почти вровень с полом желтую черту.
Значит, женщина наконец уступила? Солдат, однако, не заметил, чтобы
она в его присутствии разрешила ребенку выйти. Может быть, это случилось
не при нем? Но где и когда? Или тут обошлись без ее согласия? Женщина
держится сейчас несколько в стороне, она стоит в обрамлении распахнутой
двери, выглядывая из полумрака соседней комнаты. Стоит не шелохнувшись,
неподвижно опустив руки. Она молчит, но, видимо, только сию минуту что-то
сказала и этим, должно быть, привлекла внимание солдата. Женщина тоже
сменила одежду: на ней уже нет передника, укрывавшего широкую серую юбку.
Лицо ее хранит все то же замкнутое выражение, но выражение это как-то
смягчилось, стало более неуловимым. В темноте глаза ее кажутся больше; она
смотрит поверх стола, где оставлен стакан, на замершего мальчика, с головы
до пят закутанного в темную накидку; невидимые снаружи руки обозначились
изнутри на двух разных уровнях: они придерживают полы накидки у ворота и
посередине. Человек с костылем, стоящий позади мальчугана, тоже застыл без
движения; он сгорбился, склонился вперед, сохраняя шаткое равновесие лишь
благодаря костылю, который он держит наклонно, крепко зажав под мышкой, и,
приподняв плечо, опирается на него всем телом, причем другой, свободной
рукой, полусогнутой в локте, с раскрытой, перевернутой кверху ладонью, он,
вытянув указательный и большой палец и подогнув остальные, почти касается
спины мальчугана. На его лице застыло какое-то подобие улыбки, пожалуй,
"доброй улыбки", но черты его так окаменели, что улыбка эта становится
похожей на гримасу: уголок рта вздернут, один глаз полузакрыт, а щеку
словно бы свела судорога.
- Он ее отыщет, эту улицу Бувар, он-то ее отыщет.
Все молчат. Мальчик уставился на свои башмаки. Инвалид все так же
стоит наклонившись, словно вот-вот упадет; его правая рука слегка
вытянута, рот исказило подобие улыбки. Женщина как будто еще дальше
отступила в полумрак соседней комнаты, широко открытыми глазами она
смотрит сейчас на солдата.
И снова улица, ночь, падает снег. Зажав сверток под мышкой, засунув
руки в карманы шинели, солдат с трудом поспевает за мальчуганом,
опередившим его на три-четыре метра. Ветер гонит по горизонтали мелкие
густые хлопья, и, спасаясь от снега, который хлещет прямо в лицо, солдат
ниже пригибает голову и старательно щурит веки, оставляя глаза
приоткрытыми. Он едва различает на снегу два черных башмака, которые
поочередно то высовываются из-под шинели, то прячутся под ее полами:
попеременно один выступает вперед, другой отстает.
Попадая в полосу света газового фонаря, солдат замечает белые
пятнышки, которые спешат ему навстречу, отчетливо выделяясь на темной коже
башмаков, - чуть повыше они прилепились к матерчатой накидке. Оказавшись в
полосе света, солдат торопится поднять голову, надеясь увидеть перед собой
мальчугана. Но тот, конечно, уже снова потонул во мраке; а рой белых
хлопьев, опускающихся между солдатом и мальчиком, освещен фонарем, и это
мешает что-либо различить за его слепящей завесой. Мелкие кристаллики
секут прямо по лицу, так что солдат вынужден снова опустить глаза на свою
шинель, мало-помалу обрастающую снегом, на небрежно перевязанный сверток,
на грубые башмаки, передвигающиеся попеременно, как парные чашки весов,
испытывающие параллельные колебания - тождественные, но направленные в
противоположные стороны.
Лишь сделав еще несколько шагов и выйдя за пределы светового круга,
солдат может, наконец, убедиться, что мальчуган еще тут: освещенный
фонарем, его неверный силуэт с развевающимися на ветру полами накидки
вырисовывается впереди, метрах в пяти-шести от солдата.
А мальчуган вовсе исчез. Солдат теперь один, стоит - и ни с места.
Улица такая же, как все прочие улицы. Мальчуган привел его сюда и бросил
одного перед домом, таким же, как все прочие дома, сказав: "Это тут".
Солдат поглядел на дом, на улицу, сначала с одной стороны, потом с другой,
поглядел на дверь. Дверь - как все прочие двери. Длинная темная улица то
тут, то там освещена фонарями, такими же, как все фонари: на чугунных
столбах, со старомодными украшениями.
Мальчуган сразу же возникает снова; но вместо того, чтобы вернуться,
он продолжает идти в прежнем направлении - вперед. Пройдя метров десять,
он вдруг бросается бежать. Полы накидки развеваются у него за спиной. Он
бежит напрямик, вскоре исчезает из глаз, снова возникает у каждого фонаря,
снова исчезает, возникает снова и с каждым разом становится все меньше,
бесформенней, его заволакивает снегом и мраком...
Солдат один, он стоит перед дверью и смотрит. Почему малыш указал ему
на этот именно дом, а не на какой-нибудь другой, ведь ему вообще-то
поручили только довести пришельца до этой улицы? А что это, впрочем, за
улица? Та ли, о которой шла речь? Солдат никак не может вспомнить название
улицы, на котором так настаивал инвалид: что-то вроде Маллар, или Малабар,
Малардье, Монтуар, Мутардье... Нет, все что-то не то.
В дверной нише, на косяке, с той стороны, куда падает немного света от
ближайшего фонаря, на высоте человеческого роста прикреплена табличка:
возможно, там обозначены фамилии жильцов или, по крайней мере, одного из
них. Света мало, и солдат не может прочитать, что там написано. Он
подымается на приступку подъезда, такую узкую, что с трудом может на ней
удержаться, и протягивает руку к табличке. На ее холодной глади глубоко
выгравированы буквы, но такие мелкие, что солдату не удается разобрать ни
слова. Тут он замечает, что дверь приоткрыта: дверь, коридор, дверь,
передняя, дверь, потом, наконец, освещенная комната, стол, пустой стакан с
кружком темно-красной жидкости на дне и калека, который, наклонясь вперед
и опираясь на костыль, сохраняет шаткое равновесие. Нет. Приоткрытая
дверь. Коридор. Лестница. Женщина, взбегающая все выше с этажа на этаж по
узкой винтовой лестнице, извивающийся спиралью серый передник. Дверь. И
наконец - освещенная комната: кровать, комод, камин, письменный стол с
лампой в левом углу, белый круг света. Нет. Над комодом гравюра в черной
деревянной раме... Нет. Нет. Нет.
Дверь закрыта. Солдат тычет пальцем в гладкую табличку, но рука
закоченела от холода, и он уже ничего не осязает. Створка распахивается
настежь от первого же толчка. Все тот же коридор, но на этот раз он
освещен. На длинном шнуре свисает голая лампочка, у самого входа, на
коричневой стене - инструкция противопожарной обороны, справа и слева -
запертые двери, в глубине - лестница, подымающаяся спиралью от площадки к
площадке, от одного темного угла к другому.
- Что вам...
Это другой солдат, вернее, наполовину солдат, потому что на нем
пилотка и гимнастерка, но при этом - черные штатские брюки и серые
замшевые туфли. Руки и ноги слегка раскорячены, рот приоткрыт, он застыл с
озадаченным, угрожающим, испуганным видом, сначала потихоньку, затем все
быстрее, он заплетающимся шагом отступает в глубь коридора, причем
туловище и конечности у него словно окаменели, и кажется, что его на
веревочке тащат по рельсам назад. Нет.
В то время как солдат, привстав на очень узкую приступку у самого
порога, пытается кое-как сохранить на ней равновесие, частично упираясь в
створку запертой двери, которая стесняет свободу его движений, принуждая
неестественно изгибаться, причем левая его рука по-прежнему засунута в
карман шинели, и локоть прижимает к бедру сверток, запакованный в
коричневую бумагу, тогда как другая рука тянется к гладкой табличке,
прикрепленной к дверной нише у стены слева, - в то время как солдат тщетно
пытается расшифровать надпись, водя по ней собранными в щепотку кончиками
пальцев - указательного, среднего и безымянного, - дверь неожиданно
распахивается, да так внезапно, что он вынужден ухватиться за косяк, чтобы
не упасть, чтобы его не поглотила зияющая пасть коридора, посреди
которого, несколько отступя от входа, застыл человек в военной гимнастерке
и пилотке, но в штатских брюках и каких-то удивительных башмаках, -
подошвы у них, наверно, из каучука, потому что человек подошел совершенно
бесшумно, шаги его по коридору не были слышны. Цветные ромбы с номером
воинской части на вороте его гимнастерки спороты. Одной рукой человек еще
держится за край двери, которая продолжает раскачиваться на петлях.
Свободную правую руку он поднял было до плеча в знак приветствия, но тут
же ее уронил.
- Входите, это здесь, - говорит он.
Солдат переступает порог, делает три шага по коридору, освещенному
голой электрической лампочкой, свисающей на длинном витом шнуре. Солдат
останавливается. Человек закрыл дверь. Поток воздуха привел в движение
лампочку, и та продолжает раскачиваться на конце шнура.
Закрыв дверь, человек в военной гимнастерке снова застывает на месте,
руки и ноги слегка раскорякой, кисти повисли, вся поза выражает
одновременно нерешительность и оцепенение. Все армейские знаки на его
одежде спороты: не только с воротника, но и нашивки на рукавах и на
пилотке, а в тех местах, где они находились, проглядывают кусочки нового
сукна, более бархатистого, более яркого, чем на соседних участках материи,
потрепанной, потертой, загрязненной от длительной носки. Разница столь
очевидна, что форма отсутствующих нашивок не вызывает сомнения: вот знак
пехоты, вот два параллельных, положенных вкось прямоугольника,
свидетельствующих о звании капрала; не хватает только расцветки
(ярко-красный, гранатовый, фиолетовый, голубой, зеленый, черный...),
дающей точные сведения о части, роде оружия и т. д. Лицо человека теперь
ярко освещено и кажется усталым, осунувшимся, исхудавшим: скулы торчат,
щеки посерели, глаза провалились. Его тень колеблется на деревянной двери
то вправо, то влево, то вправо, то влево, в зависимости от положения
электрической лампочки, которая раскачивается на конце длинного шнура
перпендикулярно направлению коридора. (Поток воздуха должен был бы
подхватить лампу в продольном направлении, но тенденция колебаний
постепенно изменилась, хотя их амплитуда не уменьшилась сколько-нибудь
заметно, и укороченная тень человека то появляется, то исчезает
попеременно - то слева, то справа.)
- Вы ранены? - спрашивает наконец незнакомец.
Солдат отрицательно качает головой.
- Больны?
- Тоже нет... Только устал.
- Ну что ж. Подымайтесь.
Но ни тот ни другой не двигаются с места. И тень продолжает
раскачиваться. Человек говорит:
- Что у вас там, в свертке?
Поколебавшись, солдат опускает взгляд на пакет в замызганной
коричневой бумаге, на распустившийся шнурок, которым он перевязан.
- Вещи...
- Какие вещи?
- Мои.
Он снова подымает голову. Человек смотрит на него все тем же усталым,
как бы отсутствующим взглядом.
- Воинские документы при вас?
- Нет...
На губах у солдата какое-то подобие улыбки или мимолетная гримаса,
брови его недоуменно приподымаются, показывая, как он удивлен этой
неуместной требовательностью.
- Понятно, - соглашается человек, и тут же: - Ну что ж, хорошо. Можете
подняться.
В эту минуту гаснет свет. Худощавое бледное лицо, опущенные руки с
растопыренными пальцами, раскачивающуюся подобно маятнику тень поглощает
сплошной мрак. Мгновенно останавливается и часовой механизм, равномерное
тиканье которого слышалось все время с самого начала сцены, хотя солдат и
не отдавал себе в этом отчета.
И среди глухой тишины на сцене снова зажигается свет. Декорация та же:
узкий коридор, до половины выкрашенный в темно-коричневый цвет, выше он
неопределенного оттенка беж, как и очень высокий потолок. Справа и слева -
двери. Их больше, чем прежде, они все одинаковой величины, очень высокие,
узкие и сплошь темно-коричневого цвета. Коридор явно длиннее прежнего.
Довольно слабый свет такой же круглой электрической лампочки, свисающей на
конце витого шнура. Белый фарфоровый выключатель с автоматическим
устройством помещается в углу, как раз вверху лестницы. Мужчины молча,
медленно подымаются друг за дружкой. Тот, что идет впереди, одетый в
