Ойнос. Поясни.
Агатос. Только вначале оно творило. Те кажущиеся создания, которые ныне
во всей вселенной постоянно рождаются для жизни, могут считаться лишь
косвенными или побочными, а не прямыми или непосредственными итогами
божественной творческой силы.
Ойнос. Среди людей, мой Агатос, эту идею сочли бы крайне еретической.
Агатос. Среди ангелов, мой Ойнос, очевидно, что она - всего лишь
простая истина.
Ойнос. Насколько я могу тебя покамест понять, от некоторых действий
того, что мы называем Природой или естественными законами, при известных
условиях возникает нечто, имеющее полную видимость творения. Я отлично
помню, что незадолго до окончательной гибели Земли было поставлено много
весьма успешных опытов того, что у некоторых философов хватило неразумия
назвать созданием animalculae [Микроскопических существ (лат.).].
Агатос. Случаи, о которых ты говоришь, на самом деле являлись примерами
вторичного творения - единственной категории творения, имевшей место с тех
пор, как первое слово вызвало к жизни первый закон.
Ойнос. А ужели звездные миры, что ежечасно вырываются в небеса из
бездны небытия, - ужели все эти звезды, Агатос, не сотворены самим Царем?
Агатос. Позволь мне попытаться, мой Ойнос, ступень за ступенью подвести
тебя к наедаемому пониманию. Ты отлично знаешь, что, подобно тому, как
никакая мысль не мокнет погибнуть, так же всякое действие рождает
бесконечные следствия. К примеру, когда мы жили па Земле, то двигали руками,
и каждое движение сообщало вибрацию окружающей атмосфере. Эта вибрация
беспредельно распространялась, пока не сообщала импульс каждой частице
земного воздуха, в котором с той поры и навсегда нечто было определено
единым движением руки. Этот факт был хорошо известен математикам нашей
планеты. Они достигали особых эффектов при сообщении жидкости особых
импульсов, что поддавалось точному исчислению - так что стало легко
определить, за какой именно период импульс данной величины опояшет земной
шар и окажет воздействие (вечное) на каждый атом окружающей атмосферы. Идя
назад, они без труда могли по данному эффекту в данных условиях определить
характер первоначального импульса. А математики, постигшие, что следствия
каждого данного импульса абсолютно бесконечны и что часть этих следствий
точно определима путем алгебраического анализа, а также то, что определение
исходной точки не составляет труда, - эти ученые в то же время увидели, что
сам метод анализа заключает в себе возможности бесконечного прогресса, что
его совершенствование и применимость не знают пределов, за исключением
умственных пределов тех. кто его совершенствует и применяет. Но тут наши
математики остановились.
Ойнос. А почему, Агатос, им следовало идти дальше?
Агатос. Потому что им пришли в голову некоторые соображения, полные
глубокого интереса. Из того, что они знали, можно было вывести, что
наделенному бесконечным знанием, сполна постигшему совершенство
алгебраического анализа не составит труда проследить за каждым импульсом,
сообщенным воздуху, а также межвоздушному эфиру - до отдаленнейших
последствий, что возникнут даже в любое бесконечно отдаленное время. И в
самом деле, можно доказать, что каждый такой импульс, сообщенный воздуху,
должен в конечном счете воздействовать на каждый обособленный предмет в
пределах вселенной; - и существо; наделенное бесконечным знанием, -
существо, которое мы вообразим, - способно проследить все отдаленные
колебания импульса - проследить по восходящей все их влияния на каждую
частицу материи - вечно по восходящей в их модификациях старых форм - или,
иными словами, в их творении нового - пока не найдет их наконец-то
бездейственными, отраженными от престола божества. И не только это, но если
в любую эпоху дать ему некое явление - например, если предоставить ему на
рассмотрение одну из этих бесчисленных комет, - ему бы не составило труда
определить аналитическим путем, каким первоначальным импульсом она была
вызвана к существованию. Эта возможность анализа в абсолютной полноте и
совершенстве - эта способность во все эпохи относить все следствия ко всем
причинам, конечно, является исключительной прерогативой божества - но в
любой степени, кроме абсолютного совершенства, этою способностью обладают в
совокупности все небесные Интеллекты.
Ойнос. Но ты говоришь всего-навсего об импульсах, сообщаемых воздуху.
Агатос. Говоря о воздухе, я касался только Земли; но общее положение
относится к импульсам, сообщаемым эфиру, - а также как эфир, и только эфир,
пронизывает все пространство, то он и является великой средой творения.
Ойнос. Стало быть, творит всякое движение, независимо от своей природы?
Агатос. Так должно быть; но истинная философия давно учит нас, что
источник всякого движения - мысль, а источник всякой мысли...
Ойнос. Бог.
Агатос. Я поведал тебе как сыну недавно погибшей прекрасной Земли,
Ойнос, об импульсах земной атмосферы.
Ойнос. Да.
Агатос. И пока я говорил, не проскользнула ли в твоем сознании некая
мысль о материальной силе слов? Разве каждое слово - не импульс, сообщаемый
воздуху?
Ойнос. Но почему, Агатос, ты плачешь? - и почему, о почему крыла твои
никнут, пока мы парим над этой прекрасной звездой - самой зеленой и все же
самой ужасной изо всех, увиденных нами в полете? Ее лучезарные цветы подобны
волшебному сновидению - но ее яростные вулканы подобны страстям смятенного
сердца.
Агатос. Это так, это так! Три столетия миновало с той поры, как, ломая
руки и струя потоки слез у ног моей возлюбленной - я создал эту мятежную
звезду моими словами - немногими фразами, полными страсти. Ее лучезарные
цветы - и вправду самые дорогие из моих несбывшихся мечтаний, а яростные
вулканы - и вправду страсти самого смятенного и нечестивого из сердец.
Эдгар Аллан По.
Ангел необъяснимого
OCR: Alexander D. Jerinsson
Экстраваганца
Был холодный ноябрьский вечер. Я только что покончил с весьма плотным
обедом, в составе коего не последнее место занимали неудобоваримые
французские трюфли, и теперь сидел один в столовой, задрав ноги на каминный
экран и облокотясь о маленький столик, нарочно передвинутый мною к огню, -
на нем размещался мой, с позволения сказать, десерт в окружении некоторого
количества бутылок с разными винами, коньяками и ликерами. С утра я читал
"Леониды" Гловера, "Эпигониаду" Уилки, "Паломничество" Ламартина,
"Колумбиаду" Барлоу, "Сицилию" Таккермана и "Диковины" Гризуолда и потому,
признаю, слегка одурел. Сколько я ни пытался взбодриться с помощью лафита,
все было тщетно, и с горя я развернул попавшуюся под руку газету.
Внимательно изучив колонку "Сдается дом", и колонку "Пропала собака", и две
колонки "Сбежала жена", я храбро взялся за передовицу и прочел ее с начала
до конца, не поняв при этом ни единого слова, так что я даже подумал: не
по-китайски ли она написана, и прочитал еще раз, с конца до начала, ровно с
тем же успехом. Я уже готов был отшвырнуть в сердцах
Сей фолиант из четырех листов завидных,
который даже критики не критикуют, -
когда внимание мое остановила одна заметка.
"Многочисленны и странны пути, ведущие к смерти, - говорилось в ней. -
Одна лондонская газета сообщает о таком удивительном случае. Во время игры в
так называемые "летучие стрелы", в которой партнеры дуют в жестяную трубку,
выстреливая длинной иглой, вставленной в клубок шерсти, некто зарядил трубку
иглой острием назад и сделал сильный вдох перед выстрелом - игла вошла ему в
горло, проникла в легкие, и через несколько дней он умер".
Прочитав это, я пришел в страшную ярость, сам точно не знаю почему.
"Презренная ложь! - воскликнул я. - Жалкая газетная утка. Лежалая стряпня
какого-то газетного писаки, специалиста по сочинению немыслимых
происшествий. Эти люди пользуются удивительной доверчивостью нашего века и
употребляют свои мозги на изобретение самых невероятных историй,
необъяснимых случаев, как они это называют, однако для мыслящего человека
(вроде меня, добавил я в скобках, машинально дернув себя за кончик носа),
для ума рассудительного и глубокого, каким обладаю я, сразу ясно, что
необъяснимо тут только удивительное количество этих так называемых
необъяснимых случаев. Что до меня, то я лично отныне не верю ничему, что
хоть немного отдает необъяснимым.
- Майн готт, тогда ты большой турак! - возразил мне на это голос,
удивительнее которого я в жизни не слышал.
Поначалу я принял было его за шум в ушах - какой слышишь иногда спьяну,
но потом сообразил, что он гораздо больше походит на гул, издаваемый пустой
бочкой, если бить по ней большой палкой; так что на этом бы объяснении я и
остановился, когда бы не членораздельное произнесение слогов и слов. По
натуре я нельзя сказать чтобы нервный, да и несколько стаканов лафита,
выпитые мною, придали мне храбрости, так что никакого трепета я не испытал,
а просто поднял глаза и не спеша, внимательно огляделся, ища непрошеного
гостя. Однако никого не увидел.
- Кхе-кхе, - продолжал голос, между тем как я озирался вокруг, - ты,
ферно, пьян как свинья, раз не фидишь меня, федь я сижу у тебя под носом.
Тут я и в самом деле надумал взглянуть прямо перед собой и
действительно, вижу - против меня за столом сидит некто, прямо сказать,
невообразимый и трудно описуемый. Тело его представляло собой винную бочку
или нечто в подобном роде и вид имело вполне фальстафовский. Снизу к ней
были приставлены два бочонка, по всей видимости, исполнявшие роль ног.
Вместо рук наверху туловища болтались две довольно большие бутылки
горлышками наружу. Головой чудовищу, насколько я понял, служила гессенская
фляга, из тех, что напоминают большую табакерку с отверстием в середине.
Фляга эта (с воронкой на верхушке, сдвинутой набекрень на манер
кавалерийской фуражки) стояла на бочке ребром и была повернута отверстием ко
мне, и из этого отверстия, поджатого, точно рот жеманной старой девы,
исходили раскатистые, гулкие звуки, которые это существо, очевидно, пыталось
выдать за членораздельную речь.
- Ты, говорю, ферно, пьян как свинья, - произнес он. - Сидишь прямо
тут, а меня не фидишь. И, ферно, глуп, как осел, что не феришь писанному в
газетах. Это - нрафда. Все как есть - прафда.
- Помилуйте, кто вы такой? - с достоинством, хотя и слегка озадаченно
спросил я. - Как вы сюда попали? И что вы тут такое говорите?
- Как я сюда попал, не тфвоя забота, - отвечала фигура. - А что я
гофорю, так я гофорю то, что надо. А кто я такой, так я затем и пришел сюда,
чтобы ты уфидел сфоими глазами.
- Вы просто пьяный бродяга, - сказал я. - Я сейчас позвоню в звонок и
велю моему лакею вытолкать вас взашей.
- Хе-хе-хе! - засмеялся он. - Хо-хо-хо! Да федь ты не можешь!
- Чего не могу? - возмутился я. - Как вас прикажете понять?
- Позфонить не можешь, - отвечал он, и нечто вроде ухмылки растянуло
его злобный круглый ротик.
Тут я сделал попытку встать на ноги, дабы осуществить мою угрозу, но
негодяй преспокойно протянул через стол одну из своих бутылок и ткнул меня в
лоб, отчего я снова упал в кресло, с которого начал было подниматься. Вне
себя от изумления я совершенно растерялся и не знал, как поступить. Он же
между тем продолжал говорить:
- Сам фидишь, лучше фсего тебе сидеть смирно. Так фот, теперь ты
узнаешь, кто я. Фзгляни на меня! Смотри хорошенько! Я - Ангел Необъяснимого.
