Богумил РАЙНОВ
ГОСПОДИН НИКТО
1
Вечернее небо над Афинами, темно-синее, необъятное, усыпанное
трепещущими звездами, поистине сказочно прекрасно.
Совсем иным видишь это небо сквозь решетку тюремной камеры. А мне
приходится глядеть на него именно так. Блеск южных звезд меня отнюдь не
трогает, и если я и просунул нос между железными прутьями, то лишь ради
того, чтоб избавиться от тяжелого запаха мочи, которым пропитана камера.
- Ты жалкий предатель, и все тут! - слышится хриплый голос у меня за
спиной.
Я не отвечаю и, прильнув к решетке, жадно вдыхаю ночной холодок.
- Мы гибнем по тюрьмам во имя социализма, а предатели вроде тебя
бегут от него! - продолжает тот же голос за спиной.
- Заткнись, скотина! - бормочу я, не оборачиваясь.
- Гнусный жалкий предатель, вот ты кто! - не унимается человек в
глубине камеры.
Оба мы едва языком ворочаем, потому что обмениваемся подобными
репликами с неравными промежутками вот уже пятые сутки. С тех пор как пять
дней назад этот тип попал в мою камеру, а у меня хватило ума
проговориться, что я бежал из Болгарии, он без конца твердит, что я
негодяй и предатель. Македонец откуда-то из-под Салоник, он величает себя
крупным революционером, хотя, по-видимому, это обычный провокатор и
приставлен ко мне с целью выведать что-нибудь. Меня вовсе не интересует,
кто он такой, и я готов даже брань его сносить, постарайся он хоть как-то
разнообразить ее. Но когда тебе по сто раз на день, словно испорченная
пластинка, повторяют "жалкий предатель", это в конце концов начинает
надоедать.
Сосед по камере еще раз произносит свой рефрен, но я не отзываюсь. Он
затихает. Обернувшись, я направляюсь к дощатому топчану, покрытому вонючей
дерюгой, который служит мне кроватью. Чистый воздух подействовал на меня
как снотворное, и я вытягиваюсь на топчане, чтобы немного подремать.
Потому что, едва заметив, что я уснул, меня торопятся разбудить. Ведут в
пустую полутемную комнату, направляют в глаза ослепительный свет
настольной лампы и принимаются обстреливать вопросами, всегда одинаковыми,
неизменными, как ругань моего соседа:
- Кто тебя перебросил через границу?
- С кем тебе приказано связаться?
- Какие на тебя возложены задачи?
На каждый из этих вечных вопросов вечно следует один и тот же ответ.
Но ответ всегда вызывает новый вопрос, на который я даю неизменно тот же
ответ, затем опять вопрос, и так продолжается часами, до тех пор пока от
яркого света у меня перед глазами не поплывут красные круги и от
изнеможения не задрожат колени. Иногда ведущий допрос внезапно вскакивает
и орет мне в лицо:
- А! Прошлый раз ты говорил другое!
- Ничего другого я не говорил, - сонно отвечаю я, изо всех сил
стараясь не свалиться на пол. - И не мог сказать ничего другого, потому
что это сама правда.
Частенько у допрашивающего выдержки оказывается меньше, чем у меня, и
тогда, чтобы дать волю своим нервам, он отвешивает мне одну-две затрещины.
- Дурачить нас задумал, а? Твою мать!.. Теперь ты узнаешь, как здесь
допрашивают вралей вроде тебя!
Однако, если оставить подобные отклонения в стороне, допрос ведется
все тем же способом: одни и те же вопросы, одни и те же ответы, потом
опять все сначала, по нескольку часов подряд, стоит мне только задремать
на вонючем топчане.
Но вот сегодня дела приняли иной оборот. Меня отвели не в пустую
комнату, а в другую - поменьше. За письменным столом низкорослый щекастый
человек с блестящей лысиной. Знаком отослав стражника, он указывает мне на
стул возле письменного стола и предлагает закурить. Первая сигарета за
шесть месяцев. Хорошо, что я успеваю сесть. Иначе наверняка свалился бы -
так меня шатнуло.
Щекастый терпеливо выжидает, пока я сделаю несколько затяжек, потом
говорит, добродушно усмехаясь:
- Ну, поздравляю вас. Вашим мукам приходит конец.
- В каком смысле?
- Мы возвращаем вас в Болгарию.
Меня охватил такой неподдельный ужас, что человек за столом, будь он
даже круглым идиотом, и то, наверно, заметил бы это. Но хотя щекастый
наблюдает за мной очень внимательно, он и виду не показывает, что
обнаружил во мне какие-то перемены.
- Ну и как, вы довольны?
Я молчу, силясь подавить испуг, потом машинально делаю затяжку и
медленно произношу:
- Значит, отсылаете, чтоб меня ликвидировали... Но скажите, ради
бога, что вы от этого выиграете?..
- Да будет вам! - успокоительно машет рукой щекастый. - Никто вас не
ликвидирует, самое большее - поругают слегка за то, что не выполнили
задание. Но вы им объясните, что в Греции дураков нет. Верно?
И опять добродушно усмехается.
- Послушайте! - восклицаю я взволнованно. - Уверяю вас, что меня
ликвидируют! Пожалуйста, не возвращайте меня туда!
- И это возможно! - неожиданно соглашается человек за столом. - Но в
таком случае вас сгноят в здешних тюрьмах. Мы в болгарских коммунистах не
нуждаемся. У нас своих хватает.
- Никакой я не коммунист. Иначе зачем бы я бежал. Если находите
нужным, отправьте меня в тюрьму, только не отсылайте меня туда! В тюрьме
все-таки живешь...
- Решено, - весело бросает толстяк. - Хотя там вас ждет такая жизнь,
что вы сами предпочтете смерть.
Потом вдруг добавляет, уже иным тоном:
- Лучше сознайтесь. Сознайтесь, и я торжественно обещаю сразу же вас
вернуть. Ничего мы вам не сделаем. Никакого преступления вы совершить не
успели, так что получится вроде от ворот поворот...
- Но поймите же, ради бога, не в чем мне сознаваться! - кричу я в
отчаянии. - Я вам сказал чистую правду: бежал, чтоб пожить на свободе!
Бежал, потому что там для меня нет жизни! Бежал, бежал, вы понимаете?!
Человек выбрасывает вперед свою пухленькую руку, как бы защищаясь от
моей истерии, а другой нажимает кнопку звонка.
- Уведите его!
Страж выводит меня за дверь, тумаком указывает направление, и я иду
по длинному пустому коридору, пытаясь собраться с мыслями. А какой-то
смутно знакомый голос издевательски шепчет мне на ухо: "Ступай пожалуйся
отцу с матерью!"
Это было перед обедом, а сейчас уже вечер, и никто ко мне не
приходит. Будто все на свете забыли обо мне, кроме моего соседа, который
неукоснительно напоминает каждые пять минут, что я предатель. Обо мне
забыли. И все же я уверен: стоит мне попытаться уснуть, как тут же придут
меня будить.
Постель на топчане отвратительно грязная, насквозь пропитанная
человеческим потом. Я лежу на спине, чтоб держать нос подальше от вонючей
дерюги, и стараюсь не думать о том, что меня ждет. Все возможные варианты
я уже перебрал в уме и решил, как действовать в каждом данном случае, так
что с этим покончено. Больше ломать голову не имеет смысла, это только
утомляет. Так же, как нападки соседа по камере.
- Вставай!
Голос идет откуда-то издалека, и я не обращаю на него внимания.
- Вставай!
Голос становится более ясным, даже осязаемым. Я слышу его и ощущаю
пинок в бок. Значит, я не ошибся. Едва успел забыться, как меня уже будят.
Открываю глаза. Часовой пинает меня тяжелым сапогом. Рядом с ним -
один из моих постоянных допросчиков.
- Вставай, ты что, оглох!
Меня приводят в ту же комнату, где принимал щекастый. Но сейчас
щекастого нет. Вместо него у темного окна стоит спиной к двери стройный
седоволосый мужчина в сером костюме безупречного покроя. Мои провожатые
удаляются и закрывают за собою дверь. Как бы не заметив моего появления,
мужчина еще с минуту напряженно глядит в окно, потом медленно
оборачивается и с любопытством разглядывает меня.
- Господин Эмиль Бобев?
Я киваю утвердительно, несколько удивленный титулом "господин", -
пока что меня тут никто не называл господином.
- Меня зовут Дуглас. Полковник Дуглас, - объясняет мужчина в сером.
Я снова киваю, ожидая, что будет дальше. Это "дальше" выражается в
том, что мне подносят пачку "Филипп Морис".
- Курите?
Я киваю в третий раз, беру сигарету, закуриваю, хватаясь на всякий
случай за угол письменного стола.
- Садитесь!
Я опускаюсь на стул. Седоволосый тоже садится, но не в кресло, а на
край стола, глубоко затягивается и снова пристально смотрит на меня своими
бесцветными глазами. Он весь какой-то бесцветный, будто облинялый от
частого умывания: брови цвета соломы, бледные, почти белые губы,
светло-серые глаза.
- Превратности судьбы, да?
По-болгарски он говорит правильно, но с сильным акцентом.
- То есть? - настороженно спрашиваю я.
- То есть рвались на свободу, а угодили в тюрьму! - отвечает мужчина
в сером и неожиданно разражается смехом, слишком звонким для такого
бесцветного человека.
- Нечто в этом роде, - бормочу я, впадая в приятный транс от
никотинового тумана.
- Наша жизнь, господин Бобев, сплошная цепь превратностей, -
назидательно произносит седоволосый, обрывая смех.
Я молча курю, все еще пребывая в никотиновом трансе.
- Значит, все дело в том, чтобы суметь дождаться очередной
превратности, которая может оказаться приятнее настоящей.
Рассуждения человека банальны, но не лишены логики, и я не вижу
оснований прерывать его. Похоже, однако, что он рассчитывает вовлечь меня
в разговор.
- А могли бы вы спокойно и откровенно рассказать мне о превратностях
вашей жизни попросту, как своему другу?..
- Опять? - Я бросаю на него страдальческий взгляд.
Седоволосый вскидывает бесцветные брови, словно его удивляет подобная
реакция. От этого мое раздражение усиливается.
- Послушайте, господин Дуглас, вы говорите о превратностях, но тут
дело совсем не в них, а в самом обычном тупоумии. Эти глупцы, которые в
течение полугода по три раза в день вызывают меня на допрос, не могут
взять в толк, что я не агент болгарской разведки. Я выложил им все как на
духу, но эти идиоты...
- Ш-ш-ш! - заговорщически останавливает меня человек в сером и,
приложив палец к губам, осторожно оглядывается, словно видит притаившегося
за стеной слухача.
- Плевать мне на них! - раздраженно кричу я. - Пусть себе слушают,
если хотят! Пускай знают, что они идиоты...
- Да-а-а... - неопределенно тянет полковник. - А как вы отнесетесь к
тому, если мы продолжим разговор в более подходящей обстоновке? В более
уютной, где вы могли бы успокоиться и прийти в себя...
- Я уже не верю в чудеса, - произношу я равнодушно. - Ни во что
больше не верю.
- Я верну вам эту веру, - ободряюще говорит седоволосый, поднимаясь.
- У вас есть друзья, господин Бобев. Друзья, о которых вы даже не
подозреваете.
Заведение тонет в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр,
доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга
движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь
табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и
дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя
бокалами шампанского и десятком выкуренных сигарет, а переменой,
наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности
судьбы, сказал бы полковник.
События последних трех часов произошли так быстро, что запечатлелись
в моей памяти не последовательно, а в хаотическом беспорядке, как снимки,
нащелканные неопытным фотографом один на другой. Стремительный бег
"шевроле", резкие гудки на крутых виражах, мелькание вечерних панорам
