Трава была покрыта росой. Очевидно, наступило утро.
Весь воздух над лугом был пропита едким запахом разложения. До меня
доносились стоны. Я окликнул своих товарищей. Никто не отвечал мне.
Подувший ветерок донес до меня шум леса и дал мне возможность
ориентироваться. Там была Франция...
Внезапно к западу от меня раздались хорошо знакомые мне звуки глухого
и непрерывного грохота. Я прислушался. Да, я не ошибся. Это был грохот
двигавшейся по дорогам с севера на юг артиллерии. Наступление противника
еще продолжалось!..
Я сделал попытку доползти до леса на четвереньках. Задача оказалась
выше моих сил. Мне едва ли удалось бы достигнуть цели даже в том случае,
если бы луг не был изрыт бесчисленными воронками от разрыва снарядов и
усеян множеством трупов. Я залпом осушил походную фляжку, но нисколько не
утолил мучившей меня жажды. Опустив лицо в свежую, покрытую утренней росой
траву, я растянулся на земле и покорился ожидавшей меня участи.
По-видимому, какой-то шум вывел меня из забытья, потому что я помню,
что во второй раз очнулся уже сидя на корточках и издавая неистовые вопли.
Действительно, до меня доносились голоса разговаривавших вдали людей.
Они подошли ко мне. Это были немцы. Меня положили на носилки, и я
почувствовал, что меня куда-то понесли. Меня вместе с носилками поставили
в автомобиль. Я снова погрузился в забытье... Потом через некоторое время
я опять пришел в себя. Теперь я лежал в кровати, и моя голова была почти
сплошь забинтована. Канонада доносилась до меня откуда-то издалека.
Запах лекарств, шепот и стоны кругом, шум и движение на дворе...
"Госпиталь!" - подумал я. Некоторое время тому назад, валяясь на лугу, я
нашел в себе достаточно силы, чтобы кричать. Теперь же я оказался не в
состоянии вымолвить ни единого слова. Мне задали по-немецки несколько
сообразных данным обстоятельствам вопросов, но я не мог на них ответить,
хотя и понял их благодаря их несложности.
Я не стану вам описывать одно за другим все мои первые впечатления
ослепшего и попавшего в плен человека. Расскажу вам только самое главное.
Я предполагаю, что меня доставили в этот госпиталь под вечер.
Насколько я мог судить, меня поместили в палату, в которой находилось
очень большое количество раненых. Водворившаяся снаружи тишина и спокойное
дыхание спящих указывали мне на то, что наступила ночь. Бой стенных часов
отмечал проходившее время. Я снова впал в полузабытье.
В полночь меня разбудили чьи-то шаги и перешептывание. Мой слух
поразили слова: "Franzose", "Augen", "Drei tausend Marken".
Разговаривавших было двое. Один только поддакивал, бесконечно повторяя при
каждом удобном случае: "So, So!" "Француз", "глаза" по-видимому относились
ко мне... Но при чем же тут была сумма в "три тысячи марок"?
- "Da ist der Kamerad!" - сказал один из голосов.
Ко мне обратились по-французски, с ужасающим акцентом:
- Как вы себя чувствуете, мой милый? Мы доставили вас в надежное
место... Also, also, вы поправитесь... Все будет хорошо. Вы не можете
говорить? Ach! Sehr gut! Ludwig, och!
Этот человек все время посмеивался от удовольствия. Еще мгновение - и
мне заткнули рот и крепко связали руки и ноги. С кровати меня опять
переложили на носилки. На этот раз автомобиль, на который они были
поставлены, работал совершенно бесшумно, и я собственно только потому и
догадался, где я нахожусь, что мы неслись с громадной скоростью.
У меня осталось впечатление, что это путешествие длилось несколько
часов. Потом я был водворен в вагон и в нем я ехал уже бесконечно долго.
Обо всем этом у меня сохранились лишь очень смутные воспоминания.
Безграничная усталость сковала мое тело, а состояние полного безразличия
парализовало мысль. По-видимому, взрыв снаряда сильно расшатал мою нервную
систему, но вполне вероятно, что мне, кроме этого, давали какие-нибудь
одурманивающие средства. Я забыл вам сказать: во все время пути я
пользовался совершенно исключительным уходом и вниманием. Чья-то опытная
рука ежедневно сменяла мне повязку, меня нежно и осторожно поили
лекарством, вообще относились ко мне чрезвычайно предупредительно. Однако
никто не обмолвился со мной ни единым словом, и даже в вагоне никто со
мной не разговаривал. Тем не менее, среди окружавшей меня тишины я ощущал
бессменное присутствие кого-то, кто окружал меня заботой.
Куда меня везли? Какую цепь имело это нескончаемое путешествие?
Теперь я имею основания утверждать, что это был затерянный где-то среди
леса дом, но в какой части центральной Европы? Этого я не знаю, и, без
сомнения, никогда не узнаю.
Вдруг мне показалось, что я просыпаюсь. Поймите меня: у меня
создалось впечатление, что я наконец по-настоящему просыпаюсь и
освобождаюсь от долгого мучительного кошмара воспоминаний о рвущихся
снарядах, о лазарете, о нескончаемом путешествии.
Я лежал на постели. Полный покой сменил тряску и ритмичное
покачивание поезда. Кто-то держал мне голову, и я чувствовал, как по моим
глазам скользил какой-то источник теплоты. "Это какая-нибудь сильная
лампа, - подумал я, - которую направляют то на один глаз, то на другой.
Они исследуют мои глаза".
Окружавшие меня люди оживленно спорили. С тех пор я уже имел случай
убедиться, что это было их обычной манерой разговаривать. Их непонятный
язык - гортанный, певучий, выразительный - заключал в себе много от
декламационного жанра и требовал большой затраты голосовых средств. Даже
не видя их, я улавливал в их разговоре жест и гримасу. Но в их языке
звучала какая-то необычайная, варварская грубость, которая совершенно
сбивала меня с толку. Какой это был язык? Какое-нибудь балканское наречие?
Возможно. Сейчас, несмотря на всю кажущуюся романтичность такого
предположения, я скорее склонен думать, что это был язык вымышленный,
вроде волапюка или эсперанто.
Я закрыл глаза руками.
- Что вам от меня нужно? Что вы со мной делаете? Кто вы такие?
Скажите мне, где я!
Две дружеские руки мягко опустились на мои руки, и голос человека
молодого, голос, звучавший теплотой, голос успокаивающий и симпатичный
ответил мне на безупречном французском языке:
- Месье Лебри, пожалуйста, не волнуйтесь! Вы окружены только
друзьями. Этот дом - храм науки. Постольку поскольку это касается лично
вас, вы можете считать его клиникой глазных болезней. Я ваш врач, и я
должен вам сказать не из тщеславия, но только ради того, чтобы вас
успокоить, что я пользуюсь здесь некоторой известностью.
- Господин старший врач! Я еще раз вас спрашиваю: где я нахожусь?
- Я не военный врач, - ответил незнакомец, и я услышал, как он
улыбнулся. - Называйте меня... называйте меня доктор Прозоп.
- Вы грек? Турок? Австриец? Болгарин? - спросил я, ощущая
бессознательный страх.
- У науки нет родины, месье Лебри! Не все ли вам равно? Но, ради
бога, успокойтесь! Я не могу себе представить, чего вы боитесь или что
подозреваете!..
Его сильная рука сжала мою, и он серьезно, даже торжественно
проговорил:
- От имени всех моих здесь присутствующих сотрудников я клянусь вам,
что мы как врачи имеем относительно вас только дружеские намерения и
стремимся оказать вам помощь. Все, что только мы в силах сделать для вас,
чтоб облегчить, улучшить ваше состояние, будет сделано.
Но я все-таки хорошо помнил жестокость, проявленную по отношению ко
мне в момент похищения из лазарета, и, несмотря ни на какие уверения,
содрогнулся при мысли о таинственном характере моего приключения.
- Но почему... почему ваши агенты выбрали именно меня из всех тех
раненых, которые там были?
- Вы представляете для нас особенно интересный случай.
- Особенно интересный? Во всяком случае, кажется не слишком
благодарный...
- Посмотрим! Не теряйте надежды, месье Лебри, и будемте друзьями.
Мой милый Бар, вы знаете, что почти нельзя ошибиться в интонации. На
самом деле, разве эти люди не сделали всего, что от них зависело, чтобы
спасти мне зрение? А раз это им не удалось, не было ли с их стороны
искренним заблуждением, когда они решили, что... Но не будем забегать
вперед.
Я прожил в этом неизвестном мне уголке земли целых три недели. Меня
лечили, и я пользовался великолепным уходом. Мне была предоставлена
просторная комната, которая очень тщательно проветривалась. Все мои
требования и желания немедленно приводились в исполнение ловкими и
умелыми, но бессловесными слугами. Доктор "Прозоп" всячески старался
развлекать меня и тратил на это немало времени. Должен сказать, что я
всегда с удовольствием слушал его, потому что это человек совершенно
исключительно образованный и с необычайно широкими взглядами... Вместе с
тем, я не имел решительно никаких сведений относительно войны; доктор
притворялся, что не интересуется войной. Когда я обратился к нему с
просьбой написать моей матери письмо, чтобы хоть отчасти ее успокоить, он
прямо ответил мне, что пока это совершенно невозможно. Я тщетно напрягаю
свою память, чтобы припомнить хотя бы один случай, когда он солгал мне,
и... не могу. Но ведь иногда молчание или умышленное утаивание
какой-нибудь мысли равносильно лжи. Во всяком случае, я ничего не берусь
утверждать. В конце концов, я даже не знаю, что он был за человек... Ему,
несомненно, было крайне важно заручиться моим доверием и моим
благорасположением.
В один прекрасный день, закончив мою обычную утреннюю перевязку, он
обратился ко мне со следующими словами:
- Бедный мой Лебри, я вами недоволен. С вашими глазами дело обстоит
не так, как я бы этого желал.
Я должен вам сказать, Бар, что я уже приучил себя к мысли, что я
ослеп на всю жизнь, и потому это его замечание не произвело на меня
никакого впечатления.
- Самое лучшее, - продолжал Прозоп, - самое лучшее, что вы можете,
по-моему, сделать, это совсем избавиться от глаз. Они вам могут только
повредить, разрушая окружающие их ткани. Кроме того, - я, конечно, не
хотел бы напрасно вас обнадеживать, - но мне кажется, что нам до известной
степени удастся восполнить этот пробел.
- Зачем такие злые шутки, доктор? Раз у меня не будет глаз...
- Все будет зависеть от того, что мы найдем под глазным яблоком. Вы
понимаете? Все будет зависеть от состояния зрительного нерва. Во всяком
случае, мы еще поговорим с вами об этом, Лебри! А пока что я советую вам
решиться удалить глаза. Я считаю это безусловно необходимым и настаиваю на
этом. Мы назначим операцию на завтра утром, не правда ли?
Я согласился на это без малейшего колебания. За последнее время мои
уже бесполезные для меня глаза как-то отяжелели, стали гореть, и, как мне
казалось, словно увеличились в объеме. Временами все это вызывало
настолько мучительные ощущения, что невольно заставляло меня мечтать о той
операции, которую только что предложил мне Прозоп. Кроме того, я повторяю,
что он безусловно внушал мне доверие. И весь этот дом был так полон
спокойствия и тишины! Я никогда не слышал ни единого крика, не замечал
никакого подозрительного волнения. Благодаря своему вынужденному безделью,
я часами лежал, тоскуя и мечтая о милой, прекрасной родине, которую уже
никогда не увидят мои глаза (меня могло исцелить только чудо, а в это я не
особенно верил). Прислушиваясь на досуге ко всему, я никогда не слышал
ничего необычайного. Даже тогда, когда я нарочно старался вслушаться в
звуки, раздававшиеся в моей темнице, стараясь угадать, что в ней
