что-нибудь...
Вот однажды вывесили: "Министр обороны США вылетел на..."
- а дальше не успели принять. Так и вывесили, и зам подписал:
ночь была, ему спросонья подсунули, а он и подмахнул.
Наши сначала изменили предлог "на" на более удобный
предлог "в", а потом, вместо многоточия, написали то место,
куда он вылетел.
Заму пришлось все срывать. Хоть и не наш министр обороны,
но все-таки неудобно.
И тут мы принимаем известие насчет мамонтенка Димы, мол,
отрыли его, отряхнули, и теперь он по Англии путешествует и
английская королева его там наблюдает.
И решили наши люди среди радистов зама разыграть.
Дело в том, что зам у нас безудержно верил каждому
печатному слову. Просто завораживало его.
Вот они и напечатали ему, что в нашей стране, известной
своим отношением к материнству и детству, отрыли из вечной
мерзлоты мамонтенка, оживили его, назвали Димой и отправили его
в Англию, чтоб побаловать английскую королеву.
Как только зам прочел про Диму, у него все мозги
перетряхнуло: до того он обрадовался насчет советской науки. Он
даже бредить начал. С ума сошел. Тронулся. Все ходил и заводил
соответствующие разговоры. Встанет рядом и начнет вполголоса
бубнить: "Мамонтенок Дима, мамонтенок Дима... Советская наука,
советская наука..."
У нас потом вся автономка была уложена на этого мамонтенка
Диму: и тематические вечера, и диспуты, и концерты - все шло
под лозунгом: "Мамонтенок Дима - дитя советской науки!"
Народ у нас на корвете подлый: все знали про Диму, все,
кроме зама.
И что интересно: ну хоть бы одна зараза не выдержала.
Ничего подобного: всю автономку все продержались с радостными,
за нашу науку, рожами.
Когда мы пришли к родным берегам, зам тут же примчался в
политотдел и сунул начпо под нос свой отчет за поход. А там на
каждом листе был мамонтенок Дима.
- Какой мамонтенок? - остолбенел начпо.
- Дима! - обрадовался зам.
- Какой Дима? - не понимал начпо.
- Мамонтенок, - веселился зам.
- Какой мамонтенок?!
- Советский...
- Мда... - сказал начпо, - сказывается усталость личного
состава, сказывается...
Зам потом радистам обещал, что они всю жизнь, всю жизнь,
пока он здесь служит, будут плакать кровавыми слезами; на что
наши радисты мысленно плюнули и ответили: "Ну, есть..."
САТЭРА*
После автономки хочется обнять весь мир. После автономии
всегда много хочется... Петя Ханыкин бежал ночевать в поселок.
Холостяка из похода никто не ждет, и потому желания у него
чисто собачьи: хочется ласки и койки.
И хрустящие, скрипящие простыни; и с прыжка - на пружины;
и - одеялкой, с головой одеялкой; и тепло... везде тепло... о,
господи!.. Петя глотал слюни, ветер вышибал слезы...
...И Морфей... Морфей придет... А волосы мягкие и
душистые... И поцелует в оба глазика... сначала в один, потом
сразу в другой...
Петя добежал. Засмеялся и взялся за ручку двери. А дверь
не поддалась. Только сейчас он увидел объявление:
"В 24.00 двери общежития закрываются". Чья-то подлая рука
подцарапала: "навсегда!". Тьфу! Ну надо же. Стоит только
сходить ненадолго в в море - и все! Амба! За три месяца на
флоте что-то дохнет, что-то меняется: появляется новое
начальство, заборы, инструкции и бирки... зараза... Петя
двинулся вдоль, задумчивый. Окна молчали.
- Вот так в Америке и ночуют на газоне, - сказал Петя,
машинально наблюдая за окнами. В пятом окне на первом этаже
что-то стояло. Петя остановился. В окне стояло некое мечтающее,
пятилапое, разумное в голубом. Над голубыми трусами выпирал
кругленький животик с пупочком, похожим на пуговку; наверху
животик заканчивался впадиной для солнечного сплетения; под
голубыми трусами, в полутенях, скрывались востренькие коленки с
мохнатой голенью, в которые, по стойке "смирно", легко вложился
бы пингвиненок; грудь, выгнутая куриной дужкой; руки цеплялись
за занавески, взгляд - за великую даль. Разумное раскачивалось
и кликушечьи напевало, босоного пришлепывало. Разумное никак не
могло выбраться из припева "Эй, ухнем!".
В окно полетел камешек. "Эй! На помосте!" Песня
поперхнулась. "Эй" чуть не выпало от неожиданности в комнату
сырым мешком; оно удержалось, посмотрело вниз, коряво слезло с
подоконника, открыло окно и выглянуло. До земли было метра три.
- Слышь, сатэра, - сказал Петя из-под фуражки, - брось
что-нибудь, а то спать пора.
Фигура кивнула и с пьяной суетливой готовностью зашарила в
глубине.
Через какое-то время голая пятка, раскрыв веером пальцы,
уперлась в подоконник, и в окно опустилась простыня. Пете
почему-то запомнилась эта пятка; такая человеческая и такая
беззащитная... Ыыыы-х! Поддав себе в прыжке по ягодицам, Петя
бросился на простынь, как акробат на трапецию. Тело извивалось,
физиономия Пети то и дело чиркала по бетону, ноги дергались,
силы напрягались в неравной борьбе: простыня ускользала из рук.
Ыыыы-х! Бой разгорался с новой силой. Дециметры, сантиметры...
вот он, подоконник, помятое, покореженное железо... Нет!
И вот тогда сатэра, совершенно упустив из виду, что он
упирается пяткой, нагнулся вперед, собираясь одной рукой
подхватить ускользающего Петю.
Всего один рывок - и сатэра, с криком "Аааа-м!",
простившись со своей осиротевшей комнатой, сделав в воздухе
несколько велосипедных движений, вылетел через окно и
приземлился рядом с Петей. Все. Наступила колодезная тишина.
Когда Петя открыл глаза и повернулся к корешу, он увидел,
что тот смотрит в звезды космическим взглядом.
Петя встал сам и поднял с земли своего сатэру, потом он
осмотрел его пристально и установил, что ничего ушиблено не
было.
- Прости, мой одинокий кореш, сатэра, - воскликнул Петя
после осмотра; ему стало как-то легко, просто гора с плеч, -
что так тебя побеспокоил. Пойду ночевать на лодку, в бидон. Не
получилось. Мусинги ** нужно было на твоей простыне вязать,
мусинги. Ну ладно, не получилось. Не очень-то и хотелось.
Петя совсем уже собирался уходить, когда его остановил
замерзающий взгляд. Кореш молчал. Взгляд втыкался и не
отпускал.
Эх, ну что тут делать! И Петя вернулся. Кореш встретил
его, как собака вернувшегося хозяина.
Скоро они топтались, как стадо бизонов: кореш взбирался на
Петю, пытаясь при этом одной рукой во что бы то ни стало
перехватить ему горло, а другой рукой дотянуться до
.подоконника, но, как только он выпрямлялся, откуда ни возьмись
появлялась амплитуда. Амплитуда грозила его обо что-нибудь
сгоряча трахнуть, и он малодушно сползал. Разъяренный Петя с
разъяренными выражениями поставил бедолагу к стенке. Но когда
Петя влез к нему на плечи, бедняга сложился вдвое. Петя в
отчаянии пытался с прыжка достать подоконник: спина у сатэры
гнулась, как сетка батута. В конце концов энергия кончилась:
они шумно дышали друг на друга, разобрав на газоне тяжелые...
Вставшее солнце освещало притихшие улочки маленького
северного городка, дикие сопки цепенели в строю. Далеко в
освещенном мире маячили две странные фигуры: они уже миновали
вповалку спящее КПП. Первая была задумчивой, а у второй из-под
застегнутой доверху шинели виднелись мохнатые голые ноги,
осторожно ступавшие в раскинувшуюся весеннюю грязь, - такие
беззащитные и такие человеческие...
-------* Сатэра - синоним слова "кореш". ** Мусинги -
узлы.
ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ
Господи! Как мы только не добирались до своей любимой
базы. Было время. Я имею в виду то самое славное время, когда в
нашу базу вела одна-единственная дорога и по ней не надрывались
автобусы, нет, не надрывались: по ней весело скакали самосвалы
и полуторки - эти скарабеи цивилизации. По горам и долам!
Стоишь, бывало, в заводе, в доке, со своим ненаглядным
"железом", за тридцать километров от того пятиэтажного шалаша,
в котором у тебя жена и чемоданы, а к маме-то хочется.
- А мне насрать! - говорил наш отец-командир (у классиков
это слово рифмуется со словом "жрать"). - Чтоб в 8.30 были в
строю. Хотите, пешком ходите, хотите, верхом друг на друге
ездийте. Как хотите. Можете вообще никуда не ходить, если не
успеваете. Узлом завязывайте.
Только подводнику известно, что в таких случаях нам
начальство рекомендует узлом завязывать. Пешком - четыре часа.
Мы сигналили машинам руками, запрыгивали на ходу,
становились цепью и не давали им проехать мимо, ловили их,
просили издалека и бросали им вслед кирпичами. Мы - офицеры
русского флота.
- Родина слышит, Родина знает, где, матерясь, ее сын
пропадает, - шипели мы замерзшими голосами и влезали в
самосвалы, когда те корячились по нашим пригоркам.
Однажды влетел я на борт полуторки, а она везла трубы.
Сесть, конечно же, негде, в том смысле, что не на что. Хватаюсь
за борт и, подобрав полы шинели в промежность, чтоб не
запачкать, усаживаюсь на корточки в пустом углу. Начинает
бросать, как на хвосте у мустанга. Прыгаю вверх-вниз, как
дрессированная лягушка, и вдруг на крутом вираже на меня
поехали трубы. На мне совсем лица не стало. Я сражался с
трубами, как Маугли. Остаток пути я пролежал на трубах,
удерживая их взбрыкивание своим великолепным телом.
А как-то в классическом броске залетаю на борт и вижу в
углу двух приличных поросят. Мы - я и поросята - взаимно
оторопели. Поросята что-то хрюкнули друг другу и выжидательно
подозрительно на меня уставились.
"Свиньи", - подумал я и тут же принялся мучительно
вспоминать, что мне известно о поведении свиней. Я не знал, как
себя с ними вести. Вспоминалась какая-то чушь о том, что свиньи
едят детей.
Дернуло. От толчка я резво бросился вперед, упал и
заключил в объятья обеих хрюшек. Ну и визг они организовали.
А вот еще: догоняем мы бедную колымагу, подыхающую на
пригорке (мы - два лейтенанта и капдва, механик соседей), и
плюхаемся через борт. То есть мыто плюхнулись, а механик не
успел: он повис на подмышках на борту, а машина уже ход
набрала, и тогда он согнул ноги в коленях, чтоб не стукаться
ими на пригорках об асфальт, и так ехал минут десять.
И мы, рискуя своими государственными жизнями, его оторвали
и втащили. Тяжело он отрывался. Почти не отрывался - рожа
безмятежная, а в зубах сигарета.
А вот еще история: догоняем бортовуху, буксующую в яме, и,
захлебываясь от восторга, вбрасываемся через борт, а последним
из нас бежал связист - толстый, старый, глупый, в истерзанном
истлевшем кителе. Он бежал, как бегемот на стометровке: животом
вперед, рассекая воздух, беспорядочно работая локтями,
запрокинув голову; глаза, как у бешеной савраски, - на затылке,
полные ответственности момента, раскрытые широко. Он подбегает,
ударяется всем телом о борт, отскакивает, хватается,
забрасывает одну ножку, тужится подтянуться.
А машина в это время медленно выбирается из ямы и набирает
скорость, и он, зацепленный ногой за борт, скачет за ней на
одной ноге, увеличивая скорость, и тут его встряхивает. Мы в
это время помочь ему не могли, потому что совсем заболели и
ослабели от смеха. Лежали мы в разных позах и рыдали, а один
наш козел пел ему непрерывно канкан Оффенбаха.
Его еще раз так дернуло за две ноги в разные стороны, что
той ногой, которая в канкане, он в первый раз в жизни достал
себе ухо. Брюки у него лопнули, и показались голубые
внутренности.
Наконец, один из нас, самый несмешливый, дополз до кабины
и начал в нее молотить с криком "Убивают!".
Грузовик резко тормозит, и нашего беднягу со всего маху
