богатой, несомненно образованной и отлично воспитанной, занимающей столь
высокое положение в обществе и достойной всяческого уважения, какою, по
моему убеждению, являлась мадам Лаланд? Да, она полюбила меня - она ответила
на мою безумную любовь чувством столь же безотчетным - столь же беззаветным
- столь же бескорыстным - и столь же безмерным, как мое! Эти восхитительные
размышления были, однако, тут же прерваны опустившимся занавесом. Зрители
встали с мест, и началась обычная сутолока. Покинув Толбота, я силился
приблизиться к мадам Лаланд. Не сумев этого сделать из-за толпившейся
публики, я должен был отказаться от погони и направился домой, тоскуя, что
не смог хотя бы коснуться края ее одежды, но утешаясь мыслью, что назавтра
Толбот представит меня ей по всей форме.
Этот день наконец настал, то есть долгая и томительная ночь
нетерпеливого ожидания сменилась рассветом; но и после этого время до "часу
дня" ползло нескончаемо, точно улитка. Но говорят, что даже Стамбулу
когда-нибудь придет конец; наступил он и для моего ожидания. Часы пробили.
При последнем отголоске их боя я вошел в отель Б. и спросил Толбота.
- Нету, - ответил слуга - собственный лакей Толбота.
- Нету? - переспросил я, пошатнувшись и отступая на несколько шагов. -
Это, любезный, совершенно немыслимо и невозможно. Как это нету?
- Дома нету, сэр. Мистер Толбот сейчас же, как позавтракал, уехал в С.
и велел сказать, что не будет в городе всю неделю.
Я окаменел от ужаса и негодования. Я пытался что-то сказать, но язык
мне не повиновался. Наконец я пошел прочь, бледный от злобы, мысленно
посылая в преисподнюю весь род Толботов. Было ясно, что мой внимательный
друг, il fanatico, совершенно позабыл о своем обещании - позабыл сразу же,
как обещал. Он никогда не отличался верностью своему слову. Делать было
нечего; я подавил, как сумел, свое раздражение и уныло шел по улице, тщетно
расспрашивая о мадам Лаланд каждого встречавшегося мне знакомого мужчину.
Оказалось, что понаслышке ее знали все - а многие и в лицо, - но она
находилась в городе всего несколько недель, и поэтому лишь очень немногие
могли похвастать знакомством с нею. Эти немногие, сами будучи еще
малознакомыми для нее людьми, не могли или не хотели взять на себя смелость
явиться к ней с утренним визитом ради того, чтобы меня представить. Пока я,
уже отчаявшись, беседовал с тремя приятелями все на ту же поглощавшую меня
тему, предмет этой беседы внезапно сам появился перед нами.
- Клянусь, вот и она! - вскричал один из приятелей.
- Изумительна хороша! - воскликнул второй.
- Сущий ангел! - промолвил третий.
Я взглянул; в открытом экипаже, который медленно ехал по улице, к нам
приближалось волшебное видение, представшее мне в опере, а рядом сидела та
же молодая особа, что была тогда с нею в ложе.
- Ее спутница тоже удивительно хорошо выглядит, - заметил тот из троих,
кто заговорил первым.
- Да, поразительно, - сказал второй, - до сих пор весьма эффектна; но
ведь искусство творит чудеса. Честное слово, она выглядит лучше, чем пять
лет назад, в Париже. Все еще хороша - не правда ли, Фруассар, то бишь
Симпсон?
- Все еще? - переспросил я, - почему бы нет? Но в сравнении со своей
спутницей она все равно что свечка рядом с вечерней звездой - или светлячок
по сравнению с Антаресом.
- Ха, ха, ха! Однако ж, Симпсон, у вас истинный дар на открытия, и
весьма оригинальные.
На этом мы расстались; а один из трио принялся мурлыкать водевильные
куплеты, в которых я уловил лишь несколько слов:
Ninon, Ninon, Ninon a bas -
A bas Ninon de L'Enclos!
[Долой Нинон, Нинон, Нинон -
Долой Нинон де Ланкло! (франц.)]
Во время этого разговора произошло событие, которое меня очень
обрадовало, но еще усилило сжигавшую меня страсть. Когда экипаж мадам Лаланд
поравнялся с нами, она явно меня узнала; более того - осчастливила
ангельскою улыбкой, ясно говорившей, что я узнан.
Всякую надежду на знакомство пришлось оставить до того времени, когда
Толбот сочтет нужным вернуться в город. А пока я усердно посещал все
приличные места общественных увеселений и наконец в том самом театре, где я
увидел ее впервые, я имел несказанное счастье встретить ее еще раз и
обменяться с ней взглядами. Это, однако, произошло лишь по прошествии двух
педель. Все это время я ежедневно справлялся о Толботе в его отеле и
ежедневно приходил в ярость, слыша от его слуги неизменное: "Еще не
приезжал".
Вот почему в описываемый вечер я был уже близок к помешательству. Мне
сказали, что мадам Лаланд - парижанка, недавно приехала из Парижа - она
могла ведь и уехать обратно - уехать до возвращения Толбота - а тогда будет
потеряна для меня навеки. Мысль эта была непереносима. На карту было
поставлено мое будущее счастье, и я решил действовать, как подобает
настоящему мужчине. Словом, по окончании представления я последовал за
дамой, заметил себе ее адрес, а на следующее утро послал ей пространное
письмо, в котором излил свои чувства.
Я писал свободно, смело - словом, писал со страстью. Я ничего не скрыл
- даже своих слабостей. Я упомянул о романтических обстоятельствах нашей
первой встречи и даже о взглядах, которыми мы обменялись. Я решился
написать, что уверен в ее любви; этой уверенностью, а также пылкостью моего
собственного чувства я оправдывал поступок, который иначе был бы
непростителен. В качестве третьего оправдания я написал о своем опасении,
что она может уехать из города, прежде чем мне явится возможность быть ей
представленным. Я заключил это самое безумное и восторженное из посланий
откровенным отчетом о своих денежных обстоятельствах, о своих немалых
средствах и предложением руки и сердца.
Ответа я ждал с мучительным нетерпением. Спустя какое-то время,
показавшееся мне столетием, ответ пришел.
Да, пришел. Как ни романтично все это может показаться, я действительно
получил письмо от мадам Лаланд - от прекрасной, богатой, всех восхищавшей
мадам Лаланд. Ее глаза - ее чудесные глаза - не обманывали: сердце ее было
благородно. Как истая француженка, она послушалась честного голоса природы -
щедрых побуждений сердца и презрела чопорные условности света. Она не
отвергла мое предложение. Она не замкнулась в молчании. Она не возвратила
мое письмо нераспечатанным. Она даже прислала ответ, начертанный ее
собственной прелестной рукой. Ответ этот гласил:
"Мосье Симпсон будет извинить если плохо пишу прекрасного языка его
contree [Страны (франц.).]. Я приехал недавно и не был еще случай его
etudier [Изучить (франц.).].
С эта извинения, я скажу, helas! [Увы! (франц.)] Мосье Симпсон очень
истинно догадалась. Не надо добавлять? Helas! Я уже слишком много сказать.
Эжени Лаланд".
Я тысячи раз целовал эту благородную записку и, вероятно, совершил
множество других безумств, которых сейчас уж и не припомню. А Толбот все еще
не возвращался. Ах, если б он хоть смутно догадывался о страданиях, какие
причинял другу своим отсутствием, неужели он не поспешил бы их облегчить?
Однако он не возвращался. Я написал ему. Он ответил. Его задерживали
неотложные дела - но он скоро вернется. Он просил меня быть терпеливее -
уморить мой пыл - читать успокоительные книги - не нить ничего крепче
рейнвейна - и искать утешения в философии. Глупец! Если он не мог приехать
сам, отчего, во имя всего разумного, он не прислал в своем письме
рекомендательной записки? Я написал ему вторично, умоляя прислать таковую.
Письмо мое было мне возвращено все тем же слугой со следующей карандашной
надписью - негодяй уехал к своему господину:
"Уехали вчера из С., а куда и надолго ли - не сказали. Поэтому я решил
лучше письмо вернуть, узнавши вашу руку, потому что вам всегда спешно.
Ваш покорный слуга
Стабсс".
Надо ли говорить, как я после этого проклинал и господина и слугу, - но
от гнева было мало пользы, а от жалоб - ни малейшего утешения.
Моей последней надеждой оставалась моя врожденная смелость. Она уже
сослужила мне службу, и я решил положиться на нее и далее. К тому же после
обмена письмами что мог я совершить такого, что мадам Лаланд сочла бы за
дерзость? После получения от нее письма я постоянно наблюдал за ее домом и
обнаружил, что она имела обыкновение прогуливаться по вечерам в парке, куда
выходили ее окна, в сопровождении одного лишь негра в ливрее. Здесь, под
роскошными тенистыми купами, в сумерках теплого летного дня я дождался
случая и подошел к ней.
Чтобы ввести в заблуждение сопровождавшего ее слугу, я принял уверенный
вид старого, близкого знакомого. Она сразу поняла это и с истинно парижским
присутствием духа протянула мне в качестве приветствия обворожительную
маленькую ручку. Слуга тотчас же отстал на несколько шагов, и мы излили наши
переполненные сердца в долгой беседе о нашей любви.
Так как мадам Лаланд изъяснялась по-английски еще менее свободно, чем
писала, разговор мог идти только по-французски. На этом сладостном языке,
созданном для любовных признаний, я дал волю своей необузданной страстности
и со всем красноречием, на какое был способен, умолял ее согласиться на
немедленный брак.
Мое нетерпение вызвало у нее улыбку. Она напомнила о светских приличиях
- об этом пугале, которое столь многим преграждает путь к счастью, пока
возможность его не бывает потеряна навеки. Она сказала, что я весьма
неосторожно разгласил среди своих друзей, что ищу знакомства с нею, показав
тем самым, что мы еще не знакомы, и теперь нам не удастся скрыть, когда
именно мы познакомились. Тут она, смущаясь, назвала эту столь недавнюю дату.
Немедленное венчание было бы неприлично поспешным, неудобным, outre
[Вызывающим (франц.).] Все это она высказала с очаровательной naivete
[Наивностью (франц.).] которая восхитила меня, хотя я с огорчением сознавал,
что она права. Она даже обвинила меня, смеясь, в опрометчивости и
безрассудстве. Она напомнила мне, что я не знаю, кто она, каковы ее
средства, ее семья и положение в обществе. Она со вздохом попросила меня не
спешить и назвала мою любовь ослеплением - вспышкой - минутной фантазией -
непрочным созданием скорее воображения, нежели сердца. Пока ома говорила,
блаженные сумерки все более сгущались вокруг нас - и вдруг нежным пожатием
своей волшебной ручки она в один сладостный миг опрокинула все здание своих
доводов.
Я отвечал, как умел, - как умеют одни лишь истинно влюбленные. Я
пространно и убедительно говорил о своей любви, о своей страсти - о ее
дивной красоте и о моем безмерном восхищении. В заключение я энергично
указал на опасности, окружающие любовь, - ту истинную любовь, чей путь
никогда не бывает гладким, и вывел отсюда, что путь этот надлежит по
возможности сократить.
Последний мой довод, казалось, несколько поколебал ее суровую
решимость. Она смягчилась; но оставалось еще одно препятствие, о котором, по
ее словам, я должным образом не подумал. Вопрос был щекотливый - женщине
особенно не хотелось бы его касаться; делая это, она пересиливала себя, но
ради меня она готова на любую жертву. Она имела в виду возраст. Знаю ли я. -
точно ли я знаю, какая разница в летах пас разделяет? Когда муж бывает на
несколько лет и даже на пятнадцать - двадцать лет старше жены, это свет
считает допустимым и даже одобряет; но чтобы жена была старше мужа, этого
мадам Лаланд никогда не одобряла. Подобное противоестественное различие
