слишком часто, увы! бывает причиной несчастливого супружества. Она знает,
что мне всего лишь двадцать два года; а вот мне, возможно, не известно, что
моя Эжени значительно старше.
В этих словах звучало душевное благородство, достоинство и прямота,
которые очаровали меня - привели в восхищение - и еще прочнее привязали к
ней. Я едва мог сдерживать свой безмерный восторг.
- Прелестная Эжени! - вскричал я. - О чем вы толкуете? Вы несколько
старше меня годами. Что ж из того? Обычаи света - всего лишь пустые
условности. Для такой любви, как наша, не все ли равно - год или час? Вы
говорите, что мне всего двадцать два, хотя мне уже почти двадцать три. Ну а
вам, милая Эжени, не может быть более - более чем - чем...
Тут я остановился, надеясь, что мадам Лаланд договорит за меня и
назовет свой возраст. Но француженка редко отвечает прямо и на щекотливый
вопрос всегда имеет наготове какую-нибудь увертку. В этом случае Эжени,
перед тем искавшая что-то у себя на груди, уронила в траву медальон, который
я немедленно подобрал и подал ей.
- Возьмите его! - сказала она с самой обворожительной своей улыбкой. -
Примите его от той, которая здесь так лестно изображена. К тому же на
обороте медальона вы, быть может, найдете ответ на свой вопрос. Сейчас
слишком темно - вы рассмотрите его завтра утром. А теперь проводите меня
домой. Мои друзья устраивают сегодня небольшой домашний levee [Прием
(франц.).]. Обещаю, что вы услышите неплохое пение. Мы, французы, не столь
чопорны, как вы, американцы, и я без труда проведу вас к себе, как будто
старого знакомого.
Она оперлась на мою руку, и я проводил ее домой. Особняк ее был красив
и, кажется, обставлен со вкусом. Об этом, впрочем, я едва ли мог судить, ибо
к тому времени совсем стемнело, а в лучших американских домах редко зажигают
лампы в летние вечера. Разумеется, спустя час после моего прихода в большой
гостиной ванили карсельскую лампу под абажуром; и я смог увидеть, что эта
комната была убрана с необыкновенным вкусом и даже роскошью; но две
соседние, в которых главным образом и собрались гости, в течение всего
вечера оставались погруженными в весьма приятный полумрак. Это отличный
обычай, дающий гостям возможность выбирать между светом и сумраком, и нашим
заморским друзьям следовало бы принять его немедленно.
Проведенный там вечер был, несомненно, счастливейшим в моей жизни.
Мадам Лаланд не преувеличила музыкальные дарования своих друзей; я услышал
пение, лучше которого еще не слышал в домашних концертах, разве лишь в Вене.
Много было также талантливых исполнителей на музыкальных инструментах. Пели
главным образом дамы - и все но меньшой мере хорошо. Когда собравшиеся
требовательно закричали: "Мадам Лаланд", - она, не жеманясь и не
отнекиваясь, встала с шезлонга, где сидела рядом со мною, и, в сопровождении
одного-двух мужчин, а также подруги, с которой была в опере, направилась к
фортепиано, стоявшему в большой гостиной. Я охотно сам проводил бы ее туда,
но чувствовал, что обстоятельства моего появления в доме требовали, чтобы я
не был слишком на виду. Поэтому я был лишен удовольствия смотреть на певицу
- но мог слышать ее.
Впечатление, произведенное ею на слушателей, было потрясающим, но на
меня действие ее пения было еще сильней. Я не сумею описать его должным
образом. Отчасти оно вызывалось переполнявшей меня любовью; но более всего -
глубоким чувством, с каким она пела. Никакое мастерство не могло придать
арии или речитативу более страстной выразительности. Ее исполнение романса
из "Отелло", - интонация, с какою она пропела слова "Sul mio sasso" [Над
моим утесом (итал.).] из "Капулетти", доныне звучат в моей памяти. В низком
регистре она поистине творила чудеса. Голос ее обнимал три полные октавы, от
контральтового D до верхнего D сопрано, и хотя он был достаточно силен,
чтобы наполнить Сан Карло, ома настолько владела им, что с легкостью
справлялась со всеми вокальными сложностями - восходящими и нисходящими
гаммами, каденциями и фиоритурами, Особенно эффектно прозвучал у нее финал
"Сомнамбулы":
Ah! non giunge uman pensiero
Al contento ond'io son piena.
[Ум человеческий постичь не может
Той радости, которой я полна (итал.).]
Тут, в подражание Малибран, она изменила сочиненную Беллини фразу, взяв
теноровое G, а затем сразу перебросив звук G на две октавы вверх.
После этих чудес вокального искусства она вернулась на свое место рядом
со мной, и я в самых восторженных словах выразил ей мое восхищение. Я ничего
не сказал о моем удивлении, а между тем я был немало удивлен, ибо некоторая
слабость и как бы дрожание ее голоса при разговоре не позволяли ожидать, что
пение ее окажется столь хорошо.
Тут между нами произошел долгий, серьезный, откровенный и никем не
прерываемый разговор. Она заставила меня рассказать о моем детстве и слушала
с напряженным вниманием. Я не утаил от нее ничего - я по чувствовал себя
вправе что-либо скрывать от ее доверчивого и ласкового участия. Ободренный
ее собственной откровенностью в деликатном вопросе о возрасте, я сознался не
только в многочисленных дурных привычках, но также и в нравственных и даже
физических недостатках, что требует гораздо большего мужества и тем самым
служит вернейшим доказательством любви. Я коснулся студенческих лет -
мотовства, пирушек, долгов и любовных увлечений. Я пошел еще дальше и
признался в небольшом легочном кашле, который мне одно время докучал, в
хроническом ревматизме, в наследственном расположении к подагре и, наконец,
в неприятной, но доныне тщательно скрываемой слабости зрения.
- Что касается последнего, - сказала, смеясь, мадам Лаланд, - то вы
напрасно сознались, ибо без этого признания вас никто бы не заподозрил.
Кстати, - продолжала она, - помните ли вы, - и тут мне, несмотря на царивший
в комнате полумрак, почудилось, что она покраснела, - помните ли вы, mon
cher ami [Дорогой друг (франц.).] средство для улучшения зрения, которое и
сейчас висит у меня на шее?
Говоря это, она вертела в руках тот самый двойной лорнет, который
привел меня в такое смущение тогда в опере.
- Еще бы не помнить! - воскликнул я, страстно сжимая нежную ручку,
протянувшую мне лорнет. Это была роскошная и затейливая игрушка, богато
украшенная резьбой, филигранью и драгоценными камнями, высокая стоимость
которых была мне видна даже в полумраке.
- Eh bien, mon ami [Так вот, мой друг (франц.).],- продолжала она с
empressement [Поспешностью, готовностью (франц.).] несколько меня удивившей.
- Eh bien, mon ami, вы просите меня о даре, который называется бесценным. Вы
просите моей руки, и притом завтра же. Если я уступлю вашим мольбам и вместе
голосу собственного сердца, разве нельзя и мне требовать исполнения одной
очень маленькой просьбы?
- Назовите ее! - воскликнул я так пылко, что едва не привлек внимание
гостей, и готовый, если б не они, броситься к ее ногам. - Назовите ее, моя
любимая, моя Эжени, назовите! - но ах! Она уже исполнена прежде, чем
высказана.
- Вы должны, mon ami, - сказала она, - ради любимой вами Эжени побороть
маленькую слабость, в которой вы мне только что сознались, - слабость скорее
моральную, чем физическую, и, поверьте, недостойную вашей благородной души -
несовместимую с вашей прирожденной честностью - и которая наверняка навлечет
когда-нибудь на вас большие неприятности. Ради меня вы должны победить
кокетство, которое, как вы сами признаете, заставляет вас скрывать
близорукость. Ибо вы скрываете ее, когда отказываетесь прибегнуть к обычному
средству против нее. Словом, вы меня поняли; я хочу, чтобы вы носили очки, -
тсс! Вы ведь уже обещали, ради меня. Примите же от меня в подарок вот эту
вещицу, что я держу в руке; стекла в ней отличные, хотя ценность оправы и
невелика. Видите, ее можно носить и так - и вот так - на носу, как очки, или
в жилетном кармане в качестве лорнета. Но вы, ради меня, будете носить ее
именно в виде очков, и притом постоянно.
Должен признаться, что эта просьба немало меня смутила. Однако условие,
с которым она была связана, не допускало ни малейших колебаний.
- Согласен! - вскричал я со всем энтузиазмом, на какой я был в тот миг
способен. - Согласен, и притом с радостью. Ради вас я готов на все. Сегодня
я буду носить этот милый лорнет как лорнет, у сердца; но на заре того дня,
когда я буду иметь счастье назвать вас своей женой, я надену его на - на нос
и так стану носить всегда, в том менее романтическом и менее модном, но,
несомненно, более полезном виде, какой вам угоден.
После этого разговор у нас перешел на подробности нашего завтрашнего
плана. Толбот, как я узнал от своей нареченной, как раз вернулся в город. Я
должен был немедленно с ним увидеться, а также нанять экипаж. Гости
разойдутся не ранее чем к двум часам, и тогда, в суматохе разъезда, мадам
Лаланд сможет незаметно в него сесть. Мы поедем к дому одного священника,
который уже будет нас ждать; тут мы обвенчаемся, простимся с Толботом и
отправимся в небольшое путешествие на восток, предоставив фешенебельному
обществу города говорить о нас все, что ему угодно.
Уговорившись обо всем этом, я тотчас отправился к Толботу, но по дороге
не утерпел и зашел в один из отелей, чтобы рассмотреть портрет в медальоне;
это я сделал при мощном содействии очков. Лицо на миниатюрном портрете было
несказанно прекрасно! Эти большие лучезарные глаза! - этот гордый греческий
нос! - эти пышные темные локоны! - "О, - сказал я себе ликуя, - какое
поразительное сходство!" На обратной стороне медальона я прочел: "Эжени
Лаланд, двадцати семи лет и семи месяцев".
Я застал Толбота дома и немедленно сообщил ему о своем счастье. Он,
разумеется, выразил крайнее удивление, однако от души меня поздравил и
предложил помочь, чем только сможет. Словом, мы выполнили наш план; и в два
часа пополуночи, спустя десять минут после брачной церемонии, я уже сидел с
мадам Лаланд - то есть с миссис Симпсон - в закрытом экипаже, с большой
скоростью мчавшемся на северо-восток.
Поскольку нам предстояло ехать всю ночь, Толбот посоветовал сделать
первую остановку в селении К. - милях в двадцати от города, чтобы
позавтракать и отдохнуть, прежде чем продолжать путешествие. И вот, ровно в
четыре часа утра, наш экипаж подъехал к лучшей тамошней гостинице. Я помог
своей обожаемой жене выйти и тотчас же заказал завтрак. В ожидании его нас
провели в небольшую гостиную, и мы сели.
Было уже почти, хотя и не совсем, светло; и глядя в восхищении на
ангела, сидевшего рядом со мною, я вдруг вспомнил, что, как ни странно, с
тех пор как я впервые увидел несравненную красоту мадам Лаланд, я еще ни
разу не созерцал эту красоту вблизи и при свете дня.
- А теперь, mon ami, - сказала она, взяв меня за руку и прервав таким
образом мои размышления, - а теперь, когда мы сочетались нерасторжимыми
узами - когда я уступила вашим пылким мольбам и исполнила уговор, я надеюсь,
вы не забыли, что и вам надлежит кое-что для меня сделать и сдержать свое
обещание. Как это было? Дайте вспомнить. Да, вот точные слова обещания,
которое вы дали вчера вечером своей Эжени. Слушайте! Вот что вы сказали:
"Согласен, и притом с радостью. Ради вас я готов на все. Сегодня я буду
носить этот милый лорнет как лорнет, у сердца; но на заре того дня, когда я
буду иметь счастье назвать вас своей женой, я надену его на - на нос, и так
стану носить всегда, в том менее романтическом и менее модном, но,
несомненно, более полезном виде, какой вам угоден". Вот точные ваши слова,
