- А с ангелами вам встречаться не доводилось?
Инспектор высморкался и ничего не сказал в ответ; он помнил Целиковс-
кого еще по 2-й городской школе и знал, что на отвлеченные темы с ним
лучше не говорить.
Пока в лесу было тихо, разве что зимняя птица сядет на ветку и с нее
опадет ком слипшегося снега, произведя звук мягкий, почти неслышный,
словно сосед что-то неразборчивое шепнул. Сыро пахло снегом, ели кругом
стояли высоченные и как бы себе на уме, серое небо наводило уныние, но,
когда вдруг на пару минут проглянуло солнце, в воздухе точно заиграли
металлические пылинки, и на сердце несколько отлегло. Если бы инспектор
не сморкался, совсем было бы хорошо.
Думалось о том, что здоровая жизнь, обеспечивающая долголетие и быто-
устойчивость человеческого организма, есть жизнь, очищенная от налета
цивилизации, от всевозможных свычаев и обычаев, сложившихся, как нароч-
но, наперекор естественному строению личности и общества, такая жизнь,
которая зиждилась бы на простых интересах, нормальных потребностях и ко-
ренных инстинктах. Вот он всего с час простоял на номере, тронутый пер-
вобытным духом охотника, а уже заметно чувствует себя лучше. Таким обра-
зом, освобождение человека от излишних культурных навыков, от тлетворно-
го влияния цивилизации ведет к возрождению по-настоящему жизнеспособного
существа. Но, с другой стороны, род человеческий как раз выбрал себе
путь физического и духовного обнищания через постоянно расширяющийся
круг всевозможных благ, научно-технический прогресс и расслабляющее об-
щественное устройство. Следовательно, человечество само обрекло себя на
вырождение вида, последовательно двигаясь от простого и здорового к
сложному и больному, и это больше всего похоже на неосмысленное стремле-
ние к суициду. К тому все, кажется, и идет: человек окончательно ослаб-
нет, разумная жизнь на Земле пресечется, и настанет вечная тишина. Если,
конечно, люди своевременно не стакнутся с ангелоподобными существами на
тот предмет, чтобы перенять их опыт организации здоровой и долгой жиз-
ни...
Слева и справа раздались оглушительные ружейные выстрелы, и Валентин
Эрастович не сразу сообразил, по кому и зачем палят; впоследствии оказа-
лось, что егеря выгнали на номера здоровенного косача. Целиковский, под-
чиняясь какому-то неясному побуждению, тоже решил стрельнуть; он повер-
тел в руках духовое ружье, нажал на скобу, потом на какую-то пупочку,
заглянул в ствол, интересуясь, отчего ружье не стреляет, но как раз тут
и раздался выстрел: пулька пробила левую ушную раковину, и на снег зака-
пала кровь неправильного, кирпичного цвета, похожего на цвет ягоды бузи-
ны, которая там и сям виднелась между темными ветвями и белым-пребелым
снегом.
- Так тебе и надо, старый дурак! - сказал сам себе Целиковский.- Не
лезь куда не надо, а сиди сиднем в своем углу!
По дороге домой он разглядывал огромную тушу добытого косача, похоже-
го на спящего бегемота, с желтыми вытаращенными клыками, с мутными по-
луприкрытыми глазными яблоками, и ему было нестерпимо совестно оттого,
что он, единственный провидец на все восточное полушарие, по легкомыслию
участвовал в таком безобразном деле. Думалось вот о чем: если путь очи-
щения от скверны цивилизации и культуры лежит через такие мерзости, как
охота, то уж пусть лучше человечество погибнет в силу цивилизации и
культуры.
Инспектор вполголоса жаловался генералу Букетову, указывая глазами на
Валентина Эрастовича:
- Всю настроению мне испортил...
На другой день, едва поднявшись с постели и позавтракав холодной кар-
тошкой с хлебом, Целиковский засел между печкой со стороны лежанки и
крашеной тумбочкой у стены. Еле слышно бубнила радиоточка, печь источала
вчерашнее, не пахнущее тепло, безумная дочь Татьяна храпела во сне, как
пьяный мужик, верхние стекла окон светились предрассветной голубизной,
тоскливо, по-собачьи выл сменный гудок на фабрике "Красный мак". А мысли
все хорошие, светлые двигались в голове: это ничего, что жизнь, в сущ-
ности, кончена, поскольку так и не удалось разжиться барсучьим жиром,
верным средством против отмирания всех частей, зато человечество лет че-
рез сто одумается наконец и войдет в сношения с ангелами, которые обучат
его спасительной методике бытия; тогда наступит искомый "золотой век",
когда все люди станут братьями, сама собой отпадет проблема хлеба насущ-
ного, когда государство из мрачного соглядатая превратится в добродушно-
го дядьку, когда планета безболезненно избавится от негодяев и дураков;
это время наступит сравнительно скоро и непременно, ибо не может такого
быть, чтобы род людской, дивно приблизившийся к ангельскому обличью, вы-
думавший аэроплан, музыку, детекторный радиоприемник, литературу, плано-
мерно двигался бы к нулю...
Кто-то продолжительно и властно стучал в окно, но Валентин Эрастович
не услышал стука и поэтому немало был удивлен, когда дверь в комнату
распахнулась и перед ним предстал генерал Букетов.
- Вот зашел вас проведать,- весело сказал он, сверкнув металлическими
зубами.- Как настроение, ухо как?
- Настроение трогательное,- ответил ему Целиковский,- а на ухо напле-
вать, потому что оно все равно не слышит. Хоть отрезать его совсем по
примеру художника Ван Гога, так как проку от него нет. Только вот думаю,
приключение такое мне как будто не по летам.
- Судьба, доложу я вам, не разбирает, кто стар, кто молод, кто преда-
тель родины, кто герой. Вот я в сорок втором году попал к немцам в плен
во время нашего весеннего наступления: контузило меня булыжником, сва-
лился замертво и лежу. Ну подобрали меня немцы, посадили в лагерь под
Великими Луками, и я через четыре месяца убежал. У наших уже прошел
госпроверку, оправдали меня по всем статьям, но в строй назад не берут,
потому что у меня голова дергается и в сумерках я ничего не вижу, гово-
рят: давай, капитан, в тыл сапоги тачать. Только на самом деле я нитку в
иголку вдеть не мог, не то что сапоги тачать, а существовать не на что,
поскольку как бывшему военнопленному мне пенсию не дают. Тогда продал я
шинель, баян и поехал в Москву добиваться правды. Являюсь в Наркомат
обороны, так и так, говорю, в строй назад не берут, работать я через
контузию не могу, давайте пенсию, потому что все же надо как-то сущест-
вовать. Или не надо?.. Ну почему же, говорят, надо, только вот какая за-
кавыка: насчет вашего брата, военнопленного, пока никаких распоряжений
не поступало, ждите конца войны...
Безумная дочь Татьяна зарычала, заворочалась на печи.
- Ну-ну, Таня, детка, угомонись,- сказал Валентин Эрастович.
Девушка пару раз всхлипнула и затихла.
- Ну так вот, говорят: ждите конца войны. Я говорю: я не могу ждать,
у меня средства на исходе, да еще вчера пропил с инвалидами семь рублей.
Хорошо, если война кончится через месяц, а ну как через год? Что же мне,
с голоду помирать? Они, как попугаи, талдычат одно и то же: ждите конца
войны. Ну, думаю, хоть воровать иди! Нет, честно, пришла мне в голову
такая больная мысль - пойти к черту, к дьяволу воровать... На мое
счастье, один приятель устроил меня командиром банно-прачечного отряда,
а то бы я точно сбился с истинного пути.
- У меня в жизни,- сказал Целиковский,- был примерно такой же слу-
чай... Когда я строил всесезонный велосипед, понадобилась мне легирован-
ная сталь, из которой делаются болты для крепления рельсов к шпалам...
Вдруг Валентин Эрастович прервался и сделал тонкое, чрезвычайно вни-
мательное лицо, ибо в эту минуту ему послышались сообщительные шумы. Он
тронул Букетова за рукав и спросил его шепотом заговорщика:
- Слышите, генерал?
- Слышу...- сказал Букетов и тоже сделал тонкое, чрезвычайно внима-
тельное лицо.
- Видите, генерал? - Целиковский указал пальцем на неясные лики, поя-
вившиеся в окне.
- Как будто вижу...
- Больше сахару надо есть!
- У меня, как вы помните, диабет.
- А вы сходите к ведунье Маевкиной, она должна помочь.
Впоследствии они частенько собирались в ветхом домишке по улице Дан-
тона, усаживались рядом напротив окна и за душевными разговорами ожида-
ли, не послышатся ли вновь сообщительные шумы. От этого занятия они не
отстали даже после того, как между ними черная кошка пробежала, пос-
кольку Букетов женился на ведунье Маевкиной, и у Валентина Эрастовича с
досады возникло к ней чувство, похожее на любовь.
Шкаф
Этот шкаф долгое время числился по бутафорскому цеху Орловского дра-
матического театра имени Тургенева и преимущественно играл в пьесе "Виш-
невый сад". Шкаф был самый обыкновенный, двустворчатый, орехового дере-
ва, с широким выдвижным ящиком внизу и бронзовыми ручками, чуть взявши-
мися едкою зеленцой, но, главное дело, был он не книжный, как следовало
у Чехова, а платяной; по бедности пришлось пририсовать ему масляной
краской решетчатые окошки, и на глаз невзыскательный, областной, вышло
даже как будто и ничего. Во всяком случае, и зрители фальши не замечали,
и актеров она нимало не раздражала, впрочем, провинциальные актеры народ
без особенных претензий, покладистый, по крайней мере не озорной. Быва-
ло, во втором акте подойдет к шкафу заслуженный артист республики Ирак-
лий Воробьев, взглянет на него с некоторым даже благоговением, как если
бы это была настоящая вещь редкого мастерства, картинно сложит руки у
подбородка и заведет:
- Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, кото-
рое вот уже больше ста лет направлено к светлым идеалам добра и справед-
ливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в те-
чение ста лет, поддерживая в поколениях нашего рода бодрость, веру в
лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосоз-
нания... - и все это со светлой нотой в голосе, искренне и несколько на
слезе.
Между тем "многоуважаемый шкаф" лет тридцать простоял в меблированных
комнатах "Лиссабон" на 3-й Пушкарной улице, потом в помещении губпросве-
та у Очного моста, потом в городской военной комендатуре, то есть отро-
дясь в нем ничегошеньки не держали, кроме исходящих и одежды, побитой
молью, но тем более изумительна способность к такому самовнушению, кото-
рое превращает в святыню мещанский шкаф.
Всего отслужил он в театре пятнадцать лет; и горел он, и отваливались
у него ножки, и много раз роняли его пьяные монтировщики декораций, а
мебелина - как ни в чем не бывало, только ручки у нее все больше и
больше брались едкою зеленцой. А перед самой войной в театр пришел новый
главный режиссер, Воскресенский, и велел для "Вишневого сада" купить
настоящий книжный шкаф взамен упаднически раскрашенного платяного, и ве-
теран долго дряхлел в бутафорском цехе, пока его не подарили актрисе
Ольге Чумовой на двадцатилетие ее сценической деятельности, которое она
отмечала в сорок восьмом году.
Таким вот образом старый шкаф попал на улицу Коммунаров, в двухэтаж-
ный бревенчатый дом, в квартиру номер 4, где кроме Ольги Чумовой, ее му-
жа Марка и племянницы Веры обитали также молодожены Воронины, умирающая
старуха Мясоедова и одинокий чекист Круглов. Комната Ольги была до того
маленькая, что шкаф сильно затруднил передвижение от двери к обеденному
столу, а впрочем, это было еще терпимое неудобство по сравнению с тем,
что квартира номер 4 делилась на закутки фанерными перегородками, и так
называемая слышимость превышала всякую меру человеческого терпения; за-
поет ли одинокий чекист Круглов арию Розины из "Севильского цирюльника",
примется ли стенать старуха Мясоедова, или займутся своим делом молодо-
жены - все было слышно в мельчайших подробностях и деталях; Марк сядет
писать заметку в стенную газету, и то старуха Мясоедова расшумится: дес-
кать, спасу нет от мышей, хотя это всего-навсего поскрипывает перо. Как
