именно казаков. В официальных, стало быть ответственных, беседах
литовско-польских дипломатов с московскими в первые месяцы после выбора
Михаила русским людям приходилось выслушивать "непригожие речи": Лев Сапега
грубо высказал самому Филарету в присутствии московского посла Желябужского,
что "посадили сына его на Московское государство государем одни казаки
донцы"; Александр Гонсевский говорил князю Воротынскому, что Михаила
"выбирали одни казаки". Со своей стороны, шведы высказывали мнение, что в
пору царского избрания в Москве были "казаки в московских столпех
сильнейшии". Эти впечатления посторонних лиц встречают некоторое
под-тверждение и в московских исторических воспоминаниях. Разумеется, нечего
искать таких подтверждений в официальных московских текстах: они
представляли дело так, что царя Михаила сам Бог дал и всей землей обрали.
Эту же идеальную точку зрения усвоили себе и все русские литературные
сказания XVII в. Царское избрание, замирившее смуту и успокоившее страну,
казалось особым благодеянием Господним, и приписывать казакам избрание того,
кого "сам Бог объявил", было в глазах земских людей неприличной
бессмыслицей. Но все-таки в московском обществе осталась некоторая память о
том, что в счастливом избрании законного государя приняли участие и проявили
почин даже и склонные ко всякому беззаконию казаки. Авраамий Палицын
рассказывает, что к нему на монастырское подворье в Москве во время Земского
собора приходили вместе с дворянами и казаки с мыслью именно о Михаиле
Федоровиче Романове и просили его довести их мысль до собора. Изданный И. Е.
Забелиным поздний и в общем недостоверный рассказ о царском избрании 1613 г.
заключает в себе одну любопытнейшую подробность о том, что права Михаила на
избрание объяснил собору, между прочим, "славного Дону атаман". Эти
упоминания о заслугах казаков в деле объявления и укрепления кандидатуры М.
Ф. Романова имеют очень большую цену: они свидетельствуют, что роль
казачества в царском избрании не была скрыта и от московских людей, хотя им
она представлялась, конечно, иначе, чем иноземцам.
Руководясь приведенными намеками источников, мы можем себе ясно
представить, какой смысл имела кандидатура М. Ф. Романова и каковы были
условия ее успеха на Земском соборе 1613 г.
Собравшись в Москву в исходе 1612 или в самом начале 1613 г., земские
выборные хорошо представили собой "всю землю". Окрепшая в эпоху смуты
практика выборного представительства позволила избирательному собору на
самом деле представить собой не одну Москву, а Московское государство в
нашем смысле этого термина. В Москве оказались представители не менее 50
городов и уездов;
представлены были и служилый и тяглый класс населения;
были и представители казаков. В своей массе собор оказался органом тех
слоев московского населения, которые участвовали в очищении Москвы и
восстановлении земского порядка; он не мог служить ни сторонникам
Сигизмунда, ни казачьей политике. Но он мог и неизбежно должен был стать
предметом воздействий со стороны тех, кто еще надеялся на восстановление
королевской власти или же казачьего режима. И вот, отнимая надежду как на
то, так и на другое, собор прежде всякого иного решения торжественно
укрепился в мысли: "А литовского и свийского короля и их детей, за их многия
неправды, и иных никоторых земель людей на Московское государство не
обирать, и Маринки с сыном не хотеть". В этом решении заключалось
окончательное поражение тех, кто думал еще бороться с результатами
московского очищения и с торжеством средних консервативно настроенных слоев
московского населения. Исчезло навсегда "хотение" бояр и "лучших людей",
которые "служили" королю, по выражению Философова, и желали бы снова
"просити на государство" Владислава. Невозможно было долее "примеривать" на
царство и "Воровского Калужского", а стало быть, мечтать о соединении с
Заруцким, который держал у себя "Маринку" и ее "Воровского Калужского" сына.
Победа над боярами, желавшими Владислава, досталась собору, думается,
очень легко: вся партия короля в Москве, как мы видели, была разгромлена
временным правительством тотчас по взятии столицы, и даже знатнейшие бояре,
"которые на Москве сидели", вынуждены были уехать из Москвы и не были на
соборе вплоть до той поры, когда новый царь был уже избран: их вернули в
Москву только между 7 и 21 февраля. Если до собора сторонники приглашения
Владислава "именно о том говорити не смели, боясь казаков", то на соборе им
надобно было беречься еще более, боясь не одних казаков, но и "всей земли",
которая одинаково с казаками не жаловала короля и королевича. Другое дело
было земщине одолеть казаков: они были сильны своим многолюдством и дерзки
сознанием своей силы. Чем решительнее земщина становилась против Маринки и
против ее сына, тем внимательнее должна была она отнестись к другому
кандидату, выдвинутому казаками, -- "к Филаретову сыну". Он был не чета
"Воренку". Нет сомнения, что казаки выдвигали его по тушинским
воспоминаниям, потому что имя его отца Филарета было связано с тушинским
табором. Но имя Романовых было связано и с иным рядом московских
воспоминаний. Романовы были популярным боярским родом, известность которого
шла с первых времен царствования Грозного. Незадолго до избирательного
собора 1613 г., именно в 1610 г., совсем независимо от казаков, М. Ф.
Романова в Москве считали возможным кандидатом на царство, одним из
соперников Владислава. Когда собор настоял на уничтожении кандидатуры
иноземцев и Маринкина сына и "говорили на соборах о царевичах, которые
служат в Московском государстве, но о великих родех, кому из них Бог даст на
московском государстве быть государем", -- то из всех великих родов
естественно возобладал род, указанный мнением казачества. На Романовых могли
сойтись и казаки и земщина -- и сошлись: предлагаемый казачеством кандидат
легко был принят земщиной. Кандидатура М. Ф. Романова имела тот смысл, что
мирила в самом щекотливом пункте две еще не вполне примиренные общественные
силы и давала им возможность дальней шей солидарной работы. Радость обеих
сторон по случаю достигнутого соглашения, вероятно, была искренна и велика,
и Михаил был избран действительно "единомышленным и нерозвратным советом"
его будущих подданных.
Заключение. Результаты смуты. Освобождением Москвы и избранием царя
историки обыкновенно кончают повесть о смуте, -- они правы. Хотя первые годы
царствования Михаила--тоже смутные годы, но дело в том, что причины,
питавшие, так сказать, смуту и заключавшиеся в нравственной шаткости и
недоумении здоровых слоев московского общества и в их политическом
ослаблении, эти причины были уже устранены. Когда этим слоям удалось
сплотиться, овладеть Москвой и избрать себе царя, все прочие элементы,
действовавшие в смуте, потеряли силу и мало-помалу успокаивались. Выражаясь
образно, момент избрания Михаила -- момент прекращения ветра в буре;
море еще волнуется, еще опасно, но оно движется по инерции и должно
успокоиться.
Так колебалось Русское государство, встревоженное смутой; много хлопот
выпало на долю Михаила, и все его царствование можно назвать эпилогом драмы,
но самая драма уже кончалась, развязка уже последовала, результаты смуты уже
выяснились.
Обратимся теперь к этим результатам. Посмотрим, как понимают важнейшие
представители нашей науки факт смуты в его последствиях. Первое место дадим
здесь, как и всегда, С. М. Соловьеву. Он (и в "Истории", и во многих своих
отдельных статьях) видит в смуте испытание, из которого государственное
начало, боровшееся в XVI в. с родовым началом, выходит победителем. Это
чрезвычайно глубокое, хотя, может быть, и не совсем верное историческое
воззрение. К. С. Аксаков, человек с большим непосредственным пониманием
русской жизни, видит в смуте торжество "земли" и последствием смуты считает
укрепление союза "земли" и "государства" (под государством он понимает то,
что мы зовем правительством). Во время смуты "земля" встала как единое целое
и восстановила государственную власть, спасла государство и скрепила свой
союз с ним. В этом воззрении, как и у С. М. Соловьева, нет толкований
относительно реальных последствий смуты. Это -- общая историческая оценка
смуты со стороны результатов. Но даже такой общей оценки нету И. Е.
Забелина; он результатами смуты как-то вовсе не интересуется, и о нем здесь
мало приходится говорить. Много зато можно сказать о мнении Костомарова,
который считает смутное время безрезультатной эпохой. Чтобы яснее
представить себе воззрение этого историка, приведем выдержку из
заключительной главы его "Смутного времени Московского государства":
"Неурядицы продолжались и после, в царствование Михаила Федоровича, как
последствие смутного времени, но эти неурядицы уже не имели тех определенных
стремлений -- ниспровергнуть порядок государства и поднять с этой целью
знамя каких-нибудь воровских царей; а таков именно был в начале XVII в.
характер самой эпохи смутного времени, не представляющей ничего себе
подобного в таких эпохах, какие случались и в других европейских
государствах. Чаще всего за потрясениями этого рода следовали важные
изменения в политическом строе той страны, которая их испытывала; наша
смутная эпоха ничего не изменила, ничего не внесла нового в государственный
механизм, в строй понятий, в быт общественной жизни, в нравы и стремления,
ничего такого, что, истекая из ее явлений, двинуло бы течение русской жизни
на новый путь, в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле. Страшная
встряска перебуровила все вверх дном, нанесла народу несчетные бедствия; не
так скоро можно было поправиться после того Руси, -- и до сих пор после
четверти тысячелетия, не читающий своих летописей народ говорит, что
давно-де было "литейное разорение";
Литва находила на Русь, и такая беда была наслана, что малость людей в
живых осталось и то оттого, что Господь на Литву слепоту наводил. Но в строе
жизни нашей нет следов этой страшной кары Божьей: если в Руси XVII в., во
время, последующее за смутной эпохой, мы замечаем различие от Руси XVI в.,
то эти различия произошли не из событий этой эпохи, а явились вследствие
причин, существовавших до нее или возникших после нее. Русская история
вообще идет чрезвычайно последовательно, но ее разумный ход будто
перескакивает через смутное время и далее продолжает свое течение тем же
путем, тем же способом, с теми же приемами, как прежде. В тяжелый период
смуты были явления новые и чуждые порядку вещей, господствовавшему в
предшествовавшем периоде, однако они не повторялись впоследствии, и то, что,
казалось, в это время сеялось, не возрастало после".
Можно ли согласиться с таким воззрением Костомарова? Думаем, что нет.
Смута наша богата реальными последствиями, отозвавшимися на нашем
общественном строе на экономической жизни ее потомков. Если Московское
государство кажется нам таким же в основных своих очертаниях, каким было до
смуты, то это потому, что в смуте победителем остался тот же государственный
порядок, какой формировался в Московском государстве в XVI в., а не тот,
какой принесли бы нам его враги -- католическая и:
аристократическая Польша и казачество, жившее интересами хищничества и
разрушения, отлившееся в форму безобразного "круга". Смута произошла, как мы
