единственную среди присутствующих женщину: стройную подавальщицу, которая,
с подносом в руках - а на нем одна только бутылка, - пробирается посреди
залы, между скамьями, стульями и телами расположившихся вокруг рабочих. На
ней простенькое, перехваченное в поясе платье с очень широкой сборчатой
юбкой и длинными рукавами. У нее густые черные волосы, пышная прическа и
правильные черты лица, резковатые, но тонкие. Движения ее довольно
грациозны. Трудно догадаться, куда она направляется, обеими руками держа
над головами свой поднос, потому что верхняя часть туловища и весь корпус
у нее резко повернуты вбок, так что профиль обращен в одну сторону, а
бедра - в другую, и кажется, что она озирается вокруг, проверяя, не зовет
ли ее кто-нибудь из примостившихся за столиками посетителей. Между тем
поднос и сохраняющая равновесие литровая бутыль на нем угрожающе
наклонились. Но женщина, вместо того чтобы следить за своей шаткой ношей,
отвернулась более чем на девяносто градусов в сторону от подноса, к правой
части сцены, где за круглым столиком расположились три солдата.
Нет уверенности, что ее занимают только они: в поле ее зрения
находятся одновременно и другие посетители, в частности штатские, сидящие
позади, за другим столом, чьи фигуры различаются слабее, потому что
изображены они более смутно, хотя для подавальщицы присутствие их не менее
ощутимо. И как раз один из этих посетителей поднял руку, видимо подзывая
ее.
Но взгляд, который изображенная в профиль черноволосая молодая женщина
устремила на эту поднятую на заднем плане руку, в любом случае коснулся бы
лица одного из трех солдат, которое обращено к зрителю (лица двух других
на гравюре не видны), - невыразительного, изможденного усталостью, своим
спокойствием резко отличающегося от судорожно искаженных лиц всех
окружающих. Руки солдата плашмя лежат на столе, покрытом красно-белой в
мелкую клетку клеенкой, на которой многократно передвигаемые стаканы
оставили множество округлых следов, более или менее цельных, более или
менее высохших, более или менее отчетливых, порой вовсе смазанных
передвинутым стаканом, или рукавом шинели, или тряпкой.
И вот теперь женщина сидит на стуле напротив солдата, по другую
сторону стола, покрытого ниспадающей жесткими складками клеенкой в
красно-белую клетку. Солдат медленно жует хлеб, который женщина вместе с
бутылкой и стаканом принесла для него, и поглядывает на полуоткрытую дверь
в глубине комнаты, в просвете которой угадывается силуэт ребенка. Молодая
светлоглазая и черноволосая женщина расспрашивает, в каком полку служит ее
гость, или, по крайней мере, в каком полку носят такую форму и такие
воинские знаки.
Наступает молчание, солдат переводит взгляд на хозяйку, а та
неприметно оборачивается, словно ее шея каким-то вращательным движением
направлена в сторону висящего на стене, повыше комода, портрета. Это
фотография ее мужа, снятого в полный рост, утром, перед отправкой на фронт
в первые дни наступления, когда все в тылу были уверены в легкой и скорой
победе. С той поры женщина не получала от мужа никаких вестей. Она знает
только, что воинская часть, в которой он сражался, находилась в момент
вражеского прорыва под Рейхенфельсом.
Солдат спрашивает, что это была за часть. Ответ не очень точен, к тому
же молодая женщина совершенно незнакома с организацией армии и насчет
дислокации частей, видимо, заблуждается: батальон, о котором она говорит,
даже не сражался, он попал в окружение и был разоружен много западнее
Рейхенфельса. Однако солдату не хочется поднимать спор по этому поводу,
тем более что молодая женщина может увидеть в этом нечто оскорбительное
для своего мужа, поскольку тот находится в армии. Он ограничивается общим
замечанием: под Рейхенфельсом было гораздо меньше войск, чем полагали
впоследствии.
- Так вы думаете, он в плену?
- Да, вероятно, - говорит солдат. Это ни к чему его не обязывает,
потому что если тот еще жив, он вскоре в любом случае окажется в плену.
В это время, легко передвигаясь и непринужденно одолевая препятствия,
при этом ловко орудуя деревянным костылем, входит инвалид. А в другой
двери незамедлительно появляется мальчик.
Это тот самый мальчик, который в надвигающихся сумерках поведет
солдата по пустынным улицам, вдоль домов с неосвещенными окнами. Между тем
население в городе осталось; должно быть, большинство жителей не захотело
его покинуть, когда еще было время это сделать. Значит, никто не решается
зажечь свет в комнатах, окна которых выходят на улицу? Почему же эти люди
продолжают считаться с устарелыми инструкциями, касающимися
противопожарной обороны? Несомненно, по привычке; или же потому, что
отсутствует какая бы то ни было административная власть, которая могла бы
отменить давнишний приказ. Да отменять его сейчас, собственно, и не к
чему. Городское освещение и без того работает как в мирные времена: иные
фонари горят даже весь день.
Но сквозь стекла окон, которые тянутся вдоль плоских фасадов, ни
внизу, ни на одном из этажей высоких, однообразных домов не просвечивает
ни единый лучик света. И хотя эти окна снаружи не закрыты ставнями, а
изнутри - шторами, они черны и голы так, словно весь дом необитаем, и лишь
порой, под каким-то случайным углом, в них мимолетно сверкнет мгновенный
отблеск фонаря.
Мальчуган шагает, как солдату кажется, все быстрей и быстрей, и,
вконец измученный, тот уже не поспевает за своим проводником. Крохотная
фигурка в черной накидке, из-под которой выглядывают две ноги в узких
черных штанах, все больше удаляется. Солдат поминутно опасается совсем
потерять ее из виду. Внезапно она возникает в свете фонаря много дальше,
чем он предполагал, затем сразу же тонет во мраке и снова становится
незримой.
Мальчуган, который с самого начала избрал далеко не прямой путь, того
и гляди, может скрыться из глаз в какой-нибудь примыкающей улице. К
счастью, свежий снег на тротуаре хранит отпечатки его шагов - одинокие
следы на девственной целине снежного покрова, лежащего между цепочкой
зданий и параллельным краем канавы, - отпечатки, несмотря на быструю
ходьбу, весьма отчетливые, хотя рифленые, елочкой, каучуковые подошвы
посредине круга, на каблуке, оставляют неглубокие вмятины на тонком слое
свежевыпавшего снега, покрывшего дорожки, к тому же за день утрамбованные
пешеходами.
Но вот след внезапно обрывается перед дверью, точно такою же, как все
прочие, но с неплотно прикрытою створкой. Приступка порога очень узкая,
так что можно, не ставя на нее ногу, разом через нее перешагнуть. В
глубине коридора - свет. Слышно тиканье часового механизма выключателя,
похожее на "тик-так" огромного будильника. В конце коридора начинается
довольно узкая лестница, делающая коленчатые повороты под прямым углом; ее
короткие пролеты разделены небольшими четырехугольными площадками.
Поэтажные площадки, несмотря на множество дверей, которые на них выходят,
лишь чуточку просторней. На самом верху - запертая комната, где
мало-помалу серым слоем оседает пыль: на столе и мелких вещицах,
громоздящихся на нем, на камине, на мраморе комода, диван-кровати, на
вощеном полу или суконных тапочках...
По свежевыпавшему снегу тянется ровный и прямой след. Он тянется
часами - правая нога, левая нога, правая нога, и так часами. А солдат все
шагает как автомат, ошалев от усталости и стужи, машинально передвигая
ноги: одну, за ней другую, не будучи даже уверен, что он движется вперед,
потому что у него под ногами в одних и тех же местах возникают все те же
ровные отпечатки. Расстояние между следами, которые оставлены каучуковыми
рифлеными подошвами, соответствует длине его шага - шага человека, вконец
обессиленного усталостью, и солдат, естественно, предпочитает ступить в
уже проложенный след. Его башмаки размером немного больше оставленных
отпечатков, но на снегу эта разница едва заметна. У него внезапно
возникает ощущение, что он уже здесь проходил, опередив самого себя.
А снег все падает густыми хлопьями, и едва различимые следы,
оставленные мальчуганом, быстро заполняются снегом, начинают утрачивать
отчетливость и, по мере того как расстояние между солдатом и мальчиком
увеличивается, угадываются все труднее, так что самое их существование
вскоре становится сомнительным: какие-то едва заметные вмятины на гладкой
пелене, к тому же порою вовсе исчезающие...
Солдату кажется, что он окончательно потерял след, но вдруг, совсем
неподалеку, под фонарем, он видит поджидающего его мальчугана,
закутавшегося в черную, побеленную снегом накидку.
- Это здесь, - говорит мальчуган, указывая на дверь, такую же, как все
прочие двери.
Электрическая лампочка раскачивается на длинном шнуре, и человеческая
тень медленно, подобно маятнику метронома, раскачивается на деревянном
полотнище закрытой двери.
Ночью солдат внезапно пробуждается. Свисая с потолка, горят синие
лампы. Три лампы, повешенные вдоль большой оси продолговатой залы. Солдат
разом сбрасывает одеяла и, спустив ноги на пол, усаживается на краю
кровати. Ему приснилось, что прозвучала тревога. Он находится в извилистом
окопе, стенки которого возвышаются вровень с его лбом; в руках у него
что-то вроде продолговатой гранаты или мины замедленного действия,
механизм которой он уже запустил. Он должен, не теряя ни минуты, ее
забросить. Он уже слышит тиканье часового механизма, похожее на "тик-так"
огромного будильника. Но он застывает с гранатой в руке, закинутой назад
для броска, и непонятным образом все более цепенеет, не в силах
пошевельнуть хотя бы пальцем, а мгновение взрыва тем временем близится. Он
издает вопль и только тогда просыпается.
Все остальные продолжают спокойно спать. Очевидно, ему только снилось,
что он кричит. Приглядевшись внимательней, он обнаруживает, что у соседа
глаза открыты: заложив обе руки под голову, тот уставился прямо перед
собой в полумрак спальни.
Отчасти надеясь отыскать воду для питья, отчасти пользуясь жаждой как
предлогом, солдат встает и, во избежание шума не надевая башмаков,
покидает вереницу коек и направляется к двери, через которую прежде вошел
в комнату. У него жажда. Не только сухо в горле, но, невзирая на стужу,
горит все тело. Он подходит к двери, пытается нажать ручку, но замок не
поддается. Он не осмеливается дернуть слишком сильно, опасаясь всех
перебудить. Видимо, дверь заперта на замок.
Охваченный паническим страхом, он оборачивается и замечает, что окна,
нарисованные черным на стене, - ложные окна, - теперь оказались слева от
него, а когда он впервые вошел в помещение, они находились справа. Тут он
обнаруживает в дальнем конце прохода, образованного двумя рядами коек,
другую, такую же точно, дверь. Сообразив, что он ошибочно пошел не в ту
сторону, он снова пересекает длинную залу и пробирается меж двух рядов
растянувшихся на койках тел. Глаза у всех открыты, и, пока он идет, все
глядят на него в полном молчании.
И действительно, другая дверь с легкостью открывается. Умывальники
находятся в конце коридора. Солдат осведомился об этом перед тем, как
улечься в постель, еще на лестнице. Он хочет поправить зажатый под мышкой
сверток в коричневой бумаге, но вдруг вспоминает, что оставил его без
присмотра под подушкой. Он тут же закрывает дверь и поспешно возвращается
к своей койке. С первого взгляда он обнаруживает, что подушка придвинута
теперь вплотную к вертикальным металлическим брусьям изголовья; подойдя,
он убеждается, что коробки на месте нет; он переворачивает подушку и,
словно желая окончательно удостовериться в пропаже, переворачивает ее
дважды; наконец он выпрямляется, не зная как быть. Однако на голом матрасе
нет и одеяла. И тогда солдат узнает - чуть подальше, через три койки от
этой, - пустую кровать и на ней отброшенное и скомканное одеяло. Он просто
ошибся койкой.
На его кровати все на месте: одеяла, подушка, сверток. А под кроватью
- башмаки и свернутые обмотки. Солдат снова укладывается в постель, так и
не выпив воды. И хотя в горле у него пересохло, уже не хватает сил
