тела тех, кто занимался Геростратом в октябре прошлого года
под руководством полковника Хватова. И теперь мне предстояла
процедура опознания.
Тяжкая, страшная для меня процедура. Как бы я не относился
нынче к Мишке Мартынову: за его предательство, за то,
как он поступил со мной, подставив под пули ради успеха в
сомнительной игре. Но ведь были когда-то дни, мы дрались плечом
к плечу, на грани, на терминаторе между жизнью и смертью,
а ничто так не объединяет людей, как вот эти мгновения - рядом
под черным ледяным ветром. И если он окажется там в одном
из грубо сколоченных ящиков: неподвижный, мертвый - НАВСЕГДА,
что я скажу его Наташе, нежной милой его жене? Как
посмотрю ей в глаза, хоть ни в чем я и не виноват, как? А
ведь МНЕ придется сказать ей. И посмотреть в глаза. Больше
некому: не поручишь же это дело Сифорову, которому наши судьбы,
наше горе и боль, в общем-то, безразличны. Он - профессионал,
а профессионалы, всем известно, делают свою работу
так, "как считают нужным".
Я шел за Сифоровым, но не замечал ничего вокруг, потому
что в реальности внезапно образовалась брешь, и оттуда,
расщепляясь на скручивающихся чернеющих лохмотьях в семицветные
лучики, пробился, ослепил меня свет жаркого солнца,
и я увидел тот исполком, колонны в псевдоантичном стиле и
нас двоих: меня и Мишку, устроившихся в тени на верхней ступеньке:
Мишка прислонился спиной, автомат - на коленях, мой
тоже под рукой, хотя и в том и другом - пустые рожки: нам не
выдали патронов; я пытаюсь раскурить "приму" - жалкая сигаретина
рассыпается в руках, но выбросить ее жалко: не всегда
теперь можно приемлимое курево купить; а Мишка смеется и в
стотысячный, должно быть, уже раз советует "завязать". И нет
пока страха, хоть и чужая земля вокруг, хоть и не понимаем
мы, зачем приходится нам сидеть, потеть без единого патрона
в обойме; ради чего, ради каких таких невнятных "национальных
интересов". Страха все-таки нет, потому что рядом земляк
(это очень важно, что мы оба из Питера: только в армии понимаешь,
что это значит на самом деле), мы вместе, а потому не
пропадем, хоть вы тут всем населением на уши встаньте. И так
нам легко и спокойно, что не обращаем мы внимания на пылящий
по дороге "газик", а когда все-таки обращаем, то оказывается
чуть ли не поздно...
"Газик" останавливается, из него высовываются две небритые
черные от загара рожи; на мгновение мир застывает:
марево, стена пыли над дорогой, низкие домики поселка, сиреневые
горы на горизонте - а потом взрывается длинными очередями.
Нам кажется, мы двигаемся медленно, как во сне, медленнее
черепах, но на самом деле мы быстрее пуль, потому что ни
одна из них не успевает найти нас там, где мы только что сидели,
а из ступенек вылетает брызгами каменное крошево. Бренча,
вниз на асфальтовый пятачок площади падает Мишкина каска, а
сами мы уже сидим за колоннами, сжимая между колен бесполезные
автоматы, таращась друг на друга дикими глазами, и стрельба
продолжается; очереди полосуют фасад исполкома; а Мишка
зачем-то медленным движением вытаскивает из чехла штык-нож.
Я сразу понимаю, зачем, и делаю то же самое, хотя если эти
двое небритых и загорелых выйдут из машины и обойдут нас
справа или слева, то нам - хана, никаких шансов: ножики против
автоматов. И Мишка что-то шепчет, я читаю по губам (в
подобные минуты и не такому научиться можно) и тоже начинаю
вслед за ним шептать, повторять, как молитву, как заклинание:
"Господи, не дай им выйти из машины! Господи, не дай
им выйти из машины!".
Они не вышли. То ли действительно есть на белом свете
Господь Бог, и внял-таки он неумелой молитве двух салаг:
молитве салаги-лейтенанта и молитве салаги-рядового - полагавших
себя минуту назад в полной безопасности; то ли эти,
небритые и загорелые, и не имели каких-либо особенных планов,
а просто так решили попугать. От нечего делать или по пьянке.
Потом уже, когда высадив по рожку, стрелки уехали восвояси
и все закончилось, мы на подгибающихся ногах спустились на
площадь и нашли там пустую бутылку из-под итальянского мартини.
Мишка потряс ее горлышком вниз над ладонью, растер капли,
понюхал. И, прищурясь, сказал очень серьезно: "На сегодня
прием посуды закончен. Тары больше нет." И мы захохотали,
засмеялись: громко, заливисто, изгоняя из себя липкий темный
страх - страх смерти...
Да, вот такие минуты сближают. На всю оставшуюся жизнь.
А теперь человек, с которым я когда-то был породнен этим
страхом, ушел, умер. И значит, моя собственная жизнь в чем-то
опустела.
- Разрешите. Доложить. Товарищ капитан? - подскочил к
Сифорову Лузгин, возгласом своим вернув меня в реальность.
- Докладывайте.
- Всего обнаружено двенадцать тел.
Во мне всколыхнулась надежда: двенадцать! Не четырнадцать.
А Герострат, так, кажется, говорил Сифоров, увел за
собой из Центра двенадцать специалистов. Плюс Мишка Мартынов
и полковник Хватов получается - четырнадцать заложников.
Мишка жив?..
Нет, нельзя так... Всегда нужно предполагать самое худшее.
Иначе... Господи, пусть он будет жив. Пусть только он
будет жив.
Мы осторожно спустились в подвал. Он ничем не напоминал
тот, в котором мы побывали днем раньше. Пример необустроенности;
образчик того, как выглядели питерские подвалы
до вступления в нашу жизнь законов рыночной экономики:
темно, сыро, переплетения труб, местами - холодно, местами - жарко,
только что крыс не видно для полноты картины.
Впрочем, это не означает, что их здесь нет вовсе: попрятались,
скорее всего.
На сыром бетонном полу под трубами в свете ярких фонарей
стояли ящики: ровно двенадцать штук. Узкие длинные - они
тем не менее ничем не напоминали гробы. Скорее я подумал бы,
что в них перевозят рулоны ткани или бумаги, но никак не человеческие
тела.
Все ящики были вскрыты, и я остановился, не доходя до
них, чтобы перевести дух, приготовиться к тому, что сейчас
увижу.
Сифоров оглянулся на меня, понял, остановился и сам,
дожидаясь.
Над ящиками, засунув руки в карманы, стояли в полном
молчании двое сотрудников ФСК. Вид у них был удрученный.
Еще один снимал обстановку на видеокамеру; подрагивал в полумраке
ярко-алый огонек.
Пусть только он будет жив, повторил я мысленно и приблизился
к ящикам.
Сифоров двинулся рядом. Я увидел первое землистого цвета
лицо: человек средних лет с маленькими давно вышедшими
из моды усиками, руки сложены на груди, костюм помят, вымазан
чем-то белым, пустой мертвый взгляд полуприкрытых глаз.
Я понял, что имел в виду свидетель-водопроводчик, когда говорил
с придыханием: "лежит и смотрит". Герострат и тут сообразил
выкинуть коленце: ни у одного из мертвецов, упакованных
в ящики, не были закрыты глаза. Случайность? Нет, случайностью
здесь и не пахло. Герострат не допускает случайностей
подобного рода. И, думаю, он отлично сознавал, какой - открытые
мертвые глаза - эффект это будет производить на психику
стороннего наблюдателя.
Первое лицо было мне незнакомо.
Я быстро, без остановки, с гулко бьющимся сердцем (казалось,
его тяжелые размеренные удары должны слышать все, здесь
присутствующие) я пошел мимо ящиков, вглядываясь не более секунды
в каждое новое лицо.
В ящиках находились люди разных возрастов, разного телосложения,
в разной одежде: от трусов до полного комплекта
костюма-тройки. Один был совершенно гол, и на теле его я увидел
неглубокие, но, должно быть, чрезвычайно болезненные раны.
Болезненные, естественно, еще когда он был жив. Они покрывали
тело густой сеткой, и в ней угадывалась некая система.
Следы пыток? С Герострата станется...
Я увидел двенадцать лиц и среди них ни одного знакомого.
Миновал последнего, вновь с шумом перевел дыхание. И мне тут
же стало чуть стыдно этого своего недавнего желания: пусть
кто угодно будет в ящике, но только не Мишка Мартынов, пусть
только ОН будет жив. Ведь эти двенадцать - они тоже люди, в
конце-то концов; у них остались, наверное, семью, дети...
Будь ты проклят, Герострат! За одно это ты лишил себя права
на существование. И уж будь уверен... Дай только до тебя добраться...
Как бешеную собаку!..
- Ну, - напомнил о себе Сифоров, - опознали кого-нибудь?
Я отрицательно покачал головой:
- Ни Мартынова, ни Хватова здесь нет. Видимо, все это
специалисты из вашего Центра.
- Скорее всего, так, - легко согласился Сифоров, мрачно
разглядывая ближайший ящик. - До чего уже дошло... Вот
еще почему, Борис Анатольевич, его необходимо изолировать
как можно быстрее. Он не просто опасен, он - чрезвычайно опасен...
- Если он хотя бы на каплю верит в то, что проповедует
перед членами Своры, для него это не должно иметь особенного
значения, - сказал я. - СХЕМА... Пойдемте на свежий воздух.
Мне здесь трудно говорить.
Мы вышли из подвала в солнечный день, и я немедленно
закурил. Напряжение еще не прошло; я вдыхал дым жадно, надеясь
никотином притупить обострившиеся углы чувств.
К Сифорову опять подскочил Лузгин.
- Предварительный опрос. Жильцов дома. Ничего не дал, - отрапортовал
он. - Говорят. Только ночью. Подъезжал. Какой-то
грузовик. Но что это был. За грузовик. И что из него выгружали.
Никто. Не обратил. Внимания.
- Какой ночью? - медленно выговаривая слова, уточнил
Сифоров.
- Сегодняшней.
Ответный ход? - подумал я и в глазах капитана распознал
тот же самый не высказанный вслух вопрос.
Глава девятнадцатая
После того, как показания были записаны, свидетеля-водопроводчика
отпустили домой.
Он шел по улице, и каждым шагом походка его становилась
ровнее, и через какое-то время никто уже не сказал бы, что он
пьян.
Поднявшись к себе, в маленькую однокомнатную квартирку,
свидетель со всей тщательностью умылся, переоделся в домашнее
и несколько минут посидел в продавленном кресле перед
пустым экраном старого черно-белого телевизора.
В единственной комнате его квартиры было грязно; валялись
пустые бутылки из-под водки и портвейна; сквозь посеревшую
от копоти тюль неуверенно пробивались солнечные лучи,
устраивая на полу игры неясных теней; на кинескопе телевизора
восседал большой рыжий таракан.
Свидетель никогда особенно не задумывался о том, насколько
разбойный вид имеет его квартира. Не собирался он
устраивать генеральную уборку и сегодня. У него имелось дело
поважней. Он потянулся к телефону, стоявшему здесь же на
полу, с треснутым корпусом, поднял обмотанную изолентой трубку
и набрал номер.
Взгляд свидетеля был пуст, лицо застыло в странной гримасе.
Находись рядом Борис Орлов, он сразу узнал бы и этот
взгляд, и это выражение лица, и сразу все бы понял. Но Бориса
Орлова здесь не было. Как, впрочем, и предусматривалось.
На том конце провода долго не отзывались. Свидетель
ждал. После пятнадцатого гудка трубку наконец подняли и он
услышал:
- Кто?
- Энигма, - сказал водопроводчмк.
- Слушаю.
- Это он.
- Понял. Спасибо. Отдыхай.
Короткие гудки.
Свидетель осторожно положил трубку на рычаг и еще минут
пять посидел в кресле, пока лицо его приобретало осмысленное
выражение. Вернее, относительно осмысленное.
Потом он с некоторым недоумением огляделся вокруг, а
еще через минуту уже рылся в одежде, но ни копейки не нашел
и, снова переодевшись в замызганную спецовку, отправился в
поход к пивному ларьку: вдруг да повстречается кто из знакомых,
готовый угостить старого корешка чаркой мутной разливной
водки. При ходьбе свидетель заметно покачивался, и теперь даже
слепой не сказал бы, что этот человек трезв.
Глава двадцатая
То, что капитан ФСК Кирилл Сифоров и бывший рядовой
внутренних войск Борис Орлов приняли за ответный ход Герострата,
являлось на самом деле лишь предверием ответного
хода, самым первым предупреждением. Но и настоящий ответный
ход не заставил себя долго ждать.
Началось это ровно через сутки после того, как сотрудники
ФСК прибыли по вызову опергруппы уголовного розыска,
ошибочно полагая, что им повезло выйти на новый опорный
