старую капральскую гимнастерку, по пути нажал на кнопку выключателя (не
потому ли они и подымались в темноте, что внизу не было выключателя?), но
при этом послышалось только легкое щелканье: грохот грубых, подбитых
гвоздями солдатских башмаков на верхних ступенях лестницы перекрывает
приглушенное тиканье часового механизма. Теперь, когда солдат хорошо
видит, он подымается с меньшим трудом. У его гида, идущего впереди, серые
замшевые туфли на каучуке, шорох его шагов едва слышен. Один за другим оба
проходят одну за другой - справа и слева - запертые высокие и узкие двери
с белыми фарфоровыми ручками: округлые, яйцевидной формы, те сверкают на
фоне темной и тусклой окраски дерева, отражая в какой-то сияющей точке
свет электрической лампы, причем ручка каждой двери - то одной, то другой,
справа и слева - повторяет это отражение.
В самом конце коридора - последняя дверь, похожая на все прочие.
Солдат видит, как человек, идущий впереди, берется за фарфоровую ручку и
останавливается. Солдат подходит ближе, тот быстро распахивает створку,
пропускает его вперед, входит следом и прикрывает за ними дверь.
Они в небольшой комнате без лампы, освещенной лишь голубоватым светом,
проникающим снаружи через шестидольное оконное стекло, не загороженное ни
ставнями, ни шторой. Солдат приближается к оголенному стеклу. Он видит
пустынную улицу, однообразно белую от снега. Ладонь его лежит на
фарфоровом шарике, холодном и гладком на ощупь. Щеколда не защелкнута, обе
створки лишь прикрыты, они распахиваются без усилий, просто под тяжестью
руки. Солдат высовывается из окна. Снегопад кончился. Ветер улегся. Ночь
тиха. Солдат высовывается побольше. Тротуар пролегает далеко внизу,
дальше, чем он предполагал. Уцепившись за подоконник, он видит под собой,
по вертикали, вереницу окон, а в самом низу - подъезд и заснеженную
приступку у порога, освещенную соседним фонарем.
Дверь расположена в углублении и отсюда не видна. На свежем снегу -
следы, отпечатки грубых башмаков, - они тянутся слева, вдоль домов,
приводят к подъезду и тут, у конца зрительной вертикали, обрываются. В
дверной нише шевелится какая-то смутная тень. Похоже на мужчину в широкой
накидке или военной шинели. Он поднялся на приступку и прильнул к дверям.
Но выступающая из углубления часть туловища позволяет безошибочно угадать
плечо с пристегнутой петлицей, согнутую руку, локоть, придерживающий
прямоугольный сверток размером с коробку для обуви.
- Что, дела, видно, неважны? - говорит человек, обращаясь к солдату.
Тот кое-как уселся на стул, рукой нащупав его позади себя. Человек на
минуту отлучился, порылся в вещах где-то в глубине комнаты и вернулся с
объемистым свертком, содержимое которого в лунном полусвете трудно было
определить: так, барахло...
- Дела, видно, неважны.
- Не знаю... - говорит солдат, проводя рукой по лицу. - Нет... так
себе... ничего.
Другая рука - по-прежнему в кармане шинели. Он поправляет сверток в
сгибе локтя. Видит вертикальную цепочку окон, из них каждое внизу
заснеженной ниши отмечено белой чертой, образующей вертикальный ряд белых
ступеней, которые, подобно падающему камню, отвесно спускаются к самому
порогу подъезда. Солдат встает и механически следует за мужчиной, который
направляется к дверям. Под мышкой тот держит одеяла. Свет в коридоре опять
погас.
Они находятся в продолговатой комнате, освещенной синими лампочками.
Вдоль боковых стен, по обе стороны, ряды кроватей: слева голая стена,
справа, на равном расстоянии друг от друга, вереница окон с шестью
заклеенными стеклами каждое. Окна, видимо, расположены не в углублении, а
вровень со стеной; они выделяются только благодаря очень темной окраске
рам; и стены вокруг, и бумага, которой заклеены стекла, одинаково блеклого
тона, и в голубоватом уличном свете кажется, что это ложные окна, что они
попросту нарисованы в виде нанесенного широкими линиями прямоугольника,
разрезанного более тонкими поперечинами на шесть равных квадратов:
посредине вертикальная медиана и две горизонтали, поделившие ее на три
части. Солдат, попавший в комнату из темного коридора, без труда
продвигается меж двух рядов металлических кроватей, расставленных в
строгом порядке; несмотря на тусклое освещение, он все-таки может
различить очертания предметов.
Почти на всех кроватях, укрывшись одеялами, лежат люди. Человек со
споротыми нашивками привел солдата к середине ряда, со стороны глухой, без
окон, стены, указал на свободный матрас и положил на него одеяла; потом,
без всяких пояснений, тем же каучуковым шагом, ушел и прикрыл за собою
дверь.
Сложенные одеяла образуют на светлом фоне матраса два темных
прямоугольника - два прямоугольника, одним углом наложенных друг на друга.
Две кровати по бокам заняты: два тела, завернутых в одеяла, растянулись на
спине: под головой - валик, такой же светлый, как и матрас; у соседа
справа - руки под головой, согнутые локти косо нацелены в пространство.
Человек не спит: глаза у него широко открыты. Не спит и его сосед слева, у
которого руки под одеялом вытянуты вдоль туловища. Кое-кто, подальше, в
стороне, слегка приподнялся на локте. Один даже полусидит на постели: он
смотрит на вновь прибывшего, который в сумраке комнаты остановился перед
своей койкой, одной рукой - кончиками пальцев - опираясь о горизонтальный
железный брус в ногах кровати, другой, засунутой в карман шинели, он
придерживает коробку для обуви. Никто не шевельнется, все молчат. Им,
видно, не спится: еще очень рано, а слабый свет не позволяет ничего делать
- остается только лежать, вот так, с широко открытыми глазами, и глядеть
на новичка, на его истуканий вид, на коробку для обуви, или глядеть на
ложные окна перед собой, на голую стену, на потолок, в пространство.
Солдат подходит наконец к изголовью кровати, одновременно правой рукой
берясь за сверток, который он придерживал левой. И снова останавливается.
Он замечает, что зала, куда он попал, одной существенной мелочью
отличается от обычных казарменных помещений: вдоль стен, над койками, нет
полок для обмундирования. Солдат стоит в замешательстве с коробкой в
руках, размышляя, куда бы положить ее на ночь, не решаясь с нею расстаться
и не желая дольше привлекать к ней внимание. После долгих колебаний он
отодвигает подушку от железной крашеной решетки в изголовье кровати,
кладет коробку на край матраса и для верности прижимает ее подушкой. Он
полагает, что таким образом, когда голова его будет лежать на подушке,
любая попытка завладеть коробкой разбудит его, как бы крепко он ни спал.
Потом, сидя на койке, он, нагнувшись, начинает медленно снимать обмотки и,
по мере того как они разматываются, скатывает их вновь.
"Ты даже не умеешь накручивать обмотки". У подножия фонаря, на краю
тротуара, мальчуган пристально рассматривает щиколотки солдата. Потом
переводит взгляд выше, исследуя все его одеяние с ног до головы, и наконец
глаза его задерживаются на впалых, небритых щеках солдата:
- Ты где сегодня ночевал?
Солдат неопределенно кивает. Все так же нагнувшись, он развязывает
шнурок ботинка. Мальчуган постепенно начинает отступать в глубь сцены, но
не поворачиваясь, не делая ни единого движения, не спуская с солдата
серьезных глаз, он все в том же синем шерстяном берете, надвинутом на уши,
руками придерживает изнутри сдвинутые потеснее полы накидки, а сам между
тем скользит вспять по заснеженному тротуару, вдоль плоских фасадов, мимо
вереницы окон нижнего этажа: четыре одинаковых окна, за ними почти такая
же, как окна, дверь, потом еще четыре окна, дверь, окно, окно, окно, окно,
дверь, окно, окно, мелькающие все быстрей по мере того, как мальчуган
удаляется и фигурка его становится все меньше, все расплывчатой, сливается
с сумерками и, внезапно поглощенная расстоянием, мгновенно исчезает,
стремительно, как падающий камень.
Солдат, не раздеваясь, растянулся на койке, сбросив только грубые
башмаки, которые поставил под кроватью, рядом с обмотками. Расстегнув
ворот и не снимая шинели, слишком измученный, чтобы сделать лишнее
движение, он завернулся в два одеяла. Зала, правда, не отапливается и
обогревается только дыханием скопившихся в ней людей. Здесь нет громоздкой
четырехугольной фаянсовой печи, расположенной в глубине, у конца стойки, -
печи с коленчатой, изогнутой под прямым углом трубой, подвешенной к стене
прямо над стоящими на полках бутылками. Но главное - он нашел убежище от
снега и ветра.
Солдат лежит с широко открытыми глазами, уставившись прямо перед собой
в полумрак комнаты, туда, где в нескольких метрах от него, опустив руки и
как бы окаменев, стоит мальчуган. Но солдат словно не видит ни ребенка, ни
чего бы то ни было вокруг.
Его стакан давно уже пуст. Но он, видно, и не думает уходить. Зала,
однако, уже обезлюдела, последние посетители ушли, и хозяин, погасив
большинство ламп, вышел через внутреннюю дверь.
"Здесь ведь спать не положено".
Позади стола с пустым стаканом на нем, позади ребенка, позади огромной
витрины, наполовину укрытой сборчатой занавеской и украшенной тремя шарами
в виде треугольника да перевернутой надписью, все так же падают белые
хлопья - все так же медленно, мерно и вертикально. Должно быть, именно это
непрестанное, монотонное, неизменное падение хлопьев и созерцает солдат,
оставаясь неподвижно за столом между двумя собутыльниками. В сторону окна
глядит и мальчуган, сидящий прямо на полу, на переднем плане, хотя он и не
может, если не закинет голову, увидеть незагороженную часть стекла повыше
сборчатой занавески. Что до остальных персонажей, их, видимо, не заботит
то, что происходит за окном: собравшись вокруг столиков, посетители
оживленно беседуют, размахивая руками; в глубине зала множество людей,
устремившихся влево, туда, где расположены нагруженные одеждой вешалки;
справа кучка зевак читает, повернувшись к стене, вывешенное там
объявление; хозяин за стойкой склонился к шестерке преисполненных
воодушевления прилично одетых людей, стоящих особняком, но, как и все
прочие, застывших в момент оживленной жестикуляции, утратившей из-за этой
внезапной окаменелости всю свою естественность, подобно тому как
утрачивают ее люди, которых фотограф намеревался снять полными жизни, но
из-за длительной выдержки принудил слишком долго сохранять принятую позу:
"А теперь - не двигайтесь!" И рука повисла в воздухе, рот приоткрыт,
голова запрокинута - однако ведь этой окаменелости предшествовало
движение, и вот лицо искажено, руки, ноги оцепенели, улыбка стала
гримасой, порыв утратил цель и смысл. Вместо всего этого только отсутствие
меры, и неестественность, и мертвечина.
Прежде всего привлекают внимание шестеро на переднем плане слева -
шестеро в длинных кафтанах, скучившиеся перед стойкой, где виднеется
полдюжины наполненных стаканов, возле хозяина, который, перегнувшись
тучным телом и расставив локти, ухватился обеими руками за внутренний край
стойки и склонился к этим шестерым, в пылу оживленного и шумного спора
позабывшим о жажде; мстительно вскинутые кулаки, запрокинутые головы, уста
произносят слова священной клятвы, а стоящие вокруг торжественными
жестами, единодушными возгласами подтверждают, одобряют сказанное.
Однако, пожалуй, самый примечательный в этой кучке людей - не тот
дородный, низенький человек в центре, с пафосом о чем-то толкующий, и не
четверо других по бокам (двое изображены лицом к зрителю, один - в
профиль, другой - со спины), вторящие этим речам, но шестой, стоящий
позади, немного в стороне, - тот, что почти на голову выше собеседников.
Одет он точно так же, как они, насколько можно об этом судить, ибо соседи
почти заслоняют его и виден только отложной воротник с широким белым
галстуком да тугое плечо и горизонтально протянутая рука, опирающаяся
локтем и кистью о закругленный край стойки, где виден расширяющийся
конусом кверху бокал на круглой ножке.
Этого человека явно не занимает то, что говорят и делают, стоя рядом,
его приятели. Через головы сидящих за столами посетителей он глядит на
