меньше. - Через какое-то время ты отработаешь метод, называемый синтезом,
который тебя удовлетворит. Годам к тридцати, если тебе улыбнется удача.
- А если перевести озабоченность этикой в более привычные термины?
- Учить. Писать. Проповедовать. Действовать, хотя действие всегда
опасно.
- Всегда ли? - сказала Шэрон.
- Всегда! Разве только сможешь отвести возможные последствия на
достаточно приличную дистанцию. Иногда это возможно. А если не сможешь, то
жди ответных, испытанных временем действий... В общем, в любом случае -
страдание, так как обыватель всегда заявит: стало еще хуже.
- Не знаю, - сказал Абрахам, - думал ли я когда-либо, что у меня
достаточно знаний, чтобы действовать.
- А если нет, то всю свою жизнь учись и иногда говори, коли уверен,
что тебе есть что сказать.
Он усмехнулся и бросил в меня горсть сосновых иголок. Шэрон сжала
руками его голову и без особой игривости помотала ее из стороны в сторону.
- Я бы хотела пригласить тебя сегодня вечером ко мне. Ты еще не
встречался с мамой Софией. - Я видел ее лицо, а он нет. Она думала не
только о "маме Софии", но и о рояле. - Эйб, сколько времени прошло с тех
пор, как ты что-нибудь нарисовал?
Он заколебался, насупился, и она принялась пальцем разглаживать его
брови. - Совсем немного, Шэрон.
- Может быть, - предложил я, - это недостаточно хорошо сочетается с
озабоченностью этикой?
- Может быть. - Он был удивлен и заинтересован. - Можно проповедовать
с помощью масляных красок, но...
- Разве? - сказала Шэрон. - Пропаганда - плохое искусство.
- А ты не думала о языке музыки?
- Нет. В музыке такой проблемы просто не существует. Вряд ли вы
начнете искать в музыке пропаганду. Разве что ваша голова совсем протухла.
- Да. Но в живописи... Ну, Домье, Гойя, Хогарт...
- Они живы, - сказала Шэрон, - потому что они были прекрасными
художниками. И даже если бы их социальные идеи оказались не слишком
популярными в двадцатом веке, их произведения от этого не изменились бы.
Челлини был мерзавец. Благочестие Блейка и Эль Греко практически не
встречается в наше время. А их произведения живут.
- Думаю, ты права, - сказал Абрахам, немного помолчав. - Думаю, Уилл
тоже прав. Живопись - не лучшее занятие для испорченного моралиста,
выпущенного из исправительной школы.
Шэрон вздрогнула и стиснула пальцы, но Абрахам по-прежнему улыбался.
Мне показалось, я понял то, чего не поняла она. Я сказал:
- Эйб, впервые слышу, как ты говоришь о прошлом без горечи.
Он повернул голову и почти весело взглянул на свою возлюбленную. Мне
показалось, что этим взглядом он пытался напомнить ей о каких-то словах,
которые по-видимому, были сказаны раньше.
- Думаю, у меня больше нет горечи, Уилл.
- И даже по поводу доктора Ходдинга и людей, купивших его?
- Прыгнул на колесо, - пробормотал Абрахам. Словно почувствовав, что
Шэрон в этот момент нуждается в защите, он спрятал ее голову у себя под
мышкой и принялся целовать ее волосы.
- Ну, теперь мальчик стал буддистом [буддизм принято разделять на три
течения, называемые "колесницами"], - сказала Шэрон.
- Конечно, Буддистом, даосистом, конфуционистом, магометанином...
- Момент! За двумя зайцами погонишься - ни одного...
- Ха! Магометанином, христианином, сократистом, индуистом...
- О'кей. Тяжело девушке спорить в воскресный день, и все же я
заявляю...
- Ты привыкнешь к этому, - сказал Абрахам. - Мы обходимся без масок.
Это означает, что тебе придется снимать туфли, когда ты будешь проходить
через дом, чтобы добраться до священного дерева на заднем дворе.
Я сказал:
- Ты забыл митру [Митра - древний индоиранский бог дневного света,
покровитель мирных, доброжелательных отношений между людьми].
- Вход для лавочников, - отозвался Абрахам. - Не забудем и греческий
Пантеон, который может пользоваться парадным входом в любое время. - Он
показал мне язык, ненамного выросший за прошедшие годы. - Синкретизм
[смешение разнородных элементов] все еще в Северном Джерси! Уилл, наша
бутылка жива?
Мы расправились с ней без помощи Шэрон, которой не хотелось
шевелиться. Однако Абрахам, казалось, только протрезвел. Он долго смотрел
на меня поверх головы дремлющей Шэрон и наконец спросил:
- То зеркало по-прежнему у вас?
- Оно всегда со мной, Абрахам. И я так и не простил себе, что
позволил тебе тогда посмотреть в него.
Шэрон взглянула на Абрахама, в глазах ее стоял немой вопрос. - Я
много раз смотрел в него с тех пор.
- И что видели?
- Ну, если ты терпелив и много-много раз покрутишь его так и этак, то
как правило сумеешь обнаружить в нем нечто похожее на правду, которую
ищешь. Большинство людей сказали бы, что перед ними всего лишь
искривленная бронза, а все остальное - плоды воображения. Я бы не сказал
ни да, ни нет.
- Что за зеркало? - сказала Шэрон сонным голосом.
- Просто вещица, которую я везде таскаю с собой. Можешь назвать ее
талисманом. Мне подарил ее много лет назад один археолог. Маленькое ручное
зеркальце с Крита. Говорят, Шэрон, ему около семи тысяч лет.
- А в конечном счете, дорогая, чрезвычайно современная штучка.
- Угу, - сказал я. - Но если вы интересуетесь этикой, вам, возможно,
придется делать и кое-что похуже, чем мыслить терминами геологического
времени. В общем, Шэрон, ты не сможешь обнаружить на отражающей
поверхности никаких волн или дефектов, но что-то там должно быть, потому
что эта чертова вещь никогда не показывает одного и того же дважды. И я бы
не хотел, чтобы ты смотрела в него, не подготовившись. Обычно оно
показывает лицо совсем не таким, каким его видят другие люди. Может, оно
покажет тебя очень старой, а может, совсем ребенком. Необычной. Такой,
какой ты никогда себя не считала... И кто скажет, есть ли в этом хоть доля
правды? Трюк. Игрушка.
Я замолк и не сделал ни малейшей попытки достать зеркало. Тогда Шэрон
положила голову на плечо Абрахама и сказала:
- Уилл, не будьте вы таким чертовски благородным.
- А я и не благороден вовсе. Просто несколько лет назад я понял, что
человеческая натура - все равно что бензиновые пары в мире, полном
зажженных спичек.
И тут Абрахам сказал, спокойно глядя мне прямо в глаза:
- Уилл, мы не испугаемся.
Я отстегнул зеркало от крепления, спрятанного под рубашкой, от того
самого крепления, на котором держаться обе мои гранаты: старая и новая,
присланная Снабженцем взамен использованной. Достав зеркало, я вложил его
в руку Абрахама. Стоя бок о бок, они обратили к нему свои юные лица.
Впрочем, не такие уж и юные. Двадцать один и девятнадцать. Но кроме
некоторых темных мест, которые никогда не смог бы выявить даже я, Двадцать
Один нащупал свою дорогу незапачканным, а Девятнадцать была взрослой,
гордой и скромной жрицей в деле, которое, возможно, является величайшим из
искусств.
И вдруг я ощутил, Дрозма, тот покой, по которому мы, Наблюдатели,
узнаем, что конец миссии не за горами. Слова Абрахама оказались не совсем
верными: все-таки они испугались. Но это было, в общем-то, неважно.
Главное заключалось в другом: какое бы чувство эти двое ни испытывали -
испуг, шок, изумление, разочарование, - оно не заставило их отвернуться от
зеркала. Я не знаю, что они в нем увидели. Они оба четко умеют выражать
свои мысли. Однако увиденное находилось за пределами ограниченного мира,
выражаемого словами. Лишь по сменяющим друг друга эмоциям на лицах -
недоумению, восторгу, ужасу, обиде, иногда смеху и часто нежности - я мог
догадаться о том, что они там видят. Да и догадаться я мог настолько,
насколько имел хоть какие-то права знать. Когда Абрахам вернул мне
зеркало, я ничего не спросил. Улыбнувшись той самой, полусонной улыбкой,
которую я помнил с достопамятного летнего дня на кладбище в Байфилде,
Абрахам сказал:
- Что ж, оказывается, мы - люди. Правда, я подозревал об этом и
раньше.
- Да, люди. И ты, и создатель зеркала, и Мордекай Пэйкстон.
Он осклабился и мягко проговорил:
- О-го-го, Мордекай!.. Как думаете она спит?
- Не полностью, - сказала Шэрон.
Думаю, она промурлыкала именно эти два слова. Перед тем как убрать
зеркало, я кинул в него взгляд. И ничего не увидел.
Я не увидел в нем себя, Дрозма.
Понимаете ли вы, мой второй отец, что это такое - заглянуть в зеркало
и увидеть там только шевелящиеся за твоей спиной деревья да чистое небо?
Впрочем, был там и куст малины, и подлесок, отделяющий поляну от леса, в
котором угадывалась тайная птичья возня. Были и клены с недавно
проклюнувшимися почками, и сосны, и далекие клочья белых облаков. Вот
только меня не было... А вы могли предвидеть, что в этот момент не ощутишь
никакой боли? Во всяком случае, той самой, привычной, длящейся весь день и
всю ночь, с которой и мы, и человечество должны жить из-за того, что
смертны. И мы живем с нею, обретая нечто вроде музыкального сопровождения,
мало чем отличающегося от ночных любовных песен древесных лягушек или
дневных арий майских мух... А знаете ли вы, что я оказался в состоянии
улыбнуться, осторожно спрятать зеркало, потянуться - совсем как человек! -
и напомнить Шэрон, что нам следовало бы отправляться домой?
- Уилл прав, - сказала Шэрон. - Я не хочу, чтобы мама София
попыталась бы приготовить себе ужин...
На этот раз мы рискнули окунуться в лабиринты Бруклина. Шэрон взяла
на себя обязанности гида и делала вид, будто это совсем не сложно. В
квартире Шэрон я увидел другого Абрахама, о котором знал, но с которым
наяву никогда не встречался. В его поведении по отношению к Софии Уилкс
были очевидны нежность и предупредительность, причем не было ничего
похожего на свойственную юности снисходительность. София ему понравилась,
и он нашел наипростейший путь, как сделать это ясным. Она "посмотрела" на
его лицо своими пальцами, и "взгляд" этот слегка затянулся - возможно,
из-за певучих ноток в голосе Шэрон. Я не знаю, что София обнаружила в лице
Абрахама, но она вдруг улыбнулась. Это она-то, редко улыбающаяся даже
тогда, когда ей было смешно!..
После ужина, когда Шэрон и Абрахам удалились в кабинет, я заговорил с
Софией об Абрахаме. Большинство из заданных ею вопросов таили в себе
скрытый смысл: ее больше интересовал его характер, чем какие-то жизненные
обстоятельства. И я рассказал ей только то, что могла бы рассказать мне о
мальчике, жившем когда-то в Латимере, Шэрон. София не встречалась с ним в
те времена, только слышала о нем после его исчезновения, да и то со
сбивчивых слов убитой горем десятилетней девочки. Я внимательно следил за
своим голосом, но опасения, что София сумеет связать Майсела со смешным
старым псевдополяком, жаждущим поставить себе памятник, остались
напрасными: ее мысли витали совсем в другом месте, а памятником Бенедикту
Майлзу была ее собственная память.
- Должна ли артистка выходить замуж, мистер Майсел? Я-то вышла, но
только после того, как поняла, что эти высоты не для меня... К тому же,
мой муж тоже был учителем. Шэрон - это пламя и увлечение. Знаете,
последние семь лет она занималась не меньше, чем шесть часов в день, а
иногда и по десять-двенадцать.
Я пробормотал нечто приемлемое о том, что это, мол, конкретная
проблема каждого конкретного артиста, одна из тех, решить которые может
только лично сам артист. Мой ответ был столь же правдив, сколь и приемлем,
но ведь София прекрасно знала все это и без меня.
Мы с сестрой никогда не заставляли ее. Был год, мистер Майсел... Ей
