никогда с ней не расставаться.
- Я пришел... - пробормотал я. - Я пришел, чтобы взять с собой Жана
на прогулку.
Жан только что вышел. Он думал, что я уже не приду, и решил обойтись
без меня. Цезарина, проводившая его до опушки леса, уже возвращалась
сейчас обратно.
- Вы быстро догоните его, - сказала мадам Лебри. - Он будет так
счастлив!
- О, мадам, почему же вы мне ничего не сказали? - проговорила тоном
упрека мадемуазель Грив. - Я с удовольствием прошлась бы с вашим сыном...
Это было сказано так трогательно просто, в ее голосе слышалось
столько доброты, что у бедной матери навернулись на глаза слезы. Мне
показалось, что звучавшие в ее голосе доброта и ласка способны были
придать всякому банальному слову оттенок самого нежного признания.
Я поспешил удалиться. В моей душе была буря, и я опьянел от счастья.
Вся окружавшая меня природа внезапно открыла мне все свои красоты и сулила
мне сказочное счастье. Никогда в жизни не видел я ничего более
прекрасного, чем эта тропинка, извивавшаяся среди диких трав и окаймленная
зеленеющим кустарником. Яркое солнце сияло сквозь молодую листву и
придавало всему окружающему праздничный вид. И мне казалось, что это
праздник в честь меня и для меня. Цветы распускались, птицы щебетали в
ветвях только для того, чтобы поздравить меня. Весна наступала только
потому, что я полюбил. Я шептал: "Я счастлив! Я люблю! Благодарю вас,
маргаритки, благодарю тебя, красногрудый снегирь... Благодарю тебя, солнце
и голубое небо, и вас, пестрые мотыльки... Какие вы все милые! Спасибо
вам". И я возносил свое сердце ввысь, как дарохранительницу, как священный
ковчег...
Тем не менее конец этого замечательного дня, по правде говоря, был
скорее летним, нежели весенним. Непомерный зной преждевременно раскалил
землю, и с юго-запада надвигалась тяжелая грозная туча, напоминавшая
своими очертаниями какую-то исполинскую снежную гору.
Я продолжал идти. Внезапно я очнулся от своих мечтаний и обратил
внимание на то, что Жан Лебри шел до странности быстро, потому что я до
сих пор и не мог догнать его. Или, может быть, он пошел в другом
направлении? Как раз за моей спиной тропинка разветвлялась, и можно было
предположить, что слепой ошибся. Но нет, ответвление вело влево, а Жан
имел обыкновение нащупывать своей палкой правый край дорожки: так, по
крайней мере, он сам говорил мне. Но, если уж на то пошло, имел ли я
основание ему доверять? Случай с часами не давал мне покоя.
Я остановился. Среди воцарившейся предгрозовой тишины я улавливал еле
слышные лесные шорохи. Издали доносился заглушенный шум маленького
городка. Я хотел крикнуть Жану, но вовремя удержался; мне, безусловно,
следовало сохранять молчание. Жан несомненно считал себя здесь в полном
одиночестве. У меня созрел план: незаметно подкрасться к нему и последить
за его движениями. Можно было вернуться назад к разветвлению дорожки и там
подождать его, спрятавшись в кустарнике и не производя никакого шума.
Вдруг мне показалось, что я слышу впереди себя его глухой и
отрывистый кашель.
Я осторожно двинулся вперед.
Время близилось к закату. Под лиственными сводами постепенно
наступали сумерки. Я тихонько крался вперед.
Наконец я увидел Жана Лебри.
Он сидел на стволе повалившегося дерева, в стороне от тропинки,
которая здесь вилась среди леса по совершенно ровному месту. Ко мне он был
обращен спиной.
Осторожно ступая по мху, я медленно добрался до толстого и высокого
пня и за ним притаился. Отсюда, несмотря на то, что я все еще был за
спиной Жана, мне удалось уловить, что он несомненно рассматривает какой-то
находившийся в руках предмет. Но какой? Занимаемая мной позиция и все
сгущавшиеся сумерки мешали мне его различить. Тем не менее мне почудилось,
что я уловил металлический звук в то время, как Жан перекладывал этот
предмет из руки в руку.
Вдали послышался глухой раскат грома. Изнуряющий зной создавал
гнетущее настроение, которое с трудом переносит человек. Эта удручающая
атмосфера казалась предвестником той поры, когда на земле уже нечем будет
дышать.
Я вынул носовой платок, чтобы вытереть себе лоб. Выскользнувший из
кармана перочинный нож с громким стуком ударился о камень. Жан Лебри
мгновенно вскочил на ноги и повернулся ко мне лицом.
- Кто там? - резко спросил он.
Охватившее меня изумление не поддается никакому описанию. Он смотрел
на меня сквозь толщу огромного пня, за которым я спрятался, и его
устремленные на меня глаза, эти широко раскрытые загадочные глаза
испускали из себя слабые лучи света!
Не знаю, что собственно ошеломило меня больше всего: вид двух
светящихся точек на его лице или сознание, что они были сознательно
устремлены на меня, несмотря на преграду, отделявшую меня от Жана Лебри,
или же то обстоятельство, что этот смотревший на меня человек, который был
моим другом, меня не узнавал.
- Кто вы такой? Что вам нужно? - снова спросил он угрожающим тоном. -
Отвечайте мне немедленно, или я буду стрелять!
Теперь наконец я увидел предмет, который он только что рассматривал:
это был револьвер. Он направил его на меня с абсолютной точностью прицела.
Нас разделяло расстояние в каких-нибудь двадцать метров, не больше.
Я спокойно, не без некоторой строгости проговорил:
- Доктор Бар. Не бойтесь, Жан!
У него вырвалось раздраженное, почти злобное восклицание, но он
сейчас же спрятал в карман свое оружие.
Я уже был рядом с ним.
- Мой милый Жан, - сказал я ему ласково. - Вам нельзя уже оставаться
единственным обладателем вашей тайны. Вы несомненно нуждаетесь в помощи.
Вы явно чего-то боитесь. И, если судить по тому волнению, которое вы
только что испытали и которое выдало вас с головой, вам грозит серьезная
опасность. Недаром же вы готовы были принять такие решительные меры в
отношении вашего предполагаемого врага. Не думаете ли вы, что вам было бы
полезно приобрести союзника?
Неужели вы рассчитываете без всякой посторонней поддержки скрыть от
всех эту... странную историю, в которой вы являетесь действующим лицом?
Неужели же вы надеетесь, что вам удастся собственными силами защититься от
любопытствующих людей и от... своих врагов? Ведь вы, по-видимому,
подозревали, что за этим деревом скрывается враг? Не правда ли?
На минуту Жан погрузился в мрачное раздумье, но потом поднял на меня
свои фосфоресцирующие глаза.
- Мой дорогой Бар! - проговорил он. - Я вам даю слово: единственной
причиной моего молчания является только то, что я не хочу, чтобы на меня
смотрели, как на какой-то феномен. Я не хочу, чтобы меня выставляли
напоказ и обращались со мной, как с сокровищем витрины, как с уродом,
которым неутомимо будут хвастать друг перед другом врачи и ученые...
- Сейчас во мне говорит с вами не врач, а друг.
- В таком случае, дайте мне в свою очередь слово...
- Если вы желаете, все это останется между нами, Жан. Но все-таки мне
кажется, что... наука...
- Оставьте науку в покое! Я знаю, что мне осталось жить уже недолго.
Не трудитесь мне возражать: вы вчера выслушали меня и знаете это так же
хорошо, как и я. Ну, так вот, мне хочется провести свои последние дни в
полном покое.
- Хорошо, пусть будет по-вашему. Я даю вам честное слово, что буду
свято хранить вашу тайну.
- Когда меня не станет, вы можете поступить по вашему усмотрению. Но
до тех пор пусть это будет установлено раз навсегда: вы не скажете о том,
что со мной случилось, ни одной живой душе?
- Я вам это обещаю, Жан.
Несколько мгновений он стоял, тяжело дыша, с опущенными веками. Они
казались слегка розоватыми от проникавшего сквозь них света.
4. ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЖАНА ЛЕБРИ
Жан Лебри рассказал мне следующее:
- В последний раз я видел окружающее... Да, да, Бар, я сознательно
говорю "видел", и вы поймете меня, когда услышите мой дальнейший
рассказ... В последний раз я видел предметы такими, какими их видите вы,
то есть окрашенными в соответствующие тона и рельефными - когда мы
находились в болотистых лугах к северу от Дормана.
Моя рота бежала вперед, согнувшись, под ураганным огнем противника.
За нами круто подымались кверху поля. Совсем близко виднелась линия
горизонта, отграничивавшая небо словно стеною. Впереди, за болотистым
лугом, виднелись высокие деревья. Там начинался густой лес, и он тянулся
беспредельно и вправо, и влево. Мне казалось, что там протекала большая
река.
Мы бежали вперед, а вокруг нас раздавался свист падающих снарядов и
грохот взрывов. Огромные деревья разлетались в щепки. Вихрь, вздымавшийся
от полета снарядов, безжалостно трепал листву уцелевших деревьев. Частые
взрывы, как вулканы, бросали в воздух земляные столбы. Нас кидало туда и
сюда от непрерывного сотрясения воздуха. Вокруг нас был сущий ад, и ад
этот, казалось, кишел тысячами невидимых воющих зверей, с которых сдирали
кожу, которых терзали и варили в кипящих котлах. В тот момент все предметы
казались нам живыми существами.
Мои товарищи один за другим спотыкались и падали, чтобы уже не
встать. Побуждаемые древнейшим из инстинктов, инстинктом самосохранения,
мы устремились к лесу, но я так и не добрался до него.
Я склонен думать, что один из неприятельских снарядов взорвался
непосредственно передо мной. Я не успел ничего увидеть и ничего не
почувствовал. Меня мгновенно охватило состояние какого-то полного небытия.
Не могу вам сказать, сколько времени я пролежал там, растянувшись в
высокой траве.
Я пришел наконец в сознание от ощущения страшной болезненной ломоты
во всем теле. Лежать без движения казалось мне верхом блаженства. И я
долго лежал там, не изменяя своего положения, в состоянии полного
расслабления и отупения, сквозь которое я полусознательно слышал гул
канонады. Но вот сознание опасности побороло мое оцепенение; во мне все
сильнее и сильнее говорила человеческая природа, побуждавшая меня
стряхнуть охватившее меня забытье. Мне пришло в голову, что я, может быть,
получил тяжелые повреждения и истекаю кровью от какой-нибудь пока еще
неощутимой раны...
Кругом царил непроницаемый мрак. Не было ни луны, ни звезд. При
помощи нечеловеческих усилий я нашел в одном из жилетных карманов свою
зажигалку, но раньше даже, чем я успел ее использовать, в моем мозгу уже
промелькнуло полное ужаса предложение: "Пушки непрерывно грохотали, я
чувствовал и слышал, как снаряды проносились над моей головой то с одной,
то с другой стороны; следовательно, я был в центре сражения. Однако я
нигде не видел ни малейшего проблеска света!"
Я ударил пальцем по колесику зажигалки и с силой повернул его.
Пламени не было!
Я лихорадочно схватился за фитиль и почувствовал острую боль от
ожога... Мне стало ясно, что я ослеп.
Действительно, мои глаза сильно болели, но, принимая во внимание, что
я страдал от мучительной ломоты во всем своем теле, ничто до сих пор не
указало мне на мое главное увечье. У меня было такое чувство, как будто я
потерял самого себя. Ощупав себя, я встал на ноги и сделал два шага. Мои
руки встретили одна другую, перебирая палец за пальцем. Я провел руками по
лицу и не обнаружил на ощупь ничего ужасного. Усы были подпалены, а брови
и ресницы обгорели. Вся кожа на лице была болезненна наощупь и содрана.
Кроме того, я испытывал невообразимую головную боль и чувство усталости,
от которых мучительно ныли решительно все мускулы.
Но была ли сейчас на самом деле ночь? Может быть...
