беретом мальчуган.
Но поверх занавески виднеется только лицо солдата. А мальчуган, одной
рукой держась за ручку двери, другой - вторично хлопает беретом о ее
створку, которая уже отходит от косяка. Хозяин отводит взор от
мертвенно-бледной физиономии солдата, которая вырисовывается во мраке
ночи, обрубленная у подбородка занавеской, и опускает глаза все ниже и
ниже по мере того, как, давая наконец пройти малышу, ширится промежуток
между створкой и дверным косяком.
Едва ступив в залу, мальчуган оборачивается и делает знак солдату
следовать за ним. На этот раз всё взгляды устремлены на вновь прибывшего:
и хозяина за стойкой, и прилично одетого клиента перед нею, и обоих
рабочих за столиком. Один из них, тот, что сидит спиной к двери, круто
поворачивается на стуле, не выпуская из рук стакана, до половины
наполненного красным вином, который стоит перед ним на испещренной
квадратиками клеенке. Чья-то широкая ладонь держит другой стакан, рядом с
этим. И хотя нельзя увидеть, можно предположить его содержимое.
Красноватый кружок, оставленный слева какою-то жидкостью, обозначил место,
где прежде стоял один из этих двух стаканов или, возможно, какой-то третий.
А затем солдат и сам очутился за столом, и перед ним такой же стакан,
до половины наполненный таким же темным вином. На красно-белых квадратиках
клеенки, похожей на шахматную доску, множество округлых следов, но почти
все они имеют форму то полукружий, то более или менее замкнутой дуги, и
все эти полукружия и дуги порой набегают одна на другую, хотя местами
следы почти высохли, местами еще сверкают остатками жидкости, образовавшей
прозрачную пленку поверх более темного, уже засохшего следа, а на других
участках клетчатой клеенки, где стаканы часто передвигали с места на
место, следы эти довольно смутны либо почти стерты скользнувшим по клеенке
донышком, а может быть, и торопливым взмахом тряпки.
Солдат все еще ждет, застыв под фонарем, - руки в карманах шинели, тот
же сверток под мышкой слева. Снова наступил день, такой же белесый и
тусклый.
Но фонарь погас. Те же дома, те же пустынные улицы, те же цвета -
белый и серый, та же стужа.
Снег больше не идет. Он лежит на земле почти таким же тонким слоем,
может быть только лишь чуть уплотнившись, и так же тянутся вдоль тротуаров
желтоватые тропки, проложенные торопливыми пешеходами. Вокруг этих узких
полосок - белая, девственная пелена, лишь кое-где небольшие прогалины,
как, например, вытоптанный грубыми солдатскими башмаками круг под фонарем.
На этот раз мальчуган идет навстречу. Вначале это смутный силуэт,
расплывчатое черное пятно, которое довольно быстро приближается,
придерживаясь обочины тротуара. Всякий раз, достигнув фонаря, пятно делает
скачок в его сторону и затем снова продолжает двигаться вперед в том же
направлении. Вскоре можно уже легко различить узкие черные штаны,
облегающие быстрые ноги, откинутый назад и порхающий за спиной черный
капюшон, надвинутый на глаза суконный берет. Достигнув фонаря, мальчуган
всякий раз выбрасывает руку в шерстяной перчатке и хватается за чугунный
столб, а тело его с рассчитанной скоростью проделывает тур вокруг
металлической опоры, причем ноги почти не касаются земли, а сам мальчик
сразу же оказывается в прежнем положении - на краю тротуара - и продолжает
свой путь в сторону солдата.
Возможно, малыш не сразу его заметил, возможно, фигура солдата
частично сливается с фонарным столбом, о который он опирается бедром и
правой рукой. Но, желая получше разглядеть мальчугана, который
приближается рывками, петляя вокруг столба, так что при каждом обороте
взвихривается накидка, солдат слегка отступает от своей опоры, и малыш, на
пути между двумя последними фонарями, внезапно останавливается, сдвинув
ноги, рукой натягивая на коченеющие плечи соскользнувшую накидку и с
любопытством глядя на солдата.
- Здравствуй, - говорит тот.
Мальчуган смотрит на него без удивления, но и без малейших признаков
доброжелательности, словно находя естественной, но в то же время и
досадной эту новую встречу.
- Ты где спал? - говорит он наконец.
Солдат, не потрудившись вынуть руку из кармана, неопределенно кивает:
- Там.
- В казарме?
- Да, пожалуй, в казарме.
Мальчуган дотошно изучает с головы до ног его одежду. Зеленоватая
шинель помята не больше и не меньше чем прежде, обмотки навернуты так же
небрежно, на башмаках почти так же налипла грязь. Только щетина на щеках,
пожалуй, еще потемнела.
- А где она, твоя казарма?
- Там, - говорит солдат.
И он снова неопределенно кивает, то ли показывая назад, то ли куда-то
через правое плечо.
- Ты не умеешь накручивать обмотки, - говорит мальчуган.
Солдат, поглядев вниз. нагибается к своей обувке.
- Знаешь, теперь это уже не важно.
Выпрямившись, он замечает, что мальчуган стоит много ближе, чем он
предполагал: всего в трех-четырех метрах от него. Солдат не подозревал,
что малыш остановился почти рядом, и не мог также припомнить, чтобы тот
приблизился к нему позже. Не может ведь быть, однако, чтобы мальчуган
переместился незаметно для него, пока он стоял нагнувшись: за такой
короткий промежуток времени малыш едва ли успел бы продвинуться хоть на
один шаг. К тому же он стоит в той же позе, что и в начале беседы: он
замер, устремив глаза кверху, и невидимыми руками вплотную прижимает к
телу наглухо закрытую черную накидку.
- Двенадцать тысяч триста сорок пять, - произносит мальчик, разбирая
цифры номерного знака.
- Да, но это не мой полк, - говорит солдат.
- Как! Это у тебя написано.
- Да теперь, знаешь ли...
- Даже два раза написано.
Мальчуган выпрастывает из-под накидки руку и, протянув ее
горизонтально, тычет указательным пальцем туда, где виднеются два красных
ромба. На руке у него шерстяная вязаная перчатка, такая же, как его
темно-синий свитер.
- Ладно, пусть так, - говорит солдат.
Мальчик снова засовывает руку под накидку, которую он тщательно
запахивает, придерживая изнутри.
- А что у тебя в свертке?
- Я тебе уже сказал.
Мальчуган внезапно оборачивается к входной двери. Полагая, что он
увидел нечто странное, солдат оборачивается тоже, но не замечает ничего,
кроме все той же вертикальной темной щели шириной в ладонь, которая
отделяет подвижную приоткрытую створку от неподвижной. Мальчуган
продолжает напряженно глядеть все в ту же сторону, но солдат тщетно
пытается хоть что-нибудь различить во мраке.
Наконец он спрашивает:
- Ты на что смотришь?
- А что у тебя в свертке? - повторяет малыш, не отвечая и не отводя
глаз от приотворенной двери.
- Я уже сказал: вещи.
- Какие вещи?
- Мои.
Мальчуган переводит взгляд на собеседника.
- Для вещей у тебя есть ранец. У каждого солдата есть ранец.
Во время этого диалога мальчик держится с каждой минутой все
увереннее. Его голос доносится уже не так глухо, как прежде, он звучит
неколебимо, почти резко. Солдат, напротив, говорит все тише:
- Война уже кончилась, слышишь, кончилась война...
Он снова ощущает огромную усталость. И что за бесцельный допрос - ему
уже неохота отвечать. Он почти готов отдать сверток мальчугану. Он
поглядывает на коробку в коричневой обертке, которую держит под мышкой;
стаявший снег оставил на ней темные округлые разводы с крохотными
фестонами, шнурок ослабел и соскальзывает к самому краю, на угол коробки.
Через голову застывшего в той же позе мальчугана солдат оглядывает
пустынную из конца в конец улицу. Обернувшись назад, он лишний раз
обнаруживает ту же плоскую перспективу.
- Не знаешь, который час? - все так же прислонясь к фонарному столбу,
спрашивает он.
Мальчуган раз за разом мотает головой, слева направо и справа налево.
- Он прислуживает за столиками, твой отец?
- Он мне не отец, - говорит малыш.
И не давая солдату времени повторить вопрос, он круто поворачивается
на каблуках и деревянным шагом направляется к приоткрытой двери. Он
подымается на ступеньку, слегка толкает дверь, проскальзывает в нее и без
стука закрывает за собой, но при этом явственно слышно, как щелкает язычок
замка.
Перед глазами солдата только заснеженный тротуар с пожелтевшей
дорожкой справа и девственно-белой пеленой слева, а на ней единственный и
ровный след двух маленьких башмаков, печатающих широкий шаг вдоль канавы;
затем, метра за четыре до последнего столба, следы башмаков сливаются в
один, более приметный, и сворачивают под прямым углом вправо, где шаги
мельчают и выводят на пожелтевшую дорожку, а оттуда на более узкую тропку,
которая ведет к двери.
Солдат подымает глаза и видит серый фасад, без балконов, с вереницами
одинаковых окон, подчеркнутых внизу каждой рамы белой чертой, и ждет,
надеясь, что где-нибудь за оконным стеклом появится мальчик. Но он отлично
знает - раз уже малыш в черной накидке проводил его до самого дома,
значит, он здесь не живет. Впрочем, судя по окнам, дом вообще необитаем.
Тяжелые красные занавеси ниспадают с потолка во всю ширину стены.
Напротив расположился комод, а над ним картина. Мальчуган, тот, что в
раме, - сидит, поджав ноги, все на том же месте, прямо на полу; кажется,
он собирается вовсе соскользнуть под скамейку. Он все так же пристально
глядит куда-то перед собой, о чем свидетельствуют только его широко
раскрытые глаза.
Это свидетельство, правда, не слишком надежное: если художник полагал,
что сцена смотрит в ничто, если ему ничего не пришло на ум относительно
четвертой стены этой прямоугольной залы, три стороны которой изображены на
гравюре, следовательно, глаза мальчугана устремлены в пустоту. Однако
художник поступил нелогично, если, желая подчеркнуть отсутствие выражения
в лице малыша, избрал для этого четвертую стену, единственную, где,
вероятно, расположен выход. Три стены, изображенные на гравюре, не
обнаруживают никаких видимых признаков двери. Если даже таковая находится
в глубине слева, позади вешалок, это, конечно же, не главный вход в кафе,
что было бы слишком -необычно для такого помещения. Застекленная, как это
принято, входная дверь с выведенной на стекле белой эмалевой краской
надписью "Кафе" и фамилией владельца: две изогнутые строчки, обращенные
одна к другой своими вогнутыми сторонами, - сборчатая занавеска из легкой,
просвечивающей ткани (наличие этой занавески заставляет того, кто хочет
заглянуть в зал, подойти вплотную к двери), - эта входная дверь может
находиться только с той стороны, где на гравюре отсутствует стена, причем
остальная часть этой невидимой стены должна быть занята большим окном, до
половины укрытым длинной шторой и посредине украшенным барельефом в виде
трех шаров, - красного вверху и двух белых под ним, - в том случае, по
крайней мере, если выход, расположенный за вешалками, ведет в бильярдную.
Мальчуган, сидящий с коробкой в руках, глядит, очевидно, в сторону
входной двери. Но взгляд его находится почти на уровне пола, и он,
конечно, не может поверх занавески увидеть улицу. Он не поднимает глаз, и
это не позволяет ему разглядеть чье-то мертвенно-бледное лицо, прильнувшее
к стеклу и по шею обрубленное занавеской. Взгляд малыша устремлен почти
горизонтально. Отворится ли дверь, чтобы впустить нового пришельца,
солдата, который поразит мальчугана своим необычным видом? Такое решение
представляется сомнительным, потому что более принято помещать входную
дверь с той стороны, где находится трактирная стойка, а значит, в данном
случае, с левого края, возле трактирщика, там, где перед прилично одетыми
обывателями осталось свободное пространство. Мальчуган находится,
наоборот, с правой стороны, а тут - нагромождение скамеек и столов вовсе
не оставляет места для прохода в залу.
Впрочем, солдат давно уже вошел в помещение: он сидит за столом, в
глубине залы, за спиной у малыша, который теперь, видимо, уже не проявляет
интереса к его одежде. Солдат также глядит на авансцену, но взгляд его
устремлен чуть повыше, чем взгляд мальчугана, так как сидит он намного
дальше от застекленной двери, ему достаточно лишь слегка приподнять глаза,
