и положению принести и вручить мне. Должен его
превосходительство господин губернатор в полной парадной форме,
при всех регалиях и чтобы со свитой полагающейся. Он явится
представителем вы-со-чай-ших особ! А ты-- вон убирайся, пока я
не составил протокол за непочтительное отношение к их
им-пе-ра-тор-ским ве-личе-ствам!
Околоточный сжал кулаки, побагровел, но повернулся с
заученной ловкостью и выскочил из комнаты, в дверях согнулся и,
не разгибаясь, выбежал на улицу. Куликовский долго смеялся:
-- У дурака слова "высочайших величеств" ум отшибли!
На улице, на глазах любопытных, околоточный выпрямился,
отдышался, принял осанку, по чину положенную. Фуражку пришлось
сдвинуть далеко на затылок: знак от притолоки был виден всем
прохожим, рассматривающим его без всякой почтительности.
Некогда было цыкнуть-- околоточный чуть не бегом понесся по
улице. Наблюдающие говорили: -- Здорово, знать, влетело --
здорово летит! Долго обсуждали, как Александр Павлович
расправился с околоточным -- палкой или кулаком? Наотмашь или
ткнул в лоб? Спросить у околоточного не решались.
В квартире Куликовского пошла спешная уборка, приборка,
чистка, мытье. Из комнаты вытащили кровати, столы, стулья. Надо
было освободить место для всех господ начальников. Садиться им
не обязательно! Постоят в квартире Куликовского -- и того
довольно им, лишь бы места хватило для всех.
Тряпками вытерли стены и потолок, благо до него рукой
подать. Пол вышаркали голиками с дресвой. Жена Куликовского
принесла половики из распоротых мешков. Куликовский велел
убрать.
-- Без ковров. Пол вымыли, и ладно. Чисто -- не чисто,
было бы мыто.
На стене прицепили булавками ярко раскрашенные лубочные
портреты царя, царицы, наследника. В закопченной комнате яркие
олеографии назойливо лезли в глаза.
Жена Куликовского протестовала: -- Откуда у тебя,
Александр, почтение к царям взялось?
-- Молчи, жена, ни тебе ни мне портреты не нужны, а тем,
кто сейчас приедут, портреты помогают на ногах держаться, над
нами измываться. Уедут "гости", портреты опять под кровать
сунем.
Перед иконой затеплили лампадку. Ребят утолкали в кухню,
настрого наказав не шуметь. Едва успели справиться со всеми
делами, явились гости. Во двор разом втолкнулись шесть
полицейских. Два вытянулись у калитки, два встали у крыльца и
два остановились по дороге от ворот к дому -- домишко стоял в
глубине двора. Франт околоточный занял пост в сенях, у
притолоки ему знакомой: он приготовился почтительно
предупреждать их превосходительств и их высокоблагородий
наклонять голову.
Улица, всегда безлюдная, ожила. Народ сбежался поглядеть,
как будет и что будет.
Во двор вступил губернатор, за ним бригадный генерал и
другие чины. Выступали с важной медлительностью и как будто
боялись провалиться.
Остановились у входа: не было приличной прихожей с
приличествующей вешалкой. Маленькие сенцы и дверь в комнату.
Где оставить шинели? Для передачи царской телеграммы нельзя
входить в шинелях. Если приехали, то надо явить себя во всем
начальственном виде.
Околоточный кивнул головой полицейским. Два от ворот, два,
стоящих на полпути от ворот до домишка, подскочили к двум,
стоящим у крыльца, вытянулись выполнять приказания... Замерли в
ожидании. На руки полицейских господа сбросили шинели, плащ
губернатора ловко подхватил околоточный.
Дорога во двор оказалась свободной, любопытные столпились
у всех окон. Полицейские не могли помешать, с шинелями на руках
они были прикованы к месту, не могли бежать, выгонять, взять на
окрик тоже нельзя: господа начальники близко, полицейским более
привычно действовать "действием". А надо стоять и не замечать
любопытных у окон.
Кто-то виноват во всем этом, и нет времени искать
виновного. А все царица с ответной телеграммой... кабы ей!
У дверей околоточный докладывал о притолоке. Губернатор
остановился. Короткий разговор: -- Не могли вырубить? -- Так
что, ваше пре... -- Болван!
-- Так что, ваше превосходительство, извольте сильнее
наклониться.
Губернатор и все чины приготовились повергнуть в трепет
своим великолепием, своей начальственной осанкой! Устрашить и
заставить согнуться в поклоне! А надо наклоняться, входить с
опущенной головой. Особенно трудно было губернатору: высокий
воротник мундира подпирал голову, а корсет, стягивающий
довольно тучный живя^ для придания стройности фигуре, не
позволял наклоняться. Стройности в фигуре губернатора давно уже
не было, осталась одна выпяченная важность.
Если бы на телеграмме не был указан адрес Куликовского, то
можно было бы вызвать, даже коляску послать за ним, заставить
подождать в приемной часа два-три и допустить до себя, вручить
телеграмму, сохраняя собственное достоинство. И этот
телеграфный запрос: "В достаточной ли мере оказывается уважение
и внимание господину Куликовскому? "
Губернатор подогнул колени. Так он никогда никуда еще не
входил.
Случилось и еще нечто, не бывшее в жизни его
превосходительства: треуголка мешает! Нет места красиво согнуть
и слегка отогнуть левую руку, поддерживающую треуголку, и
шпага, как нарочно, подвернулась неловко, подняла фалды
мундира. Так и пришлось войти с поднятым хвостом! И вприсядку!
За окном кто-то крикнул: "Губернатор петухом идет!.."
Приходилось бывать на больших приемах и самому делать приемы,
но такого глупого положения не было.
Входили, расправлялись. А картинность торжественного,
грозного входа уже пропала. Вошли. Вытянулись истуканами.
Торжественным и даже строгим стоял хозяин. Он одним общим
взглядом убедился в наличии парадных мундиров и регалий, не дал
времени здороваться. Обернулся к иконам лицом, воздел руки и
начал молиться. Пришлось и гостям молиться.
Громко поминая имя царя. Куликовский сделал земной поклон
и обернулся на гостей.
Гости вытянулись, окаменели:-- "Этого еще недоставало!".
Первым торнулся из окаменелости губернатор, достал носовой
платок, бросил на пол, еще не просохший, -- губернатор берег
свои белые брюки.
Гости по-своему делали земные поклоны: опускались на одно
колено. Тугие воротники мундиров мешали наклонять голову,
вместо поклона чуть подтягивали подбородок и опускали глаза.
С этим Александр Павлович мирился: если, по понятиям
"чинов", так подобает -- вместо поклона подмаргивать иконе,--
пусть так поупражняются. Кто из них решится за царя не молиться
при всем честном народе?
Поднялся Куликовский, возгласил моление за царицу и снова
бухнулся на колени, и снова обернулся на гостей. Гости все
стояли на коленях. При упоминании имени царицы гостей заметно
передернуло. Некоторые волками оглядывались на портрет царицы.
Чувствовалось, что все ругательства и проклятия по ее адресу
кипят в "молящихся" .
Пришлось вставать на колени и за наследника, и за всю
царскую семью. Да не один раз! Куликовскому этого было мало.
Запел полным голосом молитву за царя, обернулся и бросил: --
Пойте!
Запели. От злости голоса хрипят, зубы скалятся, кулаки
зуботычины готовят, а поют!
-- Хор -- хуже не придумать, а поют громко. Стараются один
перед другим доказать усердие в молитве за весь царствующий
дом.
Во все окна народ глядит, слушает. Послушали за окнами,
шапки сняли и тоже запели. Получилось всенародное пение за
царя, и получился беспорядок. И запретить нельзя!
Один Куликовский находил, что так и быть должно. Подражая
регенту, размахивая руками, запел еще громче! Больше часу
продолжалась молитвенная гимнастика и пение. Очень походило на
издевательство над высочайшими особами. Куликовский с усмешкой
поглядывал на портреты и оглядывался на поющих важных господ,
усердствующих один перед другим. Устал Александр Павлович или
надоело ему разыгрывать комедию,-- громко возгласил:
-- Аминь! -- Обернулся к гостям с видом, милостиво
подпускающим к себе.
Губернатор откашлялся и, с трудом сдерживая бешенство,
начал: -- Господин Куликовский! Куликовский подсказал: --
Александр Павлович.
Чиновники остолбенели от такой дерзости: осмелиться
поправить самого губернатора! Губернатор овладел собой:
-- Уважаемый Александр Павлович! Ее императорскому
величеству благоугодно было... Куликовский поднял руку:
-- Всемилостивейшей государыне императрице... Губернатор
скрипнул зубами, сдерживая желание раскричаться, расшуметься и,
может быть, дать волю кулакам. Осмелиться дважды остановить его
превосходительство -- неслыханная дерзость! Но Куликовский
защищает титулование императрицы, ее честь...
Губернатор оттянул рукой тугой воротник мундира, глотнул
воздух. Ждали какого-либо припадка, но важная особа справилась
с собой и продолжала медленно, выделяя каждое слово.
-- Глубокоуважаемый Александр Павлович! Ее императорскому
величеству, всемилостивейшей государыне императрице благоугодно
было в ответ на ваше всеподданнейшее поздравление с чудесным
спасением августейшей семьи послать вам высочайшую грамоту в
виде телеграммы, кою я имею высокую честь вручить вам, принося
свое поздравление с монаршей милостью и с пожеланием вам
доброго здоровья на многие годы!
Куликовский протянул руку губернатору, позволяя пожать.
Позволил и другим чинам высказать поздравления, позволил пожать
руку Расшаркивались, улыбались -- улыбки получались кривые,
зубы скалились, а слова были самые изысканные, из слов кружева
плелись.
Злоба переполняла гостей. Злились и на Куликовского, а
больше на царицу: дернуло ее послать ответ! С этой телеграммой
пришлось ехать к черту на кулички, чуть не на свалку, и на
потеху любопытным молиться и распевать! А народ -- будто у всех
свободное время -- устроил гулянье.
Расшаркались гости, заулыбались, прощаясь, в дверях гнули
головы и плечи.
Надевая шинели, начальствующие почувствовали возвращение в
значительность своих чинов и положений. Оглянулись: толпа
любопытных, невозбранно проникших в неохраняемые ворота,
заполнила двор. Любопытные не выражали восторга, не выкликали
слов привета, но и ничего иного, никакой непочтительности не
проявляли: просто уставились.
Губернатор изобразил улыбку милостливо-снисходи-тельную и
в меру строгую. Этой улыбкой его превосходительство старался
показать и убедить: "Все было так, как надо, как должно быть!"
Все чины тоже сделали улыбки.
Вслед начальству кто-то сказал:
-- Ишь, намолились, напелись -- будто напились, наелись,
лицом довольны, нутром злостью исходят...
Отметил Куликовский белые перчатки у всех гостей и у
полицейских. Купил себе белые перчатки и с телеграммой в руках
появился на рынке. Белые перчатки, неторопливая поступь делали
Куликовского важным. Полицейские вытягивались, козыряли,
провожали глазами.
Все знали и о "гостях" Куликовского, и о молении, и о
пении. Всем хотелось видеть телеграмму, "т
Из лавок зазывали, кричали не по фамилии, как обычно, а по
имени, отчеству.
-- Александр Павлович, сделай милость, зайди, покажи
телеграмму! -- Пять целковых за прочтение. -- Что очень
дорожишься?
-- Надо деньги вернуть: когда я телеграмму посылал -- без
мала месячный заработок ухлопал. Деньги гони вперед, да один
читай.
-- Ну уж это, как подобает. За свои собственные деньги я
хочу в своих собственных руках держать царскую телеграмму и
собственными глазами единолично читать. Держи деньги.
Желающих было много. Подходили с бумажными пятирублевиками
