раздумал его будить.
Уже полная ночь стояла над Сердобским районом Пензенской области, ударил
морозец, и грязь под ногами похрустывала, как бутылочное стекло, - то есть
следовало позаботиться о поддержании жизни, и я решил развести костер.
Откуда только взялось смекалки: нащипал сенца из первого попавшегося
брикета, раздобыл валежника у ближайших кустов, нашел в кювете какой-то
дрын, высосал из бака немного солярки через шланг от тонометра, развел
огонь, сел на корточки и сижу. Пламя костра страшно озаряет взломанные
бревна мостка и трактор, похожий на поверженного слона, где-то поблизости
ветер завывает в голых ветвях деревьев, иногда доносятся непонятные звуки,
похожие на скрип рассохшихся половиц, а я сижу себе на корточках и сижу.
За временем я, разумеется, не следил, но часа, похоже, через два к моему
костру присоседился тракторист.
- Негодяй ты! - держась добродушного тона, заметил я. - Пьяная морда и
негодяй!..
- Это не я негодяй, - отвечает он, - это такая жизнь!
В свете костра лицо его как-то вытянулось, истончилось некоторым образом
даже иконописно, или, может быть, у него с похмелья всегда бывает такое
возвышенное лицо.
Я ему сообщил:
- Какие мы сами, такая у нас и жизнь.
- Не скажи. Вот и в Мордасове, и у нас на лесопилке вроде бы одна и та же
живет нация - русаки. Только у нас на лесопилке вчера какие-то злопыхатели
украли подъемник, а в Мордасове, по слухам, народ валом валит на музыкальные
вечера!
- Вот я уже в который раз слышу, что в этом городе творятся какие-то
экстренные дела!.. Но что именно там творится - без ста пятидесяти граммов
точно не разберешь!
- Это и нам, то есть местным, то же самое - невдомек. Ты не поверишь: ведь я
в Мордасове даже ни разу и не бывал! И не поеду, хоть ты меня золотом осыпь,
принципиально не поеду, потому что, может быть, для меня самое главное
знать: не везде такой мрак, как у нас на лесопилке, - и сразу как-то
сподручней жить!
- Нет, все-таки интересно, какие именно достижения стали в Мордасове нормой
жизни...
- Ну, говорят, например, что у них пиво течет по трубам и у каждого на кухне
есть для него специальный кран.
- А еще чего говорят?
- Еще говорят, милиции у них нет, только для вида один гаишник сидит в
"стакане" и делает всем рукой...
С этими словами тракторист широко зевнул, потом заморгал-заморгал глазами и
через минуту с присвистом захрапел, положа голову на переднее колесо. Была
уже глубокая ночь; вероятно, взошла луна, скрытая ломаной линией горизонта,
поскольку стало видно, как по черному небу передвигаются дымчатые облака,
время от времени налетал сыро-морозный ветер и, что называется, пронизывал
до костей, в костре дотлевали ярко-оранжевые головешки, иногда доносился все
тот же звук: как будто скрипят рассохшиеся половицы, - слева над лесом
висела голубая, ясноокая, предутренняя звезда. Заснуть в таких экстренных
условиях казалось мне немыслимым, но с течением времени я заснул.
Когда я проснулся, сияло солнце, и на душе сразу сделалось хорошо, хотя
давеча я намучился с трактористом, был голоден и продрог. Кстати сказать,
тракториста не было: то ли отправился за подмогой, то ли просто-напросто
бросил все и ушел. Я минут пять помахал руками, чтобы согреться, подхватил
свой клетчатый чемодан и двинулся обочиной вдоль дороги. Снег слепил, грязь
была точно каменная, вокруг ни души, и только та развлекала мысль, что
далеко-далеко, за многие сотни километров, Загадкин, Комиссарова и Воробьев,
проклиная все на свете, давились сейчас в метро.
Солнце стояло уже высоко, когда справа от дороги я увидел деревеньку дворов
в пятнадцать, к которой вела не сказать чтобы торная колея. Эта деревня
производила впечатление положительно нежилое, словно все в одночасье бежали
от какой-то напасти, бросив свои дома. Однако вскоре-таки послышались звуки
жизни: где-то тюкали топором, вроде бы радио говорило, вскрикнул и сразу
замолк петух. Я приглядел избу, более прочих похожую на обитаемую, отворил
калитку, подошел к двери и постучал; долго я стучал, наконец звякнул засов,
дверь приоткрылась, и я увидел старушку, которая в свою очередь смотрела на
меня недоброжелательно, даже зло.
- Ну чего стучишь?! - спросила меня хозяйка.
- Я, бабушка, хотел только разузнать у вас про дорогу на Мордасов, - ответил
я.
- Какая я тебе бабушка, обормот?!
Действительно, при ближайшем рассмотрении старушка оказалась не так стара.
- Ну вот: сразу и обормот!.. Ни "здравствуйте", ни "как поживаете", а в
первую голову - обормот...
Дверь захлопнулась, засов звякнул, наступила, как говорится, мертвая тишина.
Я еще немного постоял на крыльце, поглаживая волосы на затылке и думая о
том, какое иногда встречается вредное старичье, как дверь вдруг широко
распахнулась, и я снова увидел хозяйку дома; но вот какое дело: передо мной
стояла женщина в годах, симпатичная, улыбчивая, кокетливо поджавшая губки, -
одним словом, настолько не похожая на прежнюю фурию, точно она была не она.
- Вот это метаморфоза! - воскликнул я.
Видимо, хозяйке было неизвестно слово "метаморфоза", поскольку на лицо ее
легла тень размышления, но когда мы вместе вошли в избу и оказались в
приютной горнице, убранной главным образом салфеточками, вырезанными из
бумаги, она меня, кажется, поняла и завела небольшую речь:
- Я, по совести говоря, пока с утра таблеточку не приму - прямо не человек!
Мне сын присылает из Мордасова такие таблетки, навроде витаминов, которые
принимаются натощак, чтобы я поддерживала свой стареющий организм. Сын у
меня отличный, про свою мать не забывает, прямо золото, а не сын!
И она указала рукой на большой фотографический портрет, висевший на правой
стене между пуком какой-то сушеной травки и вышивкой под стеклом: с портрета
на меня посмотрел приятный молодой человек, неуловимо похожий на химика
Менделеева, во всяком случае, у него было такое же, строго-одухотворенное,
профессорское лицо. Это был первый гражданин города Мордасова, которого мне
довелось узреть, и облик его, замечу, навевал, с одной стороны, непонятное
беспокойство, а с другой стороны, беспочвенные мечты.
Потом мы с хозяйкою пили чай и закусывали яичницей на сметане, причем мой
взгляд то и дело упирался в бутылку из-под вина, стоявшую на подоконнике,
точно что-то значительное было в этой бутылке из-под вина. Между тем хозяйка
подробнейшим образом объяснила мне дорогу на Мордасов, а после, когда мы уже
вышли в сени, ни с того ни с сего подарила мне подростковый велосипед. Я был
польщен, но, в сущности, попал в сложное положение: по ноябрьской погоде
передвигаться на таком сугубо летнем виде транспорта было крайне неудобно,
но еще неудобнее было бы отказаться от неслыханного подарка, и, как
говорится, рассыпавшись в благодарностях, я приторочил к багажнику свой
клетчатый чемодан.
Первым ориентиром по пути в Мордасов был песчаный карьер, откуда начиналась
правильная дорога; иду себе не спеша, качу без особых усилий велосипед и
размышляю о тайне человеческого сознания: вот велосипед - вещь в моем
положении ненужная, даже обременительная, но поскольку он мне достался
даром, на душе было как-то содержательно, окрыленно, говоря попросту -
хорошо. Или, может быть, это на меня так подействовал пейзаж: справа, на
просторе, виднелись три причудливо изогнутые сосны, которые радовали глаз
зеленью своей хвои, слева глухой стеной стоял смешанный лес, а впереди
вилась коричневая дорога, постепенно терявшаяся в далекой, белесой мгле. Как
бы там ни было, но думалось о возвышенном, хотя ногам было холодно,
постоянно звенело в ушах и давало о себе знать давно не менянное белье. Но
это еще что: Томмазо Кампанелла написал свой "Город солнца", отбывая
двадцатисемилетний срок заключения, томясь в подземной тюрьме, сидючи на
хлебе да на воде...
Вдруг - точно что-то щелкнуло у меня в голове, включив ослепительное
жемчужное освещение, и сами собой родились стихи:
На окне стоит сосуд,
Из него вино сосут...
Это были первые сочиненные мною самим стихи, и я так обрадовался внезапно
прорезавшемуся таланту, как, вероятно, не радовался никогда.
Но веселился я недолго: на подходе к песчаному карьеру откуда ни возьмись
выскочили два мерзавца и отобрали велосипед, предварительно показав мне
предлинный столовый нож. Хотя по-настоящему было жалко только тонометра,
лежавшего в чемодане, этот грабеж среди бела дня настолько меня рассердил,
что я пошел вслед за мерзавцами, строя им дорогой укоризненные глаза.
Наконец один из мерзавцев мне говорит:
- Шел бы ты, парень, Христос с тобой.
- Ага! - отвечаю. - Так вы еще и верующие!
- В нашем положении без этого ни ногой.
С этими словами они исчезли; еще минуту тому назад мерзавцы спускались к
балочке, заросшей высохшим камышом, и вдруг исчезли, точно давешнее
приключение привиделось мне во сне. Я огляделся по сторонам: впереди лежала
балочка, слева и справа расстилались заснеженные поля, сзади вилась
тропинка, вернее, целая сеть тропинок, которые причудливо путались меж
собой. Я выбрал самую торную и пошел; час иду, другой иду, уже остался
позади лес, свежевспаханное поле, небольшая речка, посадки молодой ели, и
даже мне попался на пути какой-то заброшенный завод, уже и солнце стало
приметно катиться к западу, когда я понял, что окончательно заплутал. Но
делать было нечего, и дальше я отправился наугад; одно было хорошо, именно
то, что я двигался налегке, - в неведомом направлении, обобранный, голодный,
а все-таки налегке.
К вечеру я приплелся на ту самую станцию, откуда начались мои скитания по
мордасовским местам что-то с неделю тому назад. На платформе было пусто, за
окошком кассы тоже было пусто, впрочем, на этот раз я углядел такую
заманчивую деталь: над стулом кассирши висел большой фотографический
портрет, изображавший мужчину волевой восточной наружности, - ставлю все
против ничего, что это был загадочный Хорошъянц!
Кузнецов сидел за столом и шил. Моему появлению он нисколько не удивился,
даже ни о чем расспрашивать не стал, а сразу притащил из кухни кастрюлю с
супом и сковородку жареных макарон. Вообще отличный мужик был этот самый
Кузнецов, я у него потом комнатенку снял с той задней мыслью, чтобы
повторить свое движение на Мордасов, отнюдь не имея в виду
дефенолантрацетную кислоту. По-настоящему меня волновали тайны
социально-экономического порядка, хотя я потом надумал, что, может быть,
вовсе не в тайнах дело, а в том, что попутно я приобрел множество свежих
навыков, как-то: научился высасывать топливо через шланг, принимал роды,
начал писать стихи, и меня даже водили бить.
Я еще трижды ездил в Мордасов, но так в этот заколдованный город и не попал.
В последний раз я отправился туда в марте девяносто второго года, когда
приказала долго жить наша лаборатория и мне пришлось открыть розничную
торговлю мануфактурой; шатаясь по Сердобскому району Пензенской области, я
так насобачился в делах товарооборота, что вскоре сколотил себе порядочный
капитал.
ЖЕНА ФАРАОНА
Соня Пароходова десять лет была замужем за бандитом по прозвищу Фараон. Этот
самый Фараон начинал как владелец первого на Москве частного кинотеатра, но
мало-помалу докатился до уголовщины, поскольку коммерческая жилка была в нем
ограниченно развита. Соня Пароходова не то чтобы любила своего мужа, а
как-то с ним сроднилась за десять лет, что же до странных его занятий, то
они представлялись ей не более экзотическими, чем, например, профессия
водолаза или деревенского колдуна. А в девяносто шестом году Фараон купил
Соне Пароходовой ателье мод, и она, что называется, с головою ушла в
собственные дела; через неделю-другую она уже сколотила штат, запаслась по
дешевке мануфактурой, в частности похищенной на фабрике "Красный мак",
навыписывала женских журналов и пресерьезно принялась делать фронду одному
знаменитому московскому кутюрье.
Как раз утром 24 сентября 1996 года у Сони Пароходовой сочинилась
фантастическая модель: комбинированный материал, цвета кардинальские, именно
лиловое с малиновым, спина глухая, спереди декольте, спускающееся под острым
