возобновить попытку - пуститься по темному лабиринту коридоров на далекие,
возможно безуспешные, поиски воды. Пока им владело лихорадочное
возбуждение ночного кошмара, он быстро прошел туда и обратно через
спальню. Теперь он больше не в силах сделать ни шага. К тому же он не
может выйти с большой коробкой в руке, не возбудив или не укрепив
напрасные подозрения; его недавние поиски воды позволили ему слишком
явственно это заметить. Он спешит укутать одеялом ступни и колени,
распрямляется и кое-как натягивает на себя второе одеяло. И снова он
шагает по снегу вдоль пустынных улиц, высоких плоских фасадов, которые
нескончаемо тянутся, безликие, похожие один на другой. Весь путь помечен
черными столбами фонарей, со старомодным изяществом украшенных
стилизованным орнаментом, и в белесом свете дня их лампочки сияют желтым
светом.
Солдат торопится изо всех сил, однако не бежит бегом, словно опасаясь
погони, опасаясь, что слишком явное бегство вызовет подозрение прохожих.
Но сколько хватает глаз, в серой дали, на всей прямизне улицы, не видно ни
одного прохожего, и всякий раз, как солдат оглядывается, в то же время
продолжая путь и не замедляя шага, он убеждается, что никакие
преследователи ему не угрожают: в одну и другую сторону тянется пустынный
тротуар, а на нем только вереница следов, которые оставили подбитые
гвоздями башмаки, и лишь кое-где (в тех местах, где он оборачивался) следы
эти слегка искажены.
Солдат ждал под фонарем, на углу какой-то улицы. Он глядел на угловой
дом по другую сторону мостовой. Он уже давно разглядывал этот дом и вдруг
заметил, что в одной из комнат второго этажа собрались люди. То была
довольно просторная, с виду пустая комната в два окна; какие-то тени
перебегали от одного незанавешенного окна к другому, но никто не
приближался к стеклу. В глубине комнаты солдат различал в полумраке лишь
мертвенно-бледные лица. Стены помещения были, должно быть, очень темными,
и потому эти лица так выделялись из сумрака. Ему показалось, что люди в
комнате о чем-то переговариваются, совещаются, показывают на улицу, - их
выдавали белевшие во тьме руки. Они наблюдали за чем-то, что находилось за
окном, и, по-видимому, повод для спора был основательный. Солдат вдруг
сообразил, что речь могла идти только о нем: ни на тротуаре, ни на
мостовой не было ничего больше, что могло бы привлечь их внимание. Для
отвода глаз он стал озираться по сторонам, вглядываться в даль,
оборачиваясь то вправо, то влево, всем своим видом показывая, что он
кого-то ждет и ему нет дела до этого дома, напротив которого он случайно
остановился.
Он снова бросил беглый взгляд на окна второго этажа и тут увидел, что
белесые физиономии приникли к незанавешенным стеклам. Один из любопытных,
без стеснения тыча пальцем, указывал на солдата; лица прочих теснились
вокруг, и казалось, что их обладатели расположились на разных уровнях,
словно один слегка пригнулся, другой, наоборот, привстал на цыпочки или
даже взобрался на стул; в соседнем окне было пусто.
"Они принимают меня за шпиона", - подумал солдат. Предпочитая не иметь
дела с подобным обвинением, которое грозило принять более решительные
формы, он сделал вид, что поглядывает на ручные часы, которых у него не
было, и без долгих размышлений удалился в поперечную улицу.
Пройдя несколько шагов, он сообразил, что его поведение нелепо: оно
только подтверждало подозрения наблюдавших из окна людей, и те могли
вот-вот броситься за ним вдогонку. Солдат невольно ускорил шаг. Ему
почудилось, что за его спиной со стуком распахнулось окно, и он с трудом
удержался, чтобы в самом деле не побежать.
Он еще раз оборачивается: никого. Но, взглянув перед собой, он
замечает мальчугана, который, прячась за углом, у следующего перекрестка,
видимо, его подстерегает.
На этот раз солдат останавливается как вкопанный. В доме налево
входная дверь приоткрыта в темный подъезд. Мальчуган на перекрестке
мало-помалу отодвигается, и вот уже он окончательно скрылся за углом
здания. Солдат делает резкий боковой скачок и оказывается в коридоре. В
глубине, не теряя ни минуты, он взбегает по узкой лестнице с короткими
пролетами, расположенными под прямым углом и разделенными небольшими
четырехугольными площадками.
Вверху, на последнем этаже, - наглухо укрытая плотными шторами
комната. На комоде - коробка для обуви в коричневой оберточной бумаге, на
мраморе камина - кинжальный штык. Мощное двустороннее лезвие уже покрылось
тонким слоем пыли и тускнеет в рассеянном свете лампы с абажуром, стоящей
на столе. Мушиная тень на потолке, как и прежде, движется по кругу.
Вправо от большого светящегося круга, очертаниям которого она в
точности следует, в углу, на потолке, есть едва заметная темная черточка,
совсем тоненькая, длиной сантиметров в десять: то ли трещина в известке,
то ли запылившаяся паутинка, то ли ссадина от удара, то ли царапина. Этот
дефект на белом потолке не отовсюду одинаково заметен. Он особенно
бросается в глаза, если смотреть справа, прислонившись к стенке, но
непременно снизу, к тому же с другого конца комнаты, и при этом глядеть
вкось, почти по диагонали, как это естественно для человека, который
вытянулся на кровати, положив голову на подушку.
Солдат вытянулся на кровати. Конечно, его разбудил холод. Он лежит на
спине, не меняя положения, как лежал, когда открыл глаза; с тех пор он не
шелохнулся. Окна перед ним широко распахнуты. По другую сторону улицы
такие же точно окна. В спальне все еще лежат в постели, большинство делают
вид, что спят. Солдат не знает, долго ли спал он сам. Не знает и который
теперь час. Справа и слева его непосредственные соседи поплотнее
закутались в одеяла; один из них, тот, что повернут в его сторону лицом,
даже прикрылся весь с головой, натянув одеяло, так что оно, как навес,
защищает глаза, и высунул наружу только нос. Определить, во что одеты
спящие, затруднительно, хотя, по-видимому, никто из них на ночь не
разделся: нигде не видно развешенной, или сложенной, или наугад брошенной
одежды. Тут нет, впрочем, ни вешалок, ни этажерок, ни каких-либо стенных
шкафов, и повесить шинель, гимнастерку, брюки и тому подобное можно только
на спинку кровати, но все спинки - в виде окрашенных белым лаком
металлических брусьев - и в ногах и в изголовье кровати - совершенно
свободны. Желая убедиться, что коробка на месте, солдат, не поворачиваясь,
шарит вслепую у себя под подушкой.
Пора вставать. Если ему и не удастся вручить сверток адресату, у него
по крайней мере найдется способ, пока еще есть время, от него избавиться.
Завтра, или хотя бы сегодня вечером, или даже через несколько часов будет
уже поздно. Во всяком случае, нет никакого смысла оставаться тут, ничего
не предпринимая; длительное пребывание в этой мнимой казарме, или
больнице, или приюте может только усложнить дело, и он, чего доброго,
потеряет тут последние шансы на успех.
Солдат пытается приподняться на локтях. Все тело у него одеревенело.
Скользя на спине, он на несколько сантиметров продвигается поближе к
изголовью и снова падает навзничь, плечами упираясь в железные
вертикальные брусья, поддерживающие более толстую верхнюю поперечину, к
которой он прислоняется затылком. Таким образом он не рискует раздавить
коробку. Солдат оборачивается вправо и глядит на дверь, через которую он
должен выйти.
За соседом, накрывшим лицо, словно капюшоном, грубой коричневой
тканью, спит другой, высунув из-под одеяла руку, облаченную в сукно
защитного цвета: явно - рукав военной гимнастерки. Воспаленная кисть
свисает с матраса. Подальше лежат остальные - кто вытянувшись на постели,
кто свернувшись калачиком. Иные даже не сняли с головы пилотку.
В глубине спальни дверь бесшумно отворяется, и, один за другим, входят
двое. Впереди - штатский, одетый по-простецки: кирзовые сапоги, тесные
рейтузы, распахнутая меховая куртка, из-под которой виднеется длинная
вязаная фуфайка с высоким воротом; на голове у него выгоревшая, мятая
фетровая шляпа, которую он не снимает; все его одеяние выглядит
потрепанным, изношенным и попросту грязным. Второй из вошедших - тот, что
повстречался солдату вчера вечером, - в военной гимнастерке и капральской
пилотке со споротыми нашивками. Не задерживаясь у первых коек, даже не
бросив хотя бы мимоходом взгляда в их сторону, оба прошли на середину и
остановились около кого-то из спящих в противоположном ряду, чья койка
расположена у второго окна. Стоя в ногах кровати, они вполголоса
разговаривают между собой. Затем штатский в фетровой шляпе подходит к
изголовью и трогает лежащего за плечо. И тут же верхняя часть туловища,
закутанная в одеяла, разом подымается и показывается мертвенное лицо с
глубоко провалившимися глазами и впалыми до черноты, много дней не бритыми
щеками. Разом выхваченный из сна, человек какое-то время не может прийти в
себя, а те двое продолжают стоять рядом. Он проводит ладонью по глазам, по
лбу, по коротко подстриженным седеющим волосам. Потом, качнувшись,
внезапно валится назад, на матрас.
Видимо, штатский - то ли доктор, то ли фельдшер: он осторожно
прикасается к запястью лежащего и некоторое время держит его пальцами, как
делают, считая пульс, но при этом не сверяется с часами. Потом опускает
эту безвольную руку и кладет ее вдоль распростертого тела. Он снова
обменивается несколькими словами со своим спутником, потом оба пересекают
всю залу наискось и останавливаются у постели больного, чья пунцовая рука
высунулась из-под одеяла и свисает с матраса. Склонившись над спящим,
фельдшер осторожно, стараясь не потревожить больного, берет его руку, на
что тот никак не реагирует. Осмотр длится на этот раз несколько дольше, и
оба совещаются вполголоса тоже чуть подольше. Так и не разбудив больного,
они покидают его кровать.
Фельдшер окидывает взором остальных; взгляд его останавливается на
вновь прибывшем, который, в противоположность прочим, слегка приподнялся
на койке. Капрал со споротыми нашивками кивком указывает на него и
произносит что-то вроде: "Прибыл этой ночью". Оба подходят к нему. Капрал
останавливается в ногах кровати, фельдшер приближается к изголовью; солдат
машинально протягивает руку, и фельдшер уверенным движением, без
расспросов, берет запястье. Помедлив, он объявляет: "У вас лихорадка".
Голос звучит глуховато, словно тот разговаривает сам с собой.
- Пустяки, - говорит солдат, но его собственный голос кажется ему на
удивление слабым, беззвучным.
- Сильная лихорадка, - повторяет фельдшер, отпуская его руку.
Рука безвольно падает на матрас. Капрал вынул из кармана записную
книжку в черной обложке и огрызком карандаша что-то записывает, а что, как
солдату кажется, - нетрудно угадать: день и час его прибытия, номер
воинской части, обнаруженный на вороте шинели, - номер двенадцать тысяч
триста сорок пять, который никогда его номером не был.
- Уже давно? - спрашивает фельдшер в фетровой шляпе.
- Давно ли я тут?
- Нет, давно ли вас лихорадит?
- Не знаю, - говорит солдат.
Фельдшер с капралом отходят к окну и коротко обмениваются мнениями; о
чем они говорят, солдату не слышно, угадать по губам он не может, потому
что их лица ему не видны. Но фельдшер возвращается; склонившись над
солдатом, он, сквозь толщу многочисленных наслоений одежды, обеими руками
одновременно ощупывает его грудь:
- Когда я надавливаю, больно?
- Нет... Не очень.
- Вы так и спали?
- Как - "так"?
- В мокрой шинели.
Солдат тоже ощупывает жесткую, шершавую, еще немного влажную ткань. Он
говорит:
- Это, наверно, снег...
Слова звучат так невнятно, что солдат умолкает. не закончив фразу; он
сомневается даже, действительно ли ее произнес.
Фельдшер обращается на этот раз к своему спутнику:
- Хорошо бы ему переодеться.
- Погляжу, найдется ли у меня что-нибудь, - говорит тот. И своей
неслышной походкой направляется к двери.
Фельдшер остается, застегивает пуговицы брезентовой, бурого цвета,
выгоревшей куртки с пятнами на животе - три плетеные кожаные пуговицы, -
