того ни с сего рассказывать ей о Досе:
- Он у меня один остался. Боюсь я за него. Он у нас невезучий. Всегда с ним
что-то случается. Щенка как-то везли в сумке, так щенок искусал его. Под
Новый год кипятком ошпарился. Хотел чаю налить, да чайник на себя и
опрокинул. Сколько раз падал, то с лестницы, то с крыши. Господи, лишь бы он
живой был...
Игуменья слушает его, головой кивает, будто все ей понятно.
Когда Никишу снова отправили на аэродром, пошел он искать Серафима. Искал,
искал, потом наткнулся. Серафим ходит по комнатам с корзиной яблок и раздает
их немецким солдатам.
- Что это ты? - спрашивает Никиша.- Опять чудить вздумал?
А Серафим отвечает:
- Дела немцев на фронте совсем плохи. Русские все ближе и ближе. Вот-вот
здесь будут.
В эти дни шли сильные бомбежки. Лагерников теперь все время водили в город
на расчистку улиц. Вот когда пошла хорошая жизнь. Разрушенные дома стояли
пустые, заходи и бери что хочешь. Никиша обзавелся немецкой одеждой - теплая
куртка с "молнией", ботинки на толстой подошве.
Редькин посмотрел на него и сказал:
- Ну, ты чистый иностранец.
Редькин тоже приоделся - зеленый пиджак, какой-то пуховый картуз табачного
цвета, сандалии.
Потом по лагерю пошел слух, что всех пленных будут расстреливать, как только
русские подойдут к городу.
- Думай - не думай, а к смерти ближе,- сказал Редькин.
И, хотя Серафим уговаривал не верить этим разговорам, Редькин убедил Никишу
бежать. Охрана за пленными почти не смотрела, многие охранники просто
скрылись. Оружие побросали и ушли.
Редькин знал место возле выгребной ямы, где можно пролезть под проволокой. И
вот ночью выломали они доску в бараке и ушли. Выбрались на улицу - и скорее
из города. Там сразу в лес и вверх, на гору. Забрались в самую чащу, смотрят
- яма глубокая. Расчистили ее, сверху набросали веток - вот и укрытие. Как
рассветать стало,забрались в яму и затихли. Все бы ничего, только холодно.
Март в самом начале, до тепла далеко.
Так они жили больше месяца. Днем таились в яме, а ночью выбирались наружу и
спускались в город. Тащили из ближайших домов продукты - картошку, хлеб.
Однажды удалось раздобыть теплое одеяло. Теперь в яме совсем хорошо стало.
В самом начале мая, дня три всего прошло, утром проснулись они от шума
внизу, в городе. Спустились к дороге, выглянули из-за кустов - танки с
красными звездами. Тут они стали обниматься, поздравлять друг друга.
- Теперь уж скоро домой! - радовался Никиша.- Досю наконец разыщу.
Привели они себя в порядок как могли, спустились в город. Только вид у них
все равно страшный - небритые, обросшие, одежда грязная. Стоят они у дороги,
мимо грузовики катят с солдатами. Никиша с Редькиным руками им машут,
приветствуют. Тут одна машина вдруг затарахтела, дернулась и встала.
Водитель из кабины выскочил и в мотор полез. Никиша с Редькиным кинулись к
машине.
- Русские! Земляки!
А солдаты в кузове равнодушно так на них смотрят, многие и вовсе
отворачиваются. Из кабины офицер вылез, вином от него тянет, глаза красные.
Соскочил на землю и за кобуру хватается.
- Прочь отсюда, изменники! Пристрелю, как собак!
Никиша с Редькиным так и застыли на месте. А водитель поломку исправил,
завел машину - и дальше. Редькин поглядел им вслед:
- Кума не мила - и гостинцы постыли...
На ночь забрались они в какой-то сарай. Редькин лег и сразу уснул. А Никише
не спалось. Вышел он на улицу пройтись. Идет, народу никого, огней нет.
Только свернул за угол, смотрит - на перекрестке костер. У костра солдаты с
автоматами, четыре человека, на пилотках звездочки. Сидят они на земле,
тряпки какие-то разбирают. А как ближе Никиша подошел, видит - за спинами
солдат вроде как три больших крестак которым люди привязаны, почти раздетые.
На среднем кресте - бородатый, венец на голове из колючек.
- Что вы здесь делаете? - спрашивает Никиша у солдат.
- Не видишь, разбойников сторожим,- весело так отвечает один белобрысый,
конопатый, нос пуговкой.- Чтобы не утащили...
- Так ведь это же Христос,- говорит Никиша.
- А нам все равно, кто! - смеются солдаты и продолжают разбирать одежду,
делить между собой рубашки, носки, белье.
- Как плащ делить будем? - спрашивает белобрысый.- Кому отдадим?
Кинем жребий,- предлагает другой.
И они стали тянуть спички, кому какая достанется.
Вернулся Никиша в сарай, еле дождался утра и снова побежал на перекресток.
Только крестов там никаких не было, солдат тоже. Лишь на земле чернело
большое пятно от костра. "Что же это было?" - терялся в догадках Никиша.
А русских солдат прибывало в город все больше и больше. Никиша у всех, кого
встречал, спрашивал:
- Брата моего, Евдокима Савельева, не встречали?
Но от него только отмахивались, никто не разговаривал. А однажды вдруг
кто-то сказал:
- Знаю я про твоего брата...
Обернулся Никиша - так и есть: Серафим. Никиша даже не удивился. Вот Серафим
и рассказывает:
- Ушел Дося тогда к шоссе, а там - заслоны. Стрелять начали. Дося испугался,
в каком-то дворе спрятался. Хозяйка дома оказалась старица, которая просфоры
для церкви пекла. Потом они вместе по монастырям ходить стали. До самой
Сибири дошли. Там Дося и остался. Построил скит в лесу и живет отшельником.
- Вот вернусь домой - разыщу,- говорит Никиша.- Теперь уже скоро
А Серафим только головой качает:
- Ты уж не беспокойся... Я передам ему весточку от тебя...
А еще через месяц Никишу с Редькиным арестовали. Доставили их в тот самый
лагерь, откуда они бежали. Теперь этот лагерь назывался репатриационным.
Внутри все как было, так и осталось. Разве что вторая линия проволоки
появилась. И охранники теперь не немецкие, а русские. Пленные все знакомые,
с кем Никиша здесь сидел.
Полковник с бритой головой сказал, что возвращаться домой поодиночке не
разрешается. Их всех скоро отправят на родину в организованном порядке
эшелоном. Вот только комиссию проверочную пройти надо.
Ну а как комиссию прошли, построили всех и повели на станцию. Там уже стоял
состав, точно такой, какой привез их сюда, в Германию. Командовал посадкой
офицер в форме НКВД. Когда все перед ним выстроились, он сказал:
- Родина вам все простила! Родина ждет вас! Вы теперь должны послужить ей.
Искупить свою вину! Есть постановление. Всем, кто был в Германии, отработать
четыре года на родине.
После этого рассадили всех по вагонам, заперли двери, и состав тронулся.
И вот однажды под Вяткой, в Кайских лесах, на первый комендантский лагерный
пункт прибыл этап. Поселили людей в бараках, места всем хватило - нары с
двух сторон в два этажа. По ночам, правда, холодно - осень уже глубокая. Но
если растопить печь, жить можно. И еще вот крысы. Их такое множество, что
ничего поделать с ними нельзя. Бегают прямо по людям. С первых же дней вновь
прибывших стали выгонять на работу - разгружать платформы с лесом.
Как-то на разгрузке двое заключенных о чем-то поспорили. Один все кричал,
горячился:
- Они думают, если я здесь, в лагере, так я ничто! А я, может быть,
дворянин! По материнской линии... Старинный род! Прямые потомки Рюриковичей.
Есть документы! Огромные поместья! У меня и печать с гербом есть.
Другой его успокаивал:
- Да будет тебе! Кому нужны твои поместья?
Поговорили они так и разошлись. Один из них, тот, что успокаивал, был
Никифор Савельев, Никиша.
Дней через десять новеньких стали разводить по лагерным пунктам. Большинство
- на лесоповал, шесть километров туда и шесть обратно. Никише, правда,
повезло - попал в механические мастерские. С шести утра до шести вечера
отпиливать грани у гаек. Вечером перед сном - черпак жидкой баланды и
кусочек хлеба. Этого, конечно, было мало. Никиша стал менять вещи и одежду,
которые привез из Германии. Вскоре весь его трофейный запас кончился.
Особенно доволен был вольнонаемный слесарь Семенчук из депо. Ему досталась
куртка с меховым воротником, потом немецкая рубашка. И все за несколько
кусков сала.
- Ну что? - спрашивал Никишу начальник лагерного пункта Мордачев.- В
немецком плену лучше было?
- Нет, здесь лучше,- отвечал Никиша.- Все-таки дома, на родине.
Он вспомнил, как стояли на границе - там меняли состав, и он увидел
мальчишку, похожего на Досю тех, довоенных лет. Мальчишка стоял и смотрел на
лагерников, а на голове у него был какой-то смешной веночек из ромашек.
Никиша чуть не заплакал тогда. Потом какие-то девочки на откосе махали
поезду руками. "Так только в России и машут поездам,- думал тогда Никиша.
- Нет, здесь лучше...
Только напрасно он так бодрился. Зиму он еще кое-как протянул, а весной не
выдержал, слег. Отправили его в лагерную больницу. На верхние нары в
больничном бараке Никиша забраться уже не мог, сил не было, положили его
внизу.
В первую же ночь увидел Никиша брата Досю, да как-то странно, ничего понять
было нельзя. То будто Дося на небесах в светлых одеждах, то в берлоге
какой-то вроде как в звериной шкуре. Никиша тогда еще подумал: "Хоть бы
Серафиму удалось его разыскать... Где-то он теперь?"
А Серафим в это время был далеко от Вятки - в глухих сибирских лесах.
Который день бродил он по лесным дорогам. Наконец в одной деревне ему
сказали: есть, мол, такой отшельник, на берегу реки его жилище. Забрался
Серафим в самую чащу. И вот видит - на полянке, на пенечке сидит человек.
Балахон на нем какой-то истрепанный, в руках корзиночка с грибами. Весь
заросший, стариком кажется, хотя видно, что не старый еще. Вышел к нему
Серафим и говорит:
- Я тебе от брата Никифора весточку принес...
Серафим, конечно, отшельника сразу признал - Евдоким это, Дося.
Дося не испугался, не удивился. Спокойно так спрашивает:
- Как он там? Живой?
- Живой-то живой... Мыкается, горемычный. Из одного лагеря в другой. Сначала
у немцев, теперь у своих... Сколько перенес...
- Господи,- вздыхает Дося.- Помоги ему Матерь Божья...
Поднялся он с пенька и повел Серафима к себе. Маленький, тесный сарайчик с
одним окошком. Воздух внутри свежий, хорошо так пахнет. На стене иконка
Божией Матери, лампадка. Повсюду пучки сухих трав. У двери - лежанка из
досок, вместо стола - чурбачок. В другом углу - печка. Дося поставил чайник,
растопил печь.
- Небогато у тебя,- оглядывает жилище Серафим.
- А мне ничего и не надо,- отвечает Дося.- Чего же больше? Выйдешь на опушку
- красота кругом! Солнышко светит, деревья шумят. Так сладко делается. Вижу
- лисичка бежит. Вот мне и хорошо.
- Чем же ты живешь? Ведь есть же надо...
- А у меня огородик. Капустка, морковка, редька. Картошку сажаю. Потом люди
из деревни приносят. Кто хлебца, кто молочка. Иной раз рыбки наловишь. Что
мне еще надо?
- Как же - все время один...
- Зачем один? Зайчишка тут ко мне прибегает. Я ему капустки вынесу.
- А зимой не скучно?
- И зимой хорошо. Снег расчищаю. Птичкам корки хлебные крошу. Снегири,
синички. Что зима, что лето - одинаковая благодать и красота.
- А волки? Волков не боишься?
- Бояться волков - быть без грибков! - смеется Дося.- А чего их бояться?
Есть другие хищники, которые внутри нас. Эти куда страшнее. Увижу волка,
сразу вспоминаю про тех, других, что во мне. Так что волки - они тоже
нужны...
- Так, так,- кивает головой Серафим.- Только как же тебя здесь не разыскали?
Война ведь была. А ты вроде как дезертир...
- Да приходил тут один. В фуражке, в сапогах. Я думал - участковый. А это
бес. Поглядел ему в глаза, он и рассыпался. Одни головешки остались. Этих
бесов ко мне ходит видимо-невидимо. Каждый день. Да ты и сам, может,
увидишь. Кто-нибудь непременно к вечеру явится...
И точно, как Дося думал, так оно и вышло. Сидят они с Серафимом, чай пьют.
Дося капустку с редькой приготовил, угощает. Тут в дверь стучат. Открыл Дося
- никого. А потом вдруг сразу, будто из воздуха, гость на пороге. Одет
как-то странно - фуражка, китель довоенного образца со споротыми погонами.
- Вы кто? - спрашивает Дося.
- А я тот,- отвечает гость,- кто отца твоего уничтожил в тридцать седьмом.
Ты небось отомстить за него хочешь? На вот, держи...
И протягивает Досе наган. Только Дося руку его отстраняет.
- Господь тебе судья...
- Да ты знаешь, сколько на мне крови? - кипятится гость.- Ты думаешь, только
