Три девушки, обнаженные и обритые наголо. И двое парней с закрытыми
глазами. Пятеро обреченных.
- Сейчас жрица выберет шестого, - пояснил Крежень, - или шестую.
- Но она же слепа! - поразился Иван. Он лишь теперь увидел, что в
глазах у Ливы стоит мрак, что это пустые глазницы, а вовсе не глаза.
Прекрасная, пылкая Ливадия Бэкфайер ... и эти безглазые черные
провалы!
- Она видит лучше нас. И глубже!
Иван вспомнил, как держал ее в своих объятиях, как целовал, ласкал
... нет, это не он держал, это Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный ласкал
ее... но он все помнил. Это не она. Это тело ее. Но не она. И смуглое
тело, усеянное жемчужными нитями, и эти тяжелые серебряные обручи и
браслеты, и развевающиеся во мраке черные невесомые шелка. И эта
жуткая трехрогая сверкающая корона?!
- Да обрящут ищущие! - гнул свое вездесущий зловещий глас. - Да
отметят алчущие мести! Ибо время наше близко и час наш наступает -
ждать недолго. Да изымет каждый священную иглу дабы оросить ее влагой,
истекающей из сосудов, уходящих навсегда, дабы смазать пальцы свои
кровью приносимых на алтарь Черного Блага.
Трое в черных сутанах с алыми капюшонами на головах вышли из
отверстия на плахе-шестиугольнике, вздели руки вверх. И заревела
толпа, вскинула руки ответно - в каждой сверкала полуметровая тонкая
игла. Заглушая рев завизжали, завопили жертвы, пронзаемые торчащими из
звезды остриями - теперь каждая жертва висела на таком острие,
свешиваясь головою и телом вниз, в толпу, висела на одной лишь ступне,
висела, корчась и извиваясь от боли ... и уже тянулись к ней со своими
иглами ближайшие, когда голос возрос до воя сирены:
- Шестая жертва!
- Шестая жертва!!! - эхом взревела толпа.
- Жрица выберет шестую жертву!
И вот тогда Ивану стало до жути страшно. Ему было плевать на
безвольных юнцов, болтающихся на иглах - они сами шли к такой
концовке, это их крест! Он понял, что сейчас может закончиться все.
Абсолютно все. Он понял это, когда в провалах черных глазниц жрицы
смерти вспыхнули вдруг кроваво-красные угольки зрачков. Они будто
вонзились ему в глаза, ему в мозг, в душу. Это был ужасающий миг. Но
пронесло. Видно, он чем-то не подходил на роль жертвы, не вышел рожей,
стало быть. Но когда пылающие угли остановились на Крежене, и Иван
увидал даже во мраке, как тот побелел, волна ужаса накатила вновь.
- Вниз! - Иван швырнул Седого на пол, под ноги. Он не мог его
потерять сейчас, он не мог допустить, чтоб Седого, когда этот тип
полностью в их руках, превратили в подушечку для иголок. Пронесло и
здесь!
- Шестая жертва!!!
На плаху уже волокли голого толстяка - с него содрали все одежды,
исцарапали, повалили, а потом вскинули на руках вверх те, что стояли
рядом с ним, они же и передали жертву в руки черных.
- Да свершится начатое! Да продолжится вечное!
- Близок час Тьмы! - завопил кто-то из толпы.
И теперь уже никем и ничем не сдерживаемые алчущие посвящения
набросились на обреченных. Иван терпел, не отворачивался. Он должен
был видеть все. Он должен был понять суть всего. При видимой злобе и
возбуждении, при всем психозе мессы ни один из истязателей не ткнул
жертве своей иглы в смертельное место: ни в сердце, ни в глаза, ни в
жрту. Иглы погружались в мягкие ткани, пронзали руки, ноги, плечи -
сотни, тысячи ран наносились живым. Это было невыносимое зрелище!
Он не страдал так даже от вида пожираемых чудовищем женщин на
проклятой планете Навей. Но он, в отличие от всего бывшего там, не
сделал ни шага вперед, не шелохнулся. Любой из этих ублюдков мог быть
жертвой. И каждый был палачом. И по существу истязали сейчас не этих
несчастных они убивали остатки человека в себе. Да, это не обряд, это
обучение, это вытравление души из тела. Это школа убийц. Их
дрессируют! Их готовят к более серьезному жертвоприношению ...
готовят, и не скрывают этого.
Крежень потел и дрожал рядом. Глаза его были безумны. В кулаке
зажата игла. Но Иван не отпускал руки. Нет!
Обойдутся!
А голос гремел в самом мозгу:
- Слышьте слышащие! Зрите зрящие! Идет эра наша - и отдает наш
Господь в руки наши для большого мщения жертвы наши, коим несть ни
числа, ни счета, кои порождены предсуществами и уйдут в ничто
таковыми, напояя нас кровью своей. Услышьте сердцами своими - час
близок. Уже отверзаются врата Мироздания! И идет время наше!
Ивану захотелось вдруг залезть на единственное в подземелье
возвышение, на плаху шестиконечную, прямо под ноги угрюмо-напыщенной
Ливочке, вытащить ручные лучеметы и жечь! жечь!! жечь весь этот
гнусный сброд до последней твари!!! Ведь надо хоть что-то делать!
Ведь нельзя же все время оставаться созерцателем, дьявол их всех
забери! Нервы. Сдают проклятые.
- Пойдем отсюда! - шепнул он Седому.
- Еще рано, - ответил тот, - не выпустят.
- Почему?
- Надо приобщиться, - Седой выразительно поглядел на свою иглу.
- Ну уж нет, - рассердился Иван.
- Здесь все просматривается. Чужаков уничтожают без всякой
болтовни, сразу!
Ивана передернуло. Этого еще не хватало - приобщиться! Быстрее он
приобщит всю эту вонючую шоблу, так приобщит, что никогда и нигде не
потребуется им уже никаких приобщений и посвящений.
- Ты можешь ткнуть, - сказал он Креженю, - а я покручусь рядом -
никто не заметит.
- Заметят! Ты и меня погубишь.
- Мне тебя не жалко.
- Тогда себя пожалей!
Тела истязуемых на глазах превращались в трепещущее месиво, кожи
не было видно, лишь пузырящаяся каша покрывала несчастных. Но ни
единой кровинке не давали упасть на мрамор черных плит, густые капли
подхватывали ладонями, губами, к жалким струйкам припадали ртами. Сами
истязатели тряслись в вожделении и экстазе. Это было нечто
невероятное. Но тела жили, вой и визг не смолкали, зудящий гул толпы
становился все сладострастней и неистовей, и припадали к жертвам все
новые и новые алчущие.
- На, держи! - Крежень сунул в руку Ивану иглу. Он ее вырвал у
какого-то обезумевшего, повалившегося на плиты юнца. Юнец корчился в
судорогах падучей. И это воины Сатаны! Иван скривился, поправил черную
накидку, натянул на глаза капюшон и с явной брезгливостью сжал в
ладони протянутую иглу.
- Только быстро! - процедил он сквозь зубы.
- Один миг! - обрадованно сказал Крежень.
И они пошли к извивающимся, полуобескровленным жертвам. Иван грубо
распихивал снующих рядом, толкал локтями, давил ногами ... большего он
пока не мог себе позволить. Иди! И да будь благословен! Он снова
предает и себя и пославших его. Это просто наказание какое-то
заклятье! Он вдруг вспомнил про страшное, черное заклятье, наложенное
на него духом Пристанища, ведьмой-призраком, что преследовала
неотступно все те жуткие, невыносимые годы. Заклятье! Он разорвет путы
колдовства. Надо идти! Крежень не показал еще и десятой части
сокрытого во мраке! Надо идти.
Он увидал, как Седой с явным удовольствием ткнул своей иглой прямо
в пах жертве - кто это был, юноша или девушка, теперь различить было
невозможно - ткнул и затрясся в непонятном ознобе, заклацал зубами,
изо рта прямо на шрам потекла слюна, зрачки расширились, стали
черными.
- Хватит! - не выдержал Иван.
Крежень выдернул иглу. Мотнул головой.
- Теперь ты! - прошипел он.
Надо было колоть. На Ивана смотрели тысячи глаз - явных и
потаенных. Надо! Он вытянул руку и чуть коснулся тела острием иглы. Он
даже не проткнул самого верхнего, исколотого слоя, но его вдруг словно
разрядом тока ударило, дернуло. В голове помутилось, сделалось как-то
легко и радостно, будто от первого стакана водки, выпитой после
долгого и изнурительного труда, по телу побежал живительный бодрый
огонь, все закружилось, завертелось ... смутный полумрак рассеялся,
уступая место изумрудно-зеленому свечению, и из глубины свечения
неожиданно выплыла криво ухмыляющаяся дьявольская рожа, вперила в
Ивана огненные зрачки зверино-рысьих глаз, оскалила острые клыки. Он
не успел отпрянуть, когда меж клыков мелькнул вдруг черный раздвоенный
змеиный язык, вырвался наружу, ударил в лицо, обвил шею смертным
арканом. Но ужаса Иван не ощутил, его уже несло на волнах теплого и
быстрого потока, несло в блаженство, в осязаемую и сладостную нирвану.
Сверкали острия ледяных сосулек, сталактитов и сталагмитов, совсем как
на Хархане, неслись вверх и вниз сияющие водопады, перемигивались друг
с другом тысячами высверков рубиновые и янтарные россыпи. И он уже не
ощущал на шее языка-аркана. Он видел наплывающую тьму. И из тьмы
выявлялось нечто до боли и ужаса знакомое. Иван глазам своим не верил.
Авварон Зурр-бан Тург! Именно он в Шестом Воплощении Ога
Семирожденного! Карлик-исполин! Колдун-крысеныш!
Один из повелителей Тьмы и Мрака!
- Ну вот ты и сделал первый шаг мне навстречу! - гугниво и картаво
прошептал Авварон, кривя толстые губы в плотоядной усмешке. - Я ведь
тебя предупреждал - исхода не будет! Ты наш!
- Где я?! - завопил истошным голосом Иван. Его вынесло из
блаженства, вышвырнуло. Он вновь все видел и понимал. Но
сон-наваждение не прервался.
- Ты там, где тебе и надлежит быть. Ты в Пристанище! - ответил
Авварон, не сводя своих бездонных глаз с Ивана. - А Пристанище в тебе.
Пристанище повсюду.
Ибо Земля лишь малая часть Пристанища, крохотный пузырек в его
толще. А ты проткнул этот пузырек... и вошел в мою обитель. Ты мой
раб, Иван!
- Врешь, гадина!
- Нет, не вру. Это не я, это ты вонзил иглу проникновения в тело
беззащитной жертвы.
- Так было надо! - отрезал Иван.
Авварон глумливо осклабился. И промолчал. Он торжествовал. Но
торжество было тихое, спокойное, без истеричного ликования от
одержанной победы над непобедимым соперником, нет. И именно это
убедило Ивана, что он совершил нелепую ошибку. Разумеется, он никуда
не переместился, он там, в подземелье, это лишь его дух витает невесть
где. Но они сумели возобладать над ним, сумели отделить его дух от его
тела.
- Ты - пустота! - сказал Иван, вглядываясь в бездну зрачков
Авварона. - Тебя нет. Я тебя убил! На планете Навей! Ты тогда не смог
от меня ничего добиться - тогда, когда я полностью был в твоих лапах.
А теперь ты ничто! И я не хочу тратить на тебя время!
Улыбка сошла с вислогубого синюшного лица Авварона Зурр-бан Турга.
- Да ты убил меня, Иван, это правда, - проговорил он почти без
гугнивости и сопения. - Но ты убил лишь одно из множества моих
воплощений. У тебя нет и никогда не будет такой силы, чтобы убить меня
во всех ипостасях моих, чтобы уничтожить мою сущность, понимаешь? Ты
живешь один раз и в одном лишь теле. Да, даже твои детские игры с
переходами в разные тела не наделяют тебя способностью жить сразу в
двух, ты всегда живешь только в одном смертном, жалком теле слизня. И
я мог бы раздавить тебя словно червя давимого походя, каблуком сапога.
Ты даже не представляешь себе, что такое жить одновременно во
множестве измерений и времен, в разных телах и нетелах. Потеря одной
физической или метафизической оболочки ничего не меняет для меня,
Иван. Вот когда ты поймешь это, ты станешь стократ умнее, вот тогда ты
созреешь - и всякой нежити навроде хмыгов и хмагов не придется вешать
тебя на дозревание вниз головою на цепях, понимаешь меня, Ванюша,
милый ты мой простофиля, дурачина ты эдакий?!
Внимай дядяюшке Авварону. И верь каждому слову его.
Верь!
Иван нервно рассмеялся. С ним обращались вновь как с глуповатым и
непослушным ребенком. Сколько же можно!
