных в каждой профессии (спрос
на труд). Уровень заработной платы, уравновешивающий спрос и предложение
рабочей силы, не имеет отношения к ценности отдельных людей, а только
свидетельствует о том, сколько можно заработать на данном месте. Уровень
оплаты важен лишь для отдельного человека, принимающего решение о месте работы
или выборе профессии. При отсутствии различий в уровне оплаты труда пришлось
бы использовать какие-нибудь формы принудительного труда, чтобы избежать
сверхпредложения работников в привлекательных профессиях и их недостатка в
менее привлекательных. Таким образом, неравенство является альтернативой
системе принудительного труда.
При всех своих недостатках, капиталистические рынки исторически возникли в
результате развития средневековых рынков, где цены устанавливались с оглядкой
на идею справедливости -- как ее воспринимали те, кто назначал цены. Можно
спорить о том, в какой степени переход от систематической несправедливости
установленных законом цен к ценам спроса и предложения сделал общество более
справедливым, но бесспорно, что в результате оно стало более свободным и
зажиточным. Новые рынки обладали большей экономической эффективностью, и их
рост сопровождался расширением торговли и производства. Они служат примером
вечного конфликта между справедливостью и производительностью: рынки оценивают
только результат деятельности и пренебрегают относительной человеческой
ценностью работников, но экономическая эффективность новых рынков привела к
уменьшению бедности, которая сама по себе является глубочайшей
несправедливостью.
7. Эксплуатация
Согласно словарям, эксплуатация -- характеристика любой экономической
деятельности, поскольку можно говорить, что человек эксплуатирует собственные
возможности. Марксисты используют этот термин как бранное слово для описания
процесса, в результате которого капиталисты присваивают часть создаваемого
трудом продукта -- его "прибавочную стоимость". Вопрос в том, может ли
эксплуатация, даже в этом особом значении, служить адекватным объяснением
западного роста. Представляется, что таким образом можно объяснить только рост
капитала и дохода капиталистов. Однако эта концепция не помогает объяснить
увеличение доходов рабочих, а ведь именно здесь и произошел самый заметный
рост.
Но даже относительно капитала эксплуатация лучше объясняет его накопление, чем
открытие возможностей для инвестирования. Для экономического роста нужны как
капитал, так и возможности его прибыльного использования, и после опыта 1930-х
годов мало кто из экономистов верит, что возможности вложения автоматически
возникают при накоплении капитала. Маркс доказывал, что накопление побуждает
капиталистов создавать новые отрасли и развивать заморские рынки ради
приложения накопленного капитала, но наличие стимулов еще не гарантирует
результатов. Последние исследования значения технологических и социальных
изменений и расширения торговли для создания инвестиционных возможностей
свидетельствуют, что возможна и обратная причинно-следственная связь:
существование инвестиционных возможностей может побуждать к накоплению
капитала. Это особенно верно для первых стадий промышленной революции, когда
строители первых фабрик отреагировали на воспринятую ими потребность в
совершенствовании текстильного производства: при этом ничто не свидетельствует
о том, что желание использовать избыточный накопленный капитал, если он
существовал в допромышленной Англии, играет существенную роль в их усилиях.
Если бы целью первых фабрикантов было накопление капитала, то первые фабрики
означали бы их полный провал, потому что требовали относительно малых -- по
сравнению с сельским хозяйством, мореплаванием или торговлей -- вложений.
Для темы эксплуатации особенно важны инвестиционные ситуации, в которых можно
нанимать рабочих по более дешевым, чем у конкурентов, ценам. Такого рода
ситуации сыграли важную роль в экономическом развитии стран третьего мира, но
есть и более старые примеры. В период промышленной революции в Англии были
часты жалобы на то, что фабричным рабочим платят существенно меньше, чем
гильдейским мастерам; точно так же развитию текстильной и обувной
промышленности на американском Юге способствовала относительная дешевизна
труда по сравнению с его стоимостью в Новой Англии. Легко представить себе,
что Маркс оценил бы такое развитие как прямую эксплуатацию и рабочие, которые
привыкли к прежней, более высокой оплате труда, с ним согласились бы. С другой
стороны, для тех стран или регионов, главный экономический ресурс которых --
избыток дешевой рабочей силы, обеспечение занятости на наилучших возможных
условиях является не только разумным путем экономического развития, но и
