незнакомых улиц, уверенная рука на рулевом колесе и отрывистые реплики со
знакомым протяжным акцентом: "Вы слишком строги к нашим греческим
хозяевам... Их методы, может быть, и грубоваты, но эффективны...
Недоверчивость, господин Бобев, качество, достойное уважения..."
Роскошная белая лестница. Лифт с зеркалами. И снова голос Дугласа:
"Сейчас мы вернем вам человеческий облик... Люблю иметь дело с достойными
партнерами". Анфилада богатых апартаментов. Буфет с разноцветными
бутылками. Шум льющейся воды, доносящийся, вероятно, из ванной. И опять
голос Дугласа: "Немножко виски?.. На здоровье. А сейчас примите ванну и
побрейтесь".
После первого намыливания вода в снежно-белой ванне становится
черной.
- Я отчасти в курсе вашей одиссеи, - говорит Дуглас, опершись на
дверь. - Потому и решил вмешаться, дабы облегчить вашу участь. Между
прочим, за что вас уволили с поста редактора на радио?
- За ошибки в тексте передачи, - машинально отвечаю я, намыливаясь
вторично.
- А именно?
- Мелочи: вместо "капитализм" было написано "социализм", вместо
"революционно" - "реакционно", и еще два-три ляпа в этом роде.
- Значит, вы подшучивали над режимом, используя официальные передачи?
- Не собираюсь приписывать себе подобный героизм, - возражаю я, став
под душ. - Ошибки допустила машинистка, а я не проверил текст после
перепечатки. Виновата, по существу, эта дурочка, но, учтя мое буржуазное
происхождение и мое поведение, все свалили на меня.
- Ваше поведение... - повторяет полковник. - А каким оно было, ваше
поведение?
Он пристально следит за мной, пока я моюсь под душем, и этот взгляд,
который, по всей вероятности, смущал бы меня шесть месяцев назад, сейчас
не производит никакого впечатления. Проживя полгода в скотских условиях, и
сам превращаешься в животное. Тем лучше. Я чувствую, что отныне мне
придется часто стоять как бы обнаженным под взглядами незнакомых людей.
Значит, хорошо, что я вовремя огрубел.
- Ваше поведение было вызывающим или?.. - повторяет он свой вопрос.
- Таким, наверное, оно им казалось. Хотя, как я уже сказал, я не
собираюсь приписывать себе геройство. Просто жил, как мне нравилось, и
говорил то, что думал. И поскольку я не желаю, чтоб социализм строили на
моем горбу...
Намылив голову, я снова подставляю себя под душ. Не успела сползти с
лица мыльная пена, как полковник задает новый вопрос:
- Ваш отец, если не ошибаюсь, был книготорговцем?
- Издателем, - поправляю я, слегка задетый. - Между прочим, он
издавал и английских авторов...
- Я американец, - суховато уточняет Дуглас.
- И американских тоже. "Гонимые ветром", "Бебит", "Американская
трагедия"...
- Интересно, - бормочет полковник безо всякого интереса. - Вы все же
не злоупотребляйте купанием. Отныне вы сможете купаться, когда вам
заблагорассудится. Вот в том гардеробе костюмы и белье... Примерьте хотя
бы этот, он должен быть вам в самый раз... Чудесно... Еще виски?
Чистота собственного тела действует на меня прямо-таки опьяняюще. Как
и прохладное прикосновение чистого белья. Костюм пришелся мне точно по
мерке. Ботинки, пожалуй, широковаты, но это лучше, чем если бы они жали.
- Есть не хотите? Лично я умираю от голода.
Опять головокружительный бег "шевроле", клонящиеся к нам фасады при
поворотах, рев мотора при форсированной подаче газа и резкое торможение в
зеленом ореоле огромного неонового слова "Копакабана".
Сейчас лицо полковника расплывается и исчезает в табачном дыму, а я
силюсь обрести ясность мысли и постичь смысл слов, произносимых нараспев,
с акцентом:
- Забыл вам сказать, что я служу не в пехотных войсках, а в
разведке...
- Не имеет значения... - великодушно машу я рукой и подливаю
шампанского, стараясь покрепче держать бутылку.
- Значение в том, что, будь я полковником от пехоты, я не смог бы
оказать вам помощь, а так могу предложить вам работать на нас.
- Готов работать хоть на самого черта, только не возвращайте меня в
Болгарию или в тюрьму.
- Мы вам предлагаем работать не на черта, а во имя свободы, господин
Бобев.
- Согласен, буду работать во имя свободы, - примирительно киваю я. -
Вообще, я готов на все, только не отсылайте меня обратно.
Какое-то время полковник наблюдает за мной молча. Глаза и губы его
кажутся до странности белыми, даже в этом розовом полумраке.
Ударник и саксофон посылают из угла серебристые молнии и
сладостно-тягучие звуки.
- Ваши взгляды, поскольку таковые у вас имеются, кажутся мне скорее
циничными, - сухо, с бесцветной улыбкой замечает Дуглас.
- Пожалуй. Только не играйте в превосходство, потому что ваши взгляды
ничем бы не отличались от моих, доведись вам испытать то, что испытал я.
- Ладно, ладно, - успокаивающе поднимает руку полковник. - И все-таки
что-то побудило вас бежать?
- Да, но только не это - не желание бороться за свободу отечества. В
моем побуждении сыграл роль Младенов.
- Слышал о нем. Вместе с этим человеком вы перешли границу, не так
ли?
- Вам, очевидно, известно все...
- Почти все, - поправляет меня седоволосый.
- Тогда почему же вы продолжаете задавать мне вопросы? Потому что все
еще не доверяете мне, да?
- Видите ли, Бобев, если бы продолжалось недоверие, вы по-прежнему
оставались бы в тюремной камере. Так что считайте эту тему исчерпанной.
Что же касается меня, то я предпочитаю все услышать из собственых уст. У
меня такая привычка: работать без посредников.
- Превосходно, - пожимаю я плечами. - Спрашивайте о чем угодно. Я уже
привык к любым вопросам.
- Речь зашла о Младенове, - напоминает полковник. - Что он за
птица?..
Блюзы закончились. Темные пары рассеиваются в розовом полумраке. У
нашего столика вырастает кельнер в белом смокинге.
- Еще бутылку? - предлагает Дуглас.
- Нет, благодарю вас. Все хорошо в меру.
- Чудесное правило, - соглашается полковник и жестом руки отсылает
кельнера. - Так что он за птица, говорите, этот Младенов?
- Важная птица... Я имею в виду его место в среде бывшей оппозиции.
Сидел в тюрьме. Потом его выпустили. Мы познакомились случайно, в одном
кабачке. Завязалась дружба. Человек он умный, был министром и опустился до
положения трактирного политикана. Однажды он сказал мне: "Если мне удастся
махнуть за границу, я стану асом парижской эмиграции". - "Это дело можно
уладить, - говорю. - Но при одном условии: что ты и меня возьмешь". Так
был заключен договор.
- А вы откуда узнали про канал? - спрашивает Дуглас, поднося мне
пачку "Филипп Морис".
- В тот момент я не знал ни о каком канале. Но по материнской линии я
выходец из пограничного села. Мне и раньше взбредало в голову
воспользоваться услугой друга детства, который мог перевести меня через
границу. Но такое случалось со мной, когда, бывало накипит в душе... Я,
господин Дуглас, до известной степени человек рассудка и не склонен к
фантазерству. Ну, перейду границу, а потом куда я, к черту, подамся?
Грузчиком стану в Пирее или что?
Я умолкаю и пристально всматриваюсь в полковника, словно он должен
ответить на мой вопрос. Лицо его сейчас проступает в табачном дыму четко и
ясно. Туман у меня в голове рассеялся. Я отвожу глаза в сторону, и взгляд
мой падает на женщину, сидящую за соседним столиком. Минуту назад столик
пустовал, я в этом не сомневаюсь, и вот откуда ни возьмись там возникла
красавица брюнетка, в строгом темном костюме с серебряными пуговками,
стройные ноги, одна высоко закинута на другую.
Дуглас перехватывает мой взгляд, но, не показывая виду, напоминает:
- Речь шла о Младенове...
- Совершенно верно. Но вот когда я подружился с Младеновым, мои мечты
о побеге обрели форму реального плана. Младенов и в самом деле стал
знаменем части политической эмиграции. В Париже его носили на руках, а при
нем и я устроился бы как-нибудь. Притом старик мне очень симпатичен.
- Своими идеями или еще чем?
- О, идеи!.. Идеи в наше время ничего не стоят, господин Дуглас, и
используются разве что в корыстных целях.
- Неужели вы лично не придерживаетесь никаких идей?
- Никаких, кроме чисто негативных.
- Например?
Глаза мои снова устремляются к стройным ногам, вызывающе закинутым
одна на другую в трех метрах от меня. Может быть, они немного полны в
икрах, но изваяны превосходно. Томный взор женщины устремлен куда-то
вдаль, за дансинг, на меня она не обращает ни малейшего внимания.
- Например, я против социализма, - заявляю я, с трудом перенося
взгляд на своего собеседника. - Никто у меня не спрашивал, заинтересован я
в построении социализма или нет, и я не желаю, чтобы мне его навязывали. А
вот что ему противопоставить, социализму, на этот счет никаких мнений у
меня нет, и вообще я пятака не дал бы за подобные великие проблемы. С меня
достаточно моих личных дел. Пускай каждый поступает так, как считает
нужным. Это лучшая политическая программа.
- Значит, вы вроде бы анархист?
- Я никто, - бормочу я в ответ, чувствуя, что стройные ноги вновь
овладевают моими мыслями, словно навязчивая идея. - А если мое утверждение
звучит в ваших ушах как анархизм, тогда считайте меня анархистом. Мне все
равно.
- А что стало с Младеновым? - возвращает меня к теме разговора
полковник, опасаясь, что предмет моего созерцания за соседним столиком
снова вызовет у меня рассеянность.
- Все случилось так, как я предвидел. Может быть, я слаб по части
великих идей, зато в практических делах на меня вполне можно положиться.
Вызвав через третье лицо своего приятеля в Софию, я дал ему для
поддержания духа некоторую сумму, и мы обо всем договорились. В
назначенный час мы с Младеновым очутились в условленном месте. Друг
детства оказался опытным проводником, и, не случись у нас небольшой
заминки, мы бы благополучно пересекли границу. Впрочем, вам все это,
вероятно, уже известно...
- В общих чертах да. Но не мешает послушать заново.
Я колеблюсь. Не потому, что хочу кое о чем умолчать, нет - как раз в
этот момент воздух сотрясает оглушительный твист и площадку снова
наводняют пары; они танцуют с таким увлечением, что я начинаю опасаться,
как бы при виде этих качающихся задов не заболеть морской болезнью.
Наблюдая за мной сквозь табачный дым, Дуглас, кажется, все еще изучает
меня.
- Произошла заминка. Нас обнаружили и открыли огонь. Может быть,
Младенов большой политик, но тут он оказался трусом. Потеряв всякое
соображение, он побежал не туда, куда нужно. Прямо на него из зарослей
выскочил пограничник с автоматом в руках и, если бы я не выстрелил,
отправил бы Младенова к праотцам. Солдат упал. Я потащил Младенова за
собой, и мы спустились с обрыва на греческую территорию.
Перед нами снова вырастает кельнер в белом смокинге. Я посматриваю на
него с досадой - он закрыл собой соседний столик.
- Выпьем еще по бокалу? - обращается ко мне Дуглас. - Я тоже умерен в
питье, но ради такого вечера можно сделать исключение.
Пожимаю плечами с безразличным видом, и Дуглас кивает кельнеру,
указав на пустую бутылку. Человек в белом смокинге хватает ведерко с
льдом, исчезает как призрак, потом снова появляется, с виртуозной
ловкостью откупоривает шампанское, наполняет бокалы, кланяется и опять
улетучивается. Дама за соседним столиком медленно описывает полукруг
своими темными глазами, затем взгляд ее, транзитом минуя нас, устремляется
к входной двери.
- Ваше здоровье! - говорит полковник и отпивает из бокала. - Должен
