Он поймал себя на том, что совсем не слушает Леваля, и, лишь когда тот
назвал Вебера, снова насторожился.
- Некий доктор Вебер ходатайствует за вас. Вы знакомы с ним?
- Весьма поверхностно.
- Он заходил ко мне.
Неожиданно Леваль замер, бессмысленным взглядом утсавившись в
пространство. Затем громко чихнул, достал платок, обстоятельно высморкался,
осмотрел платок и, сложив, снова спрятал в карман.
- Ничем не могу вам помочь. Мы вынуждены быть строгими. Вас вышлют.
- Догадываюсь.
- Вы были уже во Франции?
- Нет.
- Если вернетесь - получите шесть месяцев тюрьмы. Известно вам это?
- Мне это известно.
- Я позабочусь о том, чтобы вас выслали возможно скорее. Вот все, что я
могу для вас сделать. Деньги у вас есть?
- Есть.
- Ну вот и отлично. Тогда вы сами оплатите свой проезд до границы, а
заодно и проезд конвоира. - Он кивнул. - Можете идти.
- Мы должны вернуться к определенному часу? - спросил Равик
сопровождавшего его полицейского.
- Нет. Все зависит от обстоятельств. А что?
- Неплохо бы выпить рюмку аперитива.
Полицейский подозрительно покосился на него.
- Я не убегу, - сказал Равик, достал кредитку в двадцать франков и
помахал ею.
- Понимаю. Задержимся на несколько минут.
Они доехали до ближайшего бистро. На тротуаре стояли столики. Было
прохладно, хотя светило
солнце.
- Что вы будете пить? - спросил Равик.
- "Амер Пикон". В это время дня ничего другого не пью.
- А я возьму большую рюмку коньяку. Без воды. Равик сидел за столиком,
дыша полной грудью. Он был спокоен. Дышать свежим воздухом, как это много!
На ветвях деревьев набухли коричне- вые блестящие почки. Пахло свежим хлебом
и молодым вином. Кельнер принес рюмки.
- Где тут у вас телефон? - спросил Равик.
- Внутри, справа возле туалета.
- Но позвольте... - произнес полицейский.
Равик сунул ему в руку кредитку в двадцать
франков.
- Я должен позвонить одной даме, неужели вы не понимаете? Никуда я не
денусь. Хотите, пойдем вместе. Идемте.
Полицейский недолго колебался.
- Ладно, - сказал он и встал. - В конце концов человек есть человек.
- Жоан...
- Равик!.. Боже мой! Где ты?.. Тебя выпустили? Скажи, где ты
находишься?..
- Я в бистро...
- Оставь свои шутки. Скажи правду, где ты.
- Я нахожусь в бистро.
- Но где, где? Значит, ты не в тюрьме? Где ты пропадал? Твой Морозов...
- Он сказал тебе правду.
- Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Иначе я бы тут же...
- Потому он и не сказал тебе всего. Так лучше.
- Почему ты звонишь из бистро? Почему не приехал ко мне?
- Я не могу приехать. У меня совсем нет времени. Еле уговорил
полицейского забежать сюда на минутку. Жоан, не сегодня-завтра меня доставят
к швейцарской границе и... - Равик посмотрел через стекло телефонной будки:
полицейский, прислонившись к стойке, с кем-то разговаривал, - я сразу же
вернусь оттуда. - Он выдержал паузу. - Жоан...
- Я еду к тебе. Немедленно. Скажи только - где ты?
- Не успеешь. До меня полчаса езды. А остались считанные минуты.
- Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу с собой деньги!
- Нет, Жоан... Не надо... Так проще. Так лучше.
Он слышал в трубке ее дыхание.
- Ты не хочешь видеть меня?
Это было невыносимо. Не следовало звонить, подумал он. Разве можно
что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза?
- Я ничего так не хочу, как увидеть тебя, Жоан.
- Тогда приезжай! Приезжай вместе с полицейским!
- Это невозможно. Нам пора кончать разговор. Скажи лучше, что ты сейчас
делаешь?
- Не понимаю. О чем ты спрашиваешь?
- Я разбудил тебя? Как ты одета?
- Я еще в постели. Очень поздно вернулась домой. Могу быстро одеться и
сразу же приехать.
Поздно вернулась домой... Понятно! Все идет своим чередом, даже когда
тебя сажают в тюрьму. Как скоро все забывается. Постель, сонная Жоан,
волосы, буйно разметавшиеся по подушке, на стульях чулки, белье, вечернее
платье - все это мелькает перед глазами... Запотевшее от дыхания стекло
телефонной будки; где-то бесконечно далеко голова полицейского, плывущая,
как рыба в аквариуме... Равик сделал над собой усилие.
- Мне пора кончать разговор, Жоан.
Он услышал ее срывающийся голос:
- Но ведь это невозможно. Ты не можешь уйти просто так, и я совсем не
буду знать, где ты и что с тобой...
Выпрямилась в постели, отбросила подушку, в руке телефонная трубка, как
оружие самозащиты и как враг... Ее плечи, ее глубокие, потемневшие от
волнения глаза...
- Не на войну же я отправляюсь. Я должен съездить в Швейцарию и скоро
вернусь. Вообрази, будто я деловой человек и хочу продать Лиге Наций крупную
партию пулеметов.
- Когда ты вернешься, все начнется сначала.
Я умру от страха.
- Повтори еще раз, что ты сказала.
- Да, умру! - В ее голосе зазвучали гневные нотки. - Обо всем я узнаю
последней. Вебер может тебя посещать - я не могу! Морозову ты звонил - мне
нет. А теперь ты и вовсе уходишь...
- Боже мой, - сказал Равик. - Не будем ссориться, Жоан.
- Я и не думаю ссориться. Я лишь говорю то, что есть.
- Ладно. Мне пора кончать разговор. До свидания, Жоан.
- Равик! - крикнула она. - Равик!
- Что, Жоан?
- Возвращайся! Приезжай обратно! Я погибну без тебя!
- Я вернусь.
- Обещай... Обещай мне...
- До свидания, Жоан. Я скоро вернусь. Равик постоял с минуту в тесной и
душной будке. Потом заметил, что все еще держит трубку в руке. Он открыл
дверь. Полицейский взглянул на него.
- Поговорили? - спросил он с добродушной усмешкой.
- Да.
Они снова сели за столик. Равик допил свой коньяк. Не надо было
звонить, подумал он. До этого я был спокоен. А теперь все во мне
перевернулось. Да и что мог дать телефонный разговор? Ровным счетом ничего.
Ни мне, ни Жоан. Его так и подмывало вернуться в будку, позвонить снова и
сказать все, что он, собственно, хотел сказать. Объяснить, почему он не
может увидеться с ней. Объяснить, что он не хочет показаться в таком виде,
предстать перед ней в обличий грязного арестанта. Но он выкрутится и на этот
раз, и все будет по-прежнему.
- Пожалуй, нам пора идти, - сказал полицейский.
- Пошли...
Равик подозвал кельнера.
- Дайте мне две бутылки коньяку, газеты, какие у вас есть, и десять
пачек "Капорал". И принесите счет.
Он посмотрел на полицейского.
- Вы мне позволите взять все это в тюрьму?
- Человек есть человек, - ответил полицейский.
Кельнер принес коньяк и сигареты.
- Откупорьте, пожалуйста, - попросил Равик, аккуратно рассовывая пачки
сигарет по карманам.
Бутылки он заткнул пробками так, чтобы их можно было открыть без
штопора, и сунул во внутренний карман пальто.
- Ловко это у вас получается, - сказал полицейский.
- Привычка, как ни прискорбно. Скажи мне кто-нибудь в детстве, что на
старости лет я буду снова играть в индейцев, - ни за что бы не поверил.
Поляк и писатель страшно обрадовались коньяку. Водопроводчик спиртного
не признавал. Он пил только пиво и уверял, что лучшего, чем в Берлине, нигде
не найти. Равик лежал на койке и читал газеты. Поляк не читал, он вообще не
знал ни слова по-французски. Он курил и был счастлив. Ночью водопроводчик
расплакался. Равик проснулся от сдавленных всхлипываний и лежал неподвижно,
уставившись в маленькое оконце, за которым мерцало бледное небо. Он не мог
уснуть даже после того, как водопроводчик утих. Слишком хорошо жил раньше,
подумал он. Всего было вдоволь, теперь все исчезло, вот и тоскует.
XVIII
Равик возвращался с вокзала грязный и усталый. Тринадцать часов он
провел в душном вагоне среди людей, от которых несло чесноком, среди
охотников с собаками, женщин, державших на коленях корзины с курами и
голубями... А до этого он находился три месяца на границе...
Вечерело... Какое-то странное поблескивание в сумерках привлекло его
внимание. Ему показалось, что вокруг Рон Пуэн расставлены зеркала,
улавливающие и отражающие скудный свет поздних майских сумерек.
Он остановился и вгляделся пристальнее. Это и в самом деле были
зеркальные пирамиды. Длинной вереницей призраков тянулись они за клумбами
тюльпанов.
- Что это такое? - спросил он садовника, разравнивавшего
свежевскопанную клумбу.
- Зеркала, - ответил тот, не поднимая глаз.
- Сам вижу, что зеркала. Но до моего отъезда из Парижа я их не видел.
- Давно это было?
- Три месяца назад.
- Три месяца!.. Их поставили на прошлой неделе. По случаю приезда
английского короля. Пусть себе глядится.
- Какая безвкусица, - сказал Равик.
- Согласен, - ответил садовник без всякого удивления.
Равик пошел дальше. Три месяца... три года... три дня... Что такое
время? Все и ничто. Каштаны уже в цвету, а тогда на них не было ни листочка;
Германия опять нарушила договоры и полностью оккупировала Чехословакию;
эмигрант Иозеф Блюменталь в припадке истерического хохота застрелился перед
дворцом Лиги Наций в Женеве; сам он за это время перенес воспаление легких,
и болезнь все еще дает себя знать. Тогда он находился в Бель-форе и носил
фамилию Гюнтер... И вот он снова в Париже, и вечер мягок, как грудь женщины,
и кажется - иначе и не может быть. Все принимается со спокойствием
обреченности - этим единственным оружием беспомощности. Небо всегда и везде
остается одним и тем же, распростертое над убийством, ненавистью,
самоотверженностью и лю- бовью, наступает весна, и деревья бездумно
расцветают вновь, приходят и уходят сливово-синие сумерки, и нет им дела до
паспортов, предательства, отчаяния и надежды. Как хорошо снова оказаться в
Париже, не спеша идти по улице, окутанной серебристо-серым светом, ни о чем
не думать... До чего он хорош, этот час, еще полный отсрочки, полный мягкой
расплывчатости, и эта грань, где далекая печаль и блаженно-счастливое
ощущение того, что ты еще просто жив, сливаются воедино, как небо и море на
горизонте: первый час возвращения, когда ножи и стрелы еще не успели
вонзиться в тебя... Это редкое чувство единения с природой, ее широкое
дыхание, идущее далеко и издалека, это пока еще безотчетное скольжение вдоль
дороги сердца, мимо тусклых огней фактов, мимо крестов, на которых распято
прошлое, и колючих шипов будущего, цезура, безмолвное парение, короткая
передышка, когда, весь открывшись жизни, ты замкнулся в самом себе... Слабый
пульс вечности, подслушанный в самом быстротечном и преходящем...
Морозов сидел в "Пальмовом зале" отеля "Энтернасьональ". Перед ним
стоял графин вина.
- Борис!.. Здорово, старина, - сказал Равик. - Кажется, я попал как
нельзя более кстати. Это "вуврэ"?
- Оно самое. Урожай тридцать четвертого года. Сладкое и густое. Хорошо,
что ты вернулся... Сколько ты отсутствовал. Месяца три?
- Да. На этот раз дольше, чем обычно. Морозов позвонил в старомодный
настольный колокольчик, похожий на те, какими звонят служки в деревенских
церквах. В "катакомбе" провели электричество, но электрических звонков там
не было. Да и вряд ли стоило их заводить: эмигранты вообще старались
привлекать к себе поменьше внимания.
- Как тебя теперь зовут? - спросил Морозов.
- По-прежнему Равик. Полиции я известен под другими именами. Называл
себя Воцеком, Нойманом, Гюнтером... Не знаю почему, но фамилия Равик мне
особенно нравится. Не хочу с ней расставаться.
- Они не пронюхали, что ты жил здесь?
