чиновником и в ком из думцев надлежит видеть влиятельного советника и даже
руководителя власти.
Всего вероятнее, что за царем стоял им самим составленный придворный
кружок, а не ограничивающее его власть учреждение с определенным составом и
формальными полномочиями. Царь Михаил ограничен во власти не был, и никаких
ограничительных документов от его времени до нас не дошло.
Вопрос об ограничениях. Между тем об ограничениях царя Михаила
существует ряд частных показаний, большинство которых относятся к XVIII в.,
именно ко времени около 1730 г. Таковы свидетельства русского историка В. Н.
Татищева (кратко говорящего, что Михаила Федоровича избрали всенародно, но с
ограничительной записью) и трех иностранцев. Из них два, Страленберг и
Фокеродт, дают подробное изложение ограничений, составленное в духе их
эпохи, а третий, Шмидт-Физельдек, кратко говорит о каких-то документах,
содержащих ограничения и будто бы хранимых в XVIII в. в государственных
хранилищах. Чтобы понять эти известия в их истинном значении, надобно знать,
что в последние годы царствования Петра Великого среди его сотрудников
обсуждался вопрос о необходимости устройства какого-либо органа власти,
который бы сообщил верховному управлению, будто бы расстроенному Петром
Великим, правильную организацию. Постепенно в умах некоторых сановников (кн.
Д. М. Голицын) рождается мысль о полезности и возможности такой реформы,
которая бы, устроив законодательную власть в стране, ограничила бы личный
авторитет монарха. В учреждении Верховного тайного совета в начале 1726 г.
многие готовы были видеть первый шаг именно в этом направлении, а в 1730 г.
"верховники" пытались сделать и второй, более определенный и решительный шаг
в сторону шведских олигархических порядков. Таким образом на пространстве
двух десятилетий мы наблюдаем в высших кругах бюрократии известное течение
политической мысли:
оно отправляется от заботы восстановить нарушенную так называемой
реформой правильность правительственных функций и приводит к попытке
коренного государственного переворота. Сначала думают создать что-нибудь
соответствующее старой "думе государевой", а затем приходят к решимости
упразднить исконную полноту власти государя. И в том, и в другом фазисе
размышлений и разговоров лица, причастные к данному делу, неизбежно должны
были обращаться за справками и сравнениями к прошлому, именно к тем его
моментам, когда в старой Москве ставились и решались те же самые вопросы о
формах и способах управления. Ища ответа на свои вопросы в прошлом, они
вспоминали -- по устным преданиям -- то, что было в старину, и по-своему
освещали то, что вспоминали. Их воспоминания и толкования получали широкое
распространение в кругу их близких и знакомых, -- и вот почему около 1720 --
1730 гг. иностранцы, жившие в России и писавшие о ней, располагали такими
сведениями о смутном времени и о начале царствования Михаила, какими не
располагала ни печатная, ни рукописная историческая наша литература того
времени. Приводя свои данные, эти лица ссылались иногда на частные архивы и
частные рассказы. Страленберг, например, упоминает о письме, "которое, как
говорят, можно еще было видеть в оригинале у недавно умершего фельдмаршала
Шереметева и из коего некто, его читавший, сообщил мне (т.е. Страленбергу)
несколько данных". Шмидт-Физельдек, живший в доме графа Миниха, не иначе,
как только путем слухов, ходивших в кругу его патрона, мог быть осведомлен о
документах, хранимых, по его сообщению, в Успенском соборе и каком-то
"архиве". Исторический материал, добытый таким путем, не мог быть, конечно,
точен и полон. Предание знало, что в смутное время избрание на престол В.
Шуйского было сопряжено с обещаниями царя подданным. В хронографах и
рукописных сборниках можно было найти и самую запись, на которой Шуйский
"поволил" целовать крест. Таким образом, при желании и старании факт
"ограничений" Шуйского мог быть установлен твердо. Знало предание и о том,
что Владислава избрали на условиях; могли даже быть известны и самые условия
тем, кто имел тогда доступ в архивы. Но условий, предложенных, как
предполагали, царю Михаилу, никто не знал; между тем предание помнило, что
царь Михаил Федорович правил не один, не по-старому, а с участием земщины.
Не зная действительных отношений царя и Земского собора, представляли их
себе в том виде, какой считали нормальным по понятиям своей эпохи. Так и
явились, думается нам, условия, изложенные у Страленберга и повторенные у
Фокеродта и гр. Миниха. Они воспроизводили положение, не действительно
бывшее в 1613 г., а такое, какое предполагалось для того времени
естественным: царская власть ограничена бюрократической олигархией и связана
рядом точно формулированных условий в административных, судебных и
финансовых ее функциях. Словом, предание о начале XVII в. строилось на
данных начала XVIII в., и его детали в наших глазах должны характеризовать
не первый, а второй из этих моментов. Таков будет, по нашему разумению,
единственно правильный научный прием в оценке баснословного рассказа
Страленберга и зависимых от него показаний Фокеродта и Миниха. Что же
касается до остальных двух свидетельств XVIII столетия, именно упоминаний
Шмидта-Физельдека и Татищева, то это только упоминания, не более. Один
говорит, что в 1613 г. существовала "eine formliche Kapitulation", а другой
-- что царя Михаила избрали "с такой же записью", как и В. Шуйского. Оба эти
известия доказывают только то, что их авторы верили в справедливость
ходивших в их время рассказов о существовании ограничительной записи царя
Михаила Федоровича и что самой записи они не видели и не знали.
Итак, если бы об ограничениях 1613 г. существовали только известия
XVIII в., мы не дали бы им веры и воспользовались бы ими только для
характеристики политического умонастроения тех кругов русского общества,
которые подготовили "затейку" с пунктами 1730 г., а также ее падение.
Возникновение предания о записи царя Михаила мы в таком случае объясняли бы
неумением деятелей петровской эпохи понять соправительство Михаила с Земским
собором иначе, как результат формального ограничения верховной власти, и
притом ограничения по известному образцу. Но в данном случае вопрос
осложняется тем, что о боярском ограничении власти М. Ф. Романова говорят
два его современника -- анонимный автор псковского сказания о смуте и
известный Котошихин. Над тем, что они говорят, стоит остановиться.
Псковское сказание "о бедах и скорбех и напастех" давно уже оценено С.
М. Соловьевым и А. И. Маркевичем. Однако и теперь физиономия этого памятника
недостаточно ясна. Автор сказания неизвестен; не поддается определению и
самая среда, к которой он принадлежал. Сделано лишь то наблюдение, что он не
тяготел к высшим кругам, псковским или московским, и писал "в духе меньших
людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко
всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и
распоряжениям". К этим словам С. М. Соловьева следует добавить, что местная
"собственно псковская" тенденция сказателя не была политической и не
переходила в сепаратизм. Его протест был направлен против московских бояр
как представителей высшего социального слоя, политически и экономически
вредного одинаково для Пскова и Москвы -- для всего русского народа.
Демократическое настроение автора ведет его к крайностям и несправедливости.
Раздело касается "владущих", он готов на всякие обвинения и подозрения.
Бояре Шуйские, по его мнению, злодейски погубили кн. М. В. Скопина-Шуйского;
затем другие "от боярского роду" возненавидели "своего христианского царя" и
стали желать царя "от поганых иноверных", чем и погубили Москву; при
освобождении Москвы от поляков "древняя гордость" боярина кн. Д. Т.
Трубецкого, не желавшего помочь Пожарскому, чуть было не помешала успеху
дела. Стоявшие с Трубецким под Москвой "рустии бояре и князи", несмотря на
горький опыт с Владиславом, снова умыслили призвать иноземного царя и дважды
посылали за ним в Швецию, "и не сбысться их злый боярской совет", потому что
"избрали ратные люди и все православные на Московское государство царем" М.
Ф. Романова. Когда, не ожидая результата посольства в Швецию, тотчас по
взятии Москвы собрались русские и стали говорить: "Не возможно нам пребыти
без царя ни единого часа", -- то владущие и на соборе завели речь об
иноземце: "И восхотеша начальницы паки себе царя от иноверных, народи же и
ратнии не восхотеша сему быти". Таким образом, до воцарения Михаила
Федоровича бояре, руководившие властью, приводили народ к бедам и гибели.
При Михаиле пагубная деятельность владущих продолжалась, но из сферы
политической она перешла в сферу административно-хозяйственную. Вот как
представляет ее себе автор: так как новый государь был молод и не имел "еще
толика разума, еже управляти землею", то "не без мятежа сотвори ему державу
враг дьявол, возвыся паки владущих на мздоимание". Владущие снова стали
кабалить себе народ, "емлюще в работу сильно собе" трудовое население,
возвращавшееся из плена и бегов: они уже забыли прежнее "безвремяние", когда
"от своих раб разорени быша". Не боясь царя, они "его царьская села себе
поимаша", так как государь не знал своих земель вследствие пропажи писцовых
книг, "яко земские книги преписания в разорение погибоша" [*Дворцовые села и
земли действительно были расхищаемы в смутное время, но уже в начале 1613 г.
началось их обратное движение во дворец. Собор 1612 -- 1613 гг. постановил
"отписывать дворцовых сел пашенных и посошных и оброчных", и "отпищики
посланы". Таким образом, хищениям полагали конец. Но при царе Михаиле
законным порядком, и преимущественно в мелкую раздачу, стали снова, и притом
усиленно, тратить дворцовый земельный фонд (см.: Готье Ю. В. "3амосковный
край в XVII веке". М., 1906. С. 320--326). Это обстоятельство по-своему и
освещает автор псковского сказания. Надобно заметить, что и в других
псковских летописях бояре обличаются в присвоении земель: "А селы государевы
розданы боярам в поместья, чем прежде кормили ратных", -- говорится под 1618
г. в первой псковской летописи. Интересно, что здесь князь И. Ф. Троекуров
представляется злодеем, тогда как в разбираемом псковском сказании ему
высказывается похвала: так мало знали во Пскове московских бояр.]. В то же
время, умалив хищничеством государевы доходы, они понудили царя к увеличению
податных тягот: "На государевы и государственные расходы брали со всей земли
как обычные оброки и дани, так и экстренную пятую деньгу, пятую часть имения
у тяглых людей"; на "царскую потребу и расходы" шли даже и те доходы, из
которых прежде "государь царь оброки жаловаше", т.е. давал жалованье
служилым людям (предполагаем, "четвертчикам". Своекорыстно отнеслись боя ре
и к тому случаю, когда под Москву явились "нецыи вои, в Поморьи суще, бяху
грабяще люди". Отстав от грабежа и сознав свою вину, эти вои-казаки пожелали
идти на помощь Пскову, будто бы осажденному тогда шведами, -- "и приидоша к
царствующему граду и послаша к царю о собе". И вот, "слышав бояре, начаша
советовати собе, как сии волныя люди собе поработити, понеже наши рабы
прежде быша, а ныне нам сильны быша и не покоряхуся; и призваше во град
голов их, яко до треисот... и переимаша их и перевязаша, а на прочих ратию
изыдоша и разгромиша их и многих переимаша, а достальных 15000 в Литву
отъехаша". В этом рассказе дело идет, очевидно, об известном походе
