- Твоя вишневая де-вят-ка давно свела меня с ума, - несся из десятка
мощных динамиков голос неизвестной сумасшедшей.
Внимательно вглядываясь в несущуюся под ногами тропинку, на которую
он обычно садился, Митя широко раскрыл крылья, повернул их навстречу
бьющему в лицо воздуху - они задрожали под ветром - и повис на месте.
Мягко спружинив о сухую твердую землю, он сошел с тропинки и зашагал по
газону.
Танцплощадка была просто асфальтовым полем за высоким проволочным
забором. К забору прилепилась невысокая деревянная эстрада, на которой
громоздились черные коробки динамиков. По периметру площади в несколько
рядов стояли занятые народом лавки, а само пространство для танцев было,
как автобус в час червей, заполнено извивающимися распаренными телами.
Митя заплатил полтинник за вход, миновал несколько мух у входа и сел на
краю лавки. За вечер состав толпы успевал полностью смениться несколько
раз; устав, народ расползался по лавкам или уходил совсем, но на смену
вставали другие, и танец ни на миг не прерывался. Митя любил размышлять о
том, как это похоже на жизнь, - правда, наслаждаться своей отрешенностью
немного мешало сознание того, что он тоже почему-то сидит на лавке и
глядит на чужие потные лица.
Вдруг музыка стала громче, лампы погасли, а потом стали по очереди
вспыхивать на долю секунды, вырывая из темноты то зеленую, то синюю, то
красную монолитно-неподвижную толпу, которая в короткие моменты своего
существования напоминала свалку гипсовых фигур, свезенных сюда со всех
советских скверов и пионерлагерей; так прошло несколько минут, и стало
окончательно ясно, что на самом деле нет ни танцев, ни танцплощадки, ни
танцующих, а есть множество мертвых парков культуры и отдыха, каждый из
которых существует только ту долю секунды, в течение которой горит лампа,
а затем исчезает навсегда, чтобы на его месте через миг появился другой
парк культуры и отдыха, такой же безжизненный и безлюдный, отличающийся от
прежнего только цветом одноразового неба и углами, под которыми согнуты
конечности статуй.
Митя встал, пробрался мимо весело жужжащих девочек в зеленых и синих
платьицах и вышел за ворота, у которых сидело несколько качков в
тренировочных костюмах предостерегающей окраски. В просвете между
деревьями было виден тускло горящий лиловый фонарь. Он ярко загорелся,
несколько раз мигнул и погас, и Митя, подчиняясь неожиданному импульсу,
пошел вперед, во тьму.
Деревья, закрывавшие небо, скоро кончились, и из кустов на Митю
задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под
лунным светом осколки разбитой водочной бутылки. Набережная была пуста.
Под одним из тусклых фонарей сидела компания доминошников с пивом,
издававшая бодрые голоса и стук. Дима подумал, что обязательно надо будет
искупаться, и пошел вдоль шеренги скамеек, призывно повернутых женственным
изгибом к морю.
- Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - донесся со стороны
рынка триумфальный женский крик.
Закурив сигарету, Митя увидел впереди темную фигуру, опершуюся
локтями на парапет.
Он разглядел тяжелый длинный плащ серебристого оттенка и недоверчиво
покачал головой.
- Дима! - позвал он.
- Митя? Ого. Тоже сюда прилетел?
- Еще кто к кому поналетел, - ответил Митя, подходя и пожимая
протянутую руку. - Какое странное совпадение. Ты давно из Москвы?
- Два дня.
- И как там?
- Дожди, - ответил Дима. - Уже осень.
- Ты ждешь кого-нибудь?
Дима помотал головой.
- Пройдемся?
Дима кивнул.
Они спустились на пляж по скрипящей деревянной лестнице, прошли по
крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К луне по
морю шла широкая и прямая серебряная дорога, цветом напоминающая крылья
ночного мотылька.
- Красиво, - сказал Митя.
- Красиво, - согласился Дима.
- Тебе никогда не хотелось полететь к этому свету? В смысле, не
просто проветриться, а по-настоящему, до конца?
- Хотелось когда-то, - сказал Дима. - Только не мне.
Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря.
- Ты здесь один?
- Я всегда один, - с достоинством ответил Дима.
- В последнее время я заметил, - сказал Митя, - что от частого
употребления некоторые цитаты блестят, как перила.
- А что ты еще в последнее время заметил? - спросил Дима.
Митя задумался.
- Смотря что называть последним временем, - сказал он. - Мы сколько
не виделись - год?
- Около того.
- Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что в Москве большую часть
времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Вот,
помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая желтая
лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как током ударило - до
чего же темно...
- Да, - сказал Дима, - со мной тоже что-то похожее было. А потом я
еще одну вещь понял - что мы в этой темноте живем вообще все время, просто
иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься
именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма.
- Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и бабочек на
ночных и дневных - чистая условность. Все в конце концов летят к свету.
Это же инстинкт.
- Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно по тому, кто из нас
летит к свету, а кто - к тьме. К какому, интересно, свету ты можешь
лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?
- Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной, - летят во
тьму?
- Почти.
- А мы?
- Конечно, к свету.
Митя засмеялся.
- Прямо каким-то масоном себя чувствуешь, - сказал он.
- Брось. Это они масоны. Абсолютно все. Даже эти, которые в домино
наверху играют.
- Честно говоря, - сказал Митя, - у меня нет ощущения, что я сейчас
лечу к свету.
- Если ты думаешь, - сказал Дима, - что мы куда-то летим, а не просто
идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в темноту. Точнее,
кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу.
- Какого шара?
- Не важно, - сказал Дима. - Есть такое понятие. Хотя, конечно,
вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет.
Некоторое время они шли молча.
- Вот смотри, - сказал Митя, - ты говоришь - тьма. Я сегодня вечером
взлетел - действительно, тьма. А на танцплощадке народ, все смеются,
танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. Вишневая девятка
и все такое прочее. А меня эта музыка почему-то трогает.
- Бывает, - сказал Дима.
- Я тебе даже так скажу, - с горячностью продолжал Митя, - если самый
главный ленинградский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку и споет
под нее весь "Дао дэ цзин", он и на сантиметр не приблизится к тому, во
что эти вот идиоты, - Митя кивнул в сторону, откуда доносилась музыка, -
почти попадают.
- Да во что попадают?
- Не знаю, - сказал Митя. - Как будто раньше было в жизни что-то
бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И
оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл
только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не нужно. И
даже сказать про это нельзя. Ты знаешь, до какого огня я действительно
хотел бы долететь? Было такое стихотворение, вот послушай: "Не жизни жаль
с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял
над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя..."
- По-моему, - сказал Дима, - не тебе жалеть этот огонь. Уместней было
бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты считаешь, что ты сам этот
огонь, который идет во тьму и плачет?
- Может, и считаю.
- Так не иди во тьму, - сказал Дима. - И не плачь.
Над танцплощадкой зазвучала новая песня - женщина печально спрашивала
у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных плащах, где
она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то
еще кого-то - последнее слово было неразборчивым, но это не имело
значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то
другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и размышляло, где
оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще.
- Нравится? - спросил Митя.
- Ничего, - сказал Дима. - Но главное достоинство в том, что она не
понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего
лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму. А твой приятель как будто
табличку в коридоре повесил - "Уходя, жалейте свет". Ведь это же не огонь
идет в ночь, а он сам уходит от огня.
- Это не мой приятель, - сказал Митя.
- Ну и правильно, - сказал Дима, - я бы с таким тоже никаких дел
иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано
на очень простом механизме. Если мертвому показать, например, муху на
липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под
музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха - он сам,
то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу. А завтра
сам раздавит десять мух. Впрочем, таких же точно мертвых, как и он сам.
- Выходит, и я тоже мертвый? - спросил Митя.
- Конечно, - сказал Дима, - а какой же еще? Но тебе это хоть можно
объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый.
- Спасибо, - сказал Митя.
- Пожалуйста.
Они поднялись на набережную. Доминошники уже исчезли, и от них
остались только колеблемая ветром газета, несколько сдвинутых ящиков,
пустые пивные бутылки и рыбья чешуя; из-за меланхолии, которую навеяла
музыка, казалось, что они не просто разошлись по домам, а рассосались в
окружающей тьме - для полноты ощущения не хватало только их выветренных
скелетов рядом с бутылками и чешуей.
- А чего это ты о танцплощадке заговорил? - спросил Дима.
- Я там пролетал сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень
странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь,
есть такая игрушка - два деревянных медведя с молотками? Двигаешь
деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне?
- Знаю.
- Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а
посмотришь вниз - и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед.
- Ну и что?
- Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай,
светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к
жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к
свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы
так и изобразил их жизнь - какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой
темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные
танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь
к этим лампочкам - это...
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
- Не знаю, как объяснить.
- А ты уже объяснил, - сказал Дима. - Когда про луну говорил. Луна и
есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного
Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
- Да нет, - сказал Митя. - Свет настоящий. Свет всегда настоящий,
если он виден.
- Правильно, - сказал Дима. - Свет настоящий. Только откуда он?
- Что значит "откуда"? От луны.
- Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле
абсолютно черная?
- Я бы сказал, что она скорее желто-белая, - ответил Митя,
внимательно поглядев вверх. - Или чуть голубоватая.
- Скажи. Миллиардов пять мух с тобой, конечно, согласятся. Но ведь ты
