наблюдений, которые были сделаны врачом из Бельвю. Это лишь маленькая
картинка из его личной жизни: здесь он рассказывает все то, о чем было бы
неуместно писать в строго профессиональном докладе - в том докладе,
который был выкраден неизвестными злоумышленниками как раз накануне того
дня, когда доктор собирался его передать в Академию Наук. Правда, что и
этот доклад, судя по словам самого доктора, тоже давал далеко не
исчерпывающие сведения. Тем не менее исчезновение доклада представляется
нам огромной потерей, если мы подумаем о тех разъяснениях и открытиях,
которые были сделаны доктором в еще не исследованных наукой областях и над
которыми найденные в шоферской козьей шубе документы лишь слегка
приподнимают завесу.
Мы дадим возможность читателю прочитать воспоминания доктора без
всяких прикрас, потому что они соединяют в себе точность отчета с
искренностью бытоописания и вместе с тем рисуют картину трагического и
странного случая.
1. ПАВШИЙ НА ПОЛЕ БРАНИ
Я искренне убежден, что на свете мало найдется людей, столь
уравновешенных и маловпечатлительных, как я. Мне кажется, что только
любовь могла заставить мое сердце забиться учащенно. И тем не менее каждый
раз, когда в прихожей раздается звонок, я вздрагиваю. Очевидно, мои нервы
сохранили память об одном странном явлении и о сопровождавших его
обстоятельствах. Они не слушают никаких объяснений и, по-видимому, не
скоро утратят эту глупую привычку. Упорство, с которым повторяется это
ощущение, навело меня на мысль о том, что я, очевидно, испытал тогда
чувство страха, но в тот момент мне казалось, что я ощутил лишь совершенно
чуждое всякого беспокойства удивление и недоумение Я испытал некоторое
замешательство от двух боровшихся в моем мозгу предположений: с одной
стороны, я не верил в возможность всего происходящего, с другой - мне
казалось, что я становлюсь жертвой какого-то скверного обмана. Ко всему
этому слегка примешивалось сомнение в здравости моего рассудка. Очевидно,
страх запал в мою душу совершенно безотчетно, потому я и непроизвольно
вздрагиваю, съеживаюсь при самом слабом звуке звонка, как ребенок, который
инстинктивно подымает локоть и зажмуривает глаза, когда видит резкое
движение уже раз ударившей его руки. Да и почему собственно я употребил
это выражение - "явление"? Оно противоречит истине, и я не воспользовался
бы им, если бы в моей душе не крылось какого-то абсурдного страха,
пробудившегося в первый момент вместе с удивлением и все еще упорствующего
в своем безрассудстве.
Я думаю, что мои нервы оказались бы более крепкими, если бы
предшествующий вечер и день не настроили их на такой грустный лад и не
привели меня в состояние духа, исключительно благоприятное для проявления
слабости и малодушия.
Город Бельвю решил посвятить этот день памяти своих сынов, геройски
погибших на поле брани. Мадам Лебри, старый друг моей матери, очень милая,
наполовину парализованная старушка, попросила меня, а также и местного
нотариуса месье Пуисандье, принять вместе с ней участие в предполагающейся
процессии. Согласно установленному церемониалу, мы провели ее из церкви к
городскому памятнику и оттуда на кладбище. А вечером маленький интимный
обед снова соединил нас троих в доме этой прекрасной женщины.
Под влиянием неотступной мысли о сыне, мадам Лебри обратила этот обед
в заключительный акт церемонии, посвященный его памяти.
- Он вас обоих так любил! - сказала она дрогнувшим от сдерживаемых
слез голосом, протягивая нам через стол руки.
И мы говорили только о нем все время, вплоть до того момента, когда
разошлись.
Мадам Лебри живет в двух шагах от меня. Чтобы пройти от ее дома к
моему, нужно только перейти улицу. Я вернулся к себе в подавленном и
грустном настроении, но, следуя своей всегдашней привычке работать по
вечерам, уселся у письменного стола, за которым пишу и сейчас.
Вскоре я убедился, что не в состоянии приняться за работу. Обычно я
бываю слишком занят, чтобы задумываться над гибелью тех, кто были моими
друзьями и кого поглотила война. Несколько свободных часов заставили меня
остро ощутить отсутствие очень многих. Я был окружен милыми призраками и
полон воспоминаниями о Жане Лебри.
Я видел перед собой его бледное и худое лицо и слегка сгорбленную
фигуру. Думаю, что он действительно меня любил, несмотря на то, что я был
на десять лет старше его. Его слабое здоровье ставило его в постоянную
зависимость от меня, как от врача. Он был очень интересный молодой
человек, не лишенный артистической жилки, и из него обещал выйти хороший
художник. Его можно было упрекнуть лишь в том, что он был слишком большим
домоседом. Его необщительность и застенчивость достигали почти болезненных
размеров, заставляя его бояться и избегать людей. Ввиду этого его
привязанность ко мне казалась мне еще более ценной. Он часто писал мне из
армии. Потом, в июне 1918 года, я получил письмо от его матери, сообщившее
мне о происшедшем несчастии: Жан пропал без вести, поблизости от Дорман,
во время германского наступления... Через два месяца из Швейцарии пришло
окончательное подтверждение: Жан Лебри скончался в саксонском госпитале в
Тиераке (Эйн).
Отложив в сторону неиспользованное еще за весь вечер перо, я склонил
голову над раскрытыми книгами и задумался.
Кому доводилось терять близких сердцу людей, тот знает полное
грустной прелести занятие, состоящее в том, чтобы, изо всех сил напрягая
память и воображение, искусственно вызвать перед собой облик дорогого
существа или создать напоминающий его призрак. Вот этому-то занятию я и
предался в тот апрельский вечер.
В это время раздался звонок. Я вскочил с места, сразу возвращаясь из
области фантазии на твердую почву действительности. По крайней мере, в то
время мне казалось, что это было именно так. Мне казалось, что я снова
вернулся к своей обычной жизни провинциального врача и что все помыслы о
потустороннем мире совершенно далеки от меня. За мной пришли - решил я -
от больного. Пациент, должно быть, живет в квартале св.Фортуната, потому
что позвонили с черного хода, который ведет на улицу Ботас...
Я открыл дверь в конце коридора и остановился на пороге. Ночь была
темная, и я ничего не видел перед собой.
- Кто там? - крикнул я через дверь.
В ответ молчание.
- Кто там? - повторил я, испытывая некоторое недоумение.
Снаружи мне никто не отвечал, но за моей спиной снова повторился
слабый звук звонка.
Может быть, это пришел сам больной, и он не имеет силы ответить мне?
Зажженная в коридоре лампа бросала на двор узкую полоску света.
Быстрыми шагами я подошел к воротам, выходившим на улицу; один за
другим стукнули засовы, и раздался скрип открывающейся калитки.
Тот, кто когда-нибудь прочтет этот рассказ, уже знает, что ожидало
меня за этой калиткой. Я не обладаю литературным талантом и не стремлюсь
использовать эффектного момента. Мне хочется лишь попросту передать то,
что мне довелось видеть, притом так, как это было в действительности.
Ошеломленный, несколько мгновений я стоял без движения. Едва
различимый призрак тоже не шевелился. Я видел перед собой покрытое
смертельной бледностью лицо Жана Лебри. Он был невероятно худ, и черты его
лица казались скованными выражением вечного покоя. Закрытые веки глаз
придавали ему вид человека, заснувшего последним сном. Его лицо было
обращено ко мне. Он не лежал и даже не опирался о стену, а стоял
совершенно прямо. Я различал теперь очертания его тела, которое казалось
лишь тенью среди окружавшей нас темноты.
Если кому-нибудь интересно узнать, сколько времени длилось мое
оцепенение, то я должен сказать, что, по-моему, оно продолжалось не больше
десяти секунд. Призрак прошептал:
- Это вы, доктор?
Тут от него отделилась среди царившего кругом мрака плотная фигура
другого, незамеченного мною раньше человека.
- Добрый вечер, дружище! - весело проговорила фигура низким басом. -
Это я - Нуарэ. Я привез тебе Жана Лебри. Что ты скажешь по поводу такого
сюрприза?
- Жан! - воскликнул я, сжимая его руки. - Мой дорогой Жан!
Он улыбнулся счастливой улыбкой; мы поцеловались, хотя вообще я не
подвержен проявлению особых нежностей.
- Ради бога тише! - проговорил Жан. - Нужно, чтобы сегодня никто не
знал о моем возвращении... Даже мама не должна знать об этом... Завтра вы
не откажете сообщить ей обо всем со всеми необходимыми предосторожностями,
не правда ли?
Нуарэ, наш общий друг, который живет в Лионе, объяснил мне:
- Я оставил свой автомобиль с шофером за углом. Мы приехали ночью,
чтобы Жана не увидели и не узнали.
- Войдите! - сказал я, преисполненный радостного волнения.
- Нет, нет, что касается меня, то я не войду, - возразил Нуарэ. - Мне
уже пора ехать... Ведь мне предстоит еще проделать путь в девяносто
километров!
- Не знаю, как мне вас благодарить! - сказал ему Жан.
Он сильно закашлялся.
- Послушайте, Жан, вам не следует дольше оставаться на улице.
Войдемте!
Продолжая его уговаривать, я в то же самое время обернулся к Нуарэ. Я
хотел объясниться с ним хотя бы при помощи жестов, насколько это позволяли
окружавшие нас сумерки. Я прикоснулся к своим глазам, указывая ему на
глаза Жана, которые все еще оставались закрытыми, проделывая головой
вопросительные движения.
- Всего хорошего, Жан! До скорого свидания! - сказал Нуарэ. -
Берегите себя... До свидания, Бар!
Затем, быстро нагнувшись, он прошептал только одно, полное ужаса
слово:
- Слепой!
Я видел, как он, безнадежно махнув рукой, скрылся в темноте, в то
время как я, окончательно растерявшись и испытывая смешанное ощущение
радости и скорби, повел к себе в дом Жана Лебри.
- Мы явились к вам крадучись, как злоумышленники, - сейчас же начал
он свои извинения. - Я не хотел громко отвечать вам, когда вы спрашивали:
"Кто там?". Я надеюсь, что нас никто не видел и не слышал. Дело в том, что
если бы мама узнала внезапно... Ведь она думает, что я убит, не правда ли?
- Осторожно, Жан, здесь две ступеньки наверх. Вот, вот! Теперь
налево. Вот мы и у меня в кабинете. Садитесь и выпейте валерьяновых
капель... Я устрою вас на ночь в комнате для гостей, а завтра я с самого
утра отправлюсь к вашей матушке... Я очень рад вас видеть, Жан!
- А я-то как счастлив! - сказал он, проводя рукой по лбу, и все лицо
его озарилось радостным светом.
Теперь, при свете, я снова стал внимательно присматриваться к нему.
Его вид внушал мне серьезные опасения, и мне стало понятно, почему я
несколько минут тому назад, среди окружавшей нас темноты, с трудом мог
узнать в нем прежнего Жана Лебри. Кожа на его лице была болезненно суха и
казалась натянутой на резко выдающиеся скулы. Под влиянием волнения его
щеки покрылись неестественно ярким румянцем. За последние пять лет его
болезнь, по-видимому, разыгралась в полной мере.
Но тут Жан принялся говорить прерывающимся от волнения голосом, каким
обычно говорят люди, охваченные сильной радостью:
- Третьего дня я приехал в Лион и явился в канцелярию своего полка.
Меня сейчас же освободили от военной службы. Я попросил, чтобы меня
провели к Нуарэ. Он сообщил мне, что вы возвратились в Бельвю в январе
месяце. С ним вместе мы и решили, что мне лучше всего будет вернуться сюда
ночью. Я не хотел отправлять вам телеграммы или звонить по телефону -
из-за мамы. Мне казалось, что малейшая неосторожность или оплошность может
