отворачивался от всяких намеков, косвенных признаков и прямых улик, берег
свою девственность. Да Виталий просто душка, что так долго терпел рядом с
собой этого идиота. Давно пора было поручить Саньку решить мой вопрос. Ну
разве что ждал, пока я рожу распределенный интеллект.
Санек между тем с телефона секретаря набрал сотовый номер виталиного
автомобиля. Было очень странно наблюдать обоих убийц сразу, зная мысли и
тайные движения души каждого. "Сааб" только что миновал МКАД и с
разрешенной скоростью 60 километров катил по Рублево-Успенке. Снова шел
дождь. Виталий, откинувшись на заднем сиденье, вглядывался в летящую на
свет фар водяную феерию. Он слегка беспокоился: организация убийств - не
его профиль. Он, видите ли, по большей части интеллектуал. И поэтому
испытывает некоторую аристократическую брезгливость к чернорабочим вроде
Санька. А чувства Санька в это же самое время оказались строго зеркальны
виталиным - ему был противен чистоплюй, чьи приказы он вынужден исполнять.
Трубку взял Виктор: телефон у него на панели под правой рукой. "Здесь
Виктор," - сказал Виктор, чтобы звонящий сразу понял, что это не Виталий.
"Вить, это Санек. Передай шефу, что с камином все в порядке." - "Виталий
Витальевич, Санек говорит, что с камином все в порядке." - "Спроси у него,
проблем никаких?" - "Санек, проблем никаких?" - "Все штатно." - "Он
говорит, все штатно." - "Ну хорошо, пусть отдыхает." - "Отдыхай." - "Понял,
пока."
Оба положили трубки. "Извини, Илюха, так уж повернулось," - подумал
Виталий, и я ощутил его искреннюю грусть. Ничего личного, как говорится в
осточертевших американских боевиках. А то моим мозгам, размазанным по
двери, от этого легче.
"С-с-суки," - одновременно с Виталием подумал Санек непонятно в чей
адрес. Наверное, в адрес инопланетян, засеявших эту планету такой сволочной
жизнью.
Я опять заскучал. Открывшаяся возможность видеть суть вещей грозила
ввергнуть меня в такую скуку, от которой вылечит разве что самоубийство, да
и то, если оно в моем положении возможно. Это ужасно - знать все. Незнание
- вот единственное объяснение тому странному факту, что человек разумный
все еще живет на Земле. Человек знающий добровольно вымер бы давным-давно.
Ну в самом деле: утром уборщица найдет мой труп. Понаедет милиция.
Выдернут с дачи опять пьяного Виталия. Пока он под присмотром инспектора
будет трезветь, опросят весь дежуривший ночью персонал Крыши, в том числе
Санька, Виктора и Женю. В понедельник налоговики осторожно, на всякий
случай, перетряхнут все наши финансовые дела. У сотового оператора возьмут
запись ночного разговора Санька с машиной Виталия. Обыщут мою квартиру,
компьютеры отправят на экспертизу. Облазят дом с крыши до подвала. К концу
недели, когда я уже основательно проморожусь в следственном морге, возня
начнет стихать по причине полного отсутствия каких-либо зацепок. Примут
решение о захоронении. На панихиде будет человек пятнадцать - в основном,
сотрудники Крыши. Хорошо выступит Виталий. От имени несуществующих
родственников скажет последнее слово и размажет по щеке слезу неожиданно
трезвый, несмотря на трехчасовую тряску в электричке, но сильно постаревший
дядя Вася, детдомовский истопник, которого я когда-то пацаном подменял в
котельной. Через месячишко поставят памятник, очень приличный: покойный,
слава Богу, служил в небедной организации. Шесть томов дела покроются пылью
в особом шкафу - для заказных "висяков". Скукотища.
Пора кончать эту историю и начинать новую. Я жив и свободен. Что-то не
видать пресловутого туннеля и манящего света в его конце. Напутали, видать,
авторы книжек про жизнь после смерти. Да я никогда и не верил в этот
туннель. Если пережившие клиническую смерть и в самом деле о нем
рассказывают, в чем я лично сильно сомневаюсь, то проще объяснить их
рассказы тривиальной галлюцинацией голодающего мозга, чем путем
сомнительных умопостроений конструировать целое мироздание, в котором
существование этого самого туннеля было бы непротиворечиво.
Не видать также ни сонмов душ, стремящихся на Суд, ни строгого
бородатого дедушки, ни старухи с косой. Никто никуда не зовет. Никаких
обязательств нет. С земными делами рассчитался. Есть-пить не хочется, в
туалет тоже. Времени в запасе не знаю сколько, но есть надежда, что много.
Может, целая бесконечность. Один, как Демон над Кавказом, и свободен, как
голая Маргарита на метле. Вот мы сейчас этой свободой и будем пользоваться.
Попутешествуем по местам, которые при жизни только снились. Заодно и новую
свою сущность испытаем.
Я почувствовал себя честным советским гражданином, оказавшимся по
турпутевке комсомола в западном колбасном магазине. Нет, даже не так. Не
просто в колбасном магазине, а чтобы перед этим найти на тротуаре кошелек,
набитый баксами. А сопровождающий в это время квасит в гостинице и
закусывает привезенной с собой килькой в томатном соусе. То есть
возможности открываются неограниченные, и есть средства, чтобы их
реализовать. Текут слюнки, трясутся руки, и не знаешь, с чего начать.
Спокойно. Начнем с чего-нибудь простого и красивого.
И я медленно взлетел над Москвой. В конце концов, я ведь любил этот
город, так почему бы мне хотя бы напоследок не взглянуть на него с высоты
птичьего полета, о чем иногда мечталось, но не моглось, потому что это - не
Нью-Йорк, в котором только заплати...
Где-то внизу остывало чужое мертвое тело. Санек рассказывал Жене про
эвакуацию из Ханкалы. Иванов все так же одиноко стучал по клавишам.
Половой гигант Генка Рогозин, забаррикадировавшись с Маринкой и Ольгой в
комнате отдыха, умело подводил их обеих к оргазму на видавшей и не такое
кожаной кушетке.
Чем выше я поднимался, тем более далекой становилась суета внизу. Это
уже не мой мир. Исчерченный огненными строками проспектов, спящий город
отпускал меня в мир другой, огромный и пока еще чуждый, но я хотел познать
его, как когда-то познал узенькие улочки возле Моховой и Патриарших, тогда
еще Пионерских, как познал пивнушки в Останкино и хрущевки в Черемушках,
как познал в этих пивнушках друзей на одну ночь, и подруг на одну ночь в
этих хрущовках, и они познали меня. Редкие автомобили, не обращая внимания
на светофоры, проносились по уплывающим вниз улицам. Поблескивали синими и
красными маячками гаишные "форды", подвывали сиренами "скорые". Гудели
немолчным гулом промзоны окраин. Тверская сверкала огнями престижных
бутиков и голой кожей ночных девчонок. Во тьме Мавзолея покоилась мумия.
Шипели кровавые фонтаны Поклонной. Все это, теплое и родное, медленно
уходило все дальше и дальше вниз. Ночь, прохлада и влага дождевых облаков
обступали меня. Страха я не чувствовал. Страх умер вместе с телом, вылетел
из разбитой двумя пулями головы и остался ошметками на двери. Но жила душа,
и это было невыносимо.
...И я оказался в Тихом океане, прямо над Марианской впадиной. Черт
знает, зачем мне это понадобилось. Вспомнил читанные в детстве книжки про
Пикаров, Огюста и Жака, и батискаф, наполненный керосином. Жарко светило
солнце, полный штиль выгладил сверкающую водную поверхность до далекого
горизонта. После ночной моросящей Москвы контраст оказался слишком силен.
Захотелось зажмуриться, как в детстве, выходя с дневного сеанса из темного
кинотеатра на яркий свет. Внизу мерно дышала бездна, то поднимаясь ко мне
водяным куполом, то проваливаясь, словно приглашая войти в себя. Я знал то,
что находится там, под зыбкой границей двух сред, на каждом метре из
одиннадцати с лишним давящих холодных тысяч. Но знать - одно, а нырнуть
туда - совсем другое. И я медленно перешел сквозь дрожащую тонкую пленку из
солнечного океанского полдня в светло-зеленый, густо настоянный на
планктоне, прогретый приповерхностный слой. И позволил себе падать вниз,
как падает брошенная с палубы туристского лайнера монета, как падает
запеленатое тело с привязанным к ногам грузом, как падает обглоданный
акулами скелет старого кита. Зеленые лучи, сконцентрированные волнами,
бродили вокруг и сопровождали мое падение. Искрящейся взвесью играл в них
планктон. Непрерывно поглощая живой бульон, резвилась рыбья мелочь. Жизнь
кишела, жуя, посвистывая и трепыхаясь. Чуть ниже и в стороне прошли и
канули в сумрак темные жуткие существа, ища достойной себя добычи.
Солнечный свет становился все зеленее и гас.
А может, упасть туда, и там остаться до самого Судного дня? Лежать
среди мертвой кашицы под бесконечным дождем новой мертвечины, падающей с
черного тысячетонного неба? Тосковать по прожитой зазря и так глупо
потерянной жизни? Радоваться каждой упавшей неподалеку монетке, как
знамению Божию о том, что есть еще кто-то, кто живет там, наверху, и его
жизнь, быть может, не так бездарна? А потом, после две тысячи восьмого,
когда монетки перестанут падать, подняться наверх и вернуться в Москву, и
увидеть ее пустую, разрушенную, и полететь потом, стеная, над безжизненной
Землей?
Однако, куда же все-таки деваются души других умерших? Вот моя,
например, при мне. Немного экстравагантно, но все-таки проводит свое
свободное время. Но я не ощущаю никаких признаков того, что во Вселенной
существуют еще такие же скитальцы. Это, по крайней мере, странно. За тот
малый срок, что я мертв, в одной только Москве распрощались с жизнью, может
быть, десяток человек. Кто в автокатастрофе - сам видел при отлете, - кто
водку с рук на вокзале купил, а кому и от старости посчастливилось. А где
те миллиарды, которые умерли раньше? А где те, которые еще не родились? Мы
что, никак не контактируем друг с другом? И кто, в конце концов, все это
организует? Господи Боже Праведный, Великий, Всемогущий, раз Ты, как
выясняется, все-таки существуешь, то где Ты? Не пора ли заинтересоваться
заблудшей овцой и препроводить ну если уж не в Рай, то хотя бы для начала в
Чистилище? Если Ты про меня не вспомнишь, то я от одиночества и в Ад со
временем запрошусь, а это не в Твоих интересах - программисты хорошие везде
нужны.
...Я давно уже достиг глубины, куда никогда не проникали лучи Солнца.
Зная, что это лишь малая часть пути вниз, я чувствовал неуют и страх.
Мертвая вода. То, что в ней плавало, жрало экскременты, сыплющиеся сверху,
и друг друга. Но было оно очаровательным. Чуть не каждый экземпляр считал
своим долгом подсвечивать вечную ночь каким-нибудь бледненьким цветным
огоньком. Рожденные в отсутствии всяких препятствий, в свободной воде,
местные существа обзавелись невероятно сложными формами тел, с торчащими во
все стороны выростами, удилищами, хлыстами, гирляндами, лохмами и
рогульками. Все это великолепие, непрерывно питаясь и испражняясь,
появлялось из тьмы снизу, проносилось сквозь тьму мимо меня и исчезало в
такой же тьме вверху.
По мере моего падения живые формы менялись и беднели. Давление делало
свое дело - черная вода все больше пустела. Однако мощь жизни оказалась
такова, что и на самом дне, которого я достиг неожиданно быстро, под
многокилометровым столбом воды, мутную неподвижную взвесь осадков все-таки
бороздили какие-то бледные вяловатые существа. Прошло, наверное, чуть
больше часа, как я покинул Москву, там все еще ночь, и мой никем не
найденный труп остывает в холле пятого этажа. Виталий спит мордой вниз, не
раздевшись, на диване в гостиной своей дачи. Виктор устало паркует "сааб"
