гаражами и ссыпала землю на обочине дороги. Второй раз это было уже не так
страшно, а в третий она даже перестала коситься на окна пятиэтажки, в
которых не то горели тусклые лампы, не то просто отражалась луна. Быстро
перемещаться мешали туфельки, один каблук сломался, когда она еще рыла
нору, - и Марина скинула их, поняв, что туфли больше не нужны.
Бегать босиком стало легче, и довольно скоро на краю дороги выросла
куча земли, словно сброшенная самосвалом, а вход в нору перестал быть
заметен со стороны. Марина валилась с ног, но у нее все же хватило сил
отыскать кусок картонного сигаретного ящика с нарисованным зонтиком и
красной надписью "Parisienne", которым она, спускаясь в нору, прикрыла
вход. Теперь все было сделано. Она успела.
- Хорошо, - пробормотала она, со счастливой улыбкой сползая по
шершавой земляной стене на пол и вспоминая мордастого мужика из фильма, -
хорошо. Но пусть это будет что-нибудь оригинальное...
Весь следующий день она спала - один только раз ненадолго проснулась,
подползла к выходу и, чуть отодвинув картонку, выглянула наружу. В нору
ударил косой солнечный луч и долетел щебет птиц, такой счастливый, что
даже показался ненатуральным, словно на дереве сидел Иннокентий
Смоктуновский и щелкал соловьем. Марина вернула картонку на место и
поползла назад в камеру.
Когда она проснулась в следующий раз, первое, что она почувствовала,
был голод. Марина открыла сумку, которая раньше решала все ее проблемы, но
там остались только узкие черные очки, совсем как у девушки из фильма.
Марина решила вылезти наружу и тут заметила, что юбки, из которой прошлой
ночью получился мешок, нигде нет - видно, она так и осталась у дороги
вместе с последней порцией земли. Туфелек на ногах тоже не было - Марина
вспомнила, что сбросила их, когда они стали мешать. Лезть в таком виде
наружу нечего было и думать. Марина села на землю и заплакала, а потом
опять уснула.
Когда она проснулась, было темно. За время сна что-то в ней
изменилось - теперь Марина не раздумывала, можно ли выходить в таком виде
наружу. Она просто нащупала в темноте совок, откинула картонку, вылезла,
присела и подняла глаза к небу.
Удивительно красива крымская ночь. Темнея, небо поднимается выше, и
на нем ясно проступают звезды. Из всесоюзной здравницы Крым незаметно
превращается в римскую провинцию, и в душе оживают невыразимо понятные
чувства всех тех, кто так же стоял когда-то на древних ночных дорогах,
слушал треск цикад и, ни о чем особо не думая, глядел в небо. Узкие и
прямые кипарисы кажутся колоннами, оставшимися от давно снесенных зданий,
море шумит точно так же, как тогда (что бы это "тогда" ни значило), и
перед тем как толкнуть навозный шар дальше, успеваешь на миг ощутить, до
чего загадочна и непостижима жизнь и какую крохотную часть того, чем она
могла бы быть, мы называем этим словом.
Марина опустила глаза и потрясла головой, чтобы собраться с мыслями.
Мысли натряслись такие: надо сходить на рынок и выяснить обстановку.
Марина медленно пошла к темной скале пансионата, высоко поднимая
ноги, чтобы не споткнуться. Вокруг видно почти ничего не было, и, как
Марина ни осторожничала, через несколько шагов она ступила в ямку и упала,
чуть не сломав сустав. От боли у нее прояснилось в голове, и Марина
поняла, что на четвереньках двигаться гораздо удобней и безопасней. Она
вприпрыжку потрусила вперед, выскочила на обсаженную цветами освещенную
дорожку и побежала к фонарям набережной - перемещалась она на трех лапках,
потому что в четвертой был сжат зазубренный и ободранный долгой работой
совок.
Рынок оказался просто частью набережной под металлическим навесом.
Вокруг никого не было, и Марина принялась шарить возле пустых прилавков,
пытаясь отыскать хоть что-нибудь съедобное. Минут за двадцать она нашла
множество давленых груш и яблок, несколько слив, два полуобглоданных
кукурузных початка и совершенно целую виноградную гроздь. Она наполнила
всем этим найденный здесь же рваный пластиковый пакет и пошла к пустым
столикам возле угасшего мангала - днем она заметила, как здесь пили пиво и
ели шашлык, и решила посмотреть, не осталось ли чего на столах.
- Самка, где виноград брали?
Марина от неожиданности так испугалась, что чуть не выронила сумку.
Но когда она оглянулась, то испугалась еще сильнее и отпрыгнула на
несколько шагов назад. Перед ней стояла худая женщина в измазанных глиной
синих трусах и рваной блузке. Ее глаза дико горели, волосы были
перепачканы землей и всклокочены, а руки и ноги сильно исцарапаны. Одной
рукой она прижимала к груди фанерный ящик с объедками, а в другой держала
точно такой же совок, как у Марины, и по этому совку Марина поняла, что
перед ней тоже муравьиха.
- А там вон, - ответила она и показала совком в сторону прилавков, -
только там нет больше. Кончился.
Женщина сладко улыбнулась и шагнула к Марине, не спуская с нее
горящих глаз. Марина сразу все поняла, пригнулась и выставила перед собой
совок. Тогда женщина бросила ящик в траву, зашипела и прыгнула на Марину,
целясь ей головой в живот. Марина успела заслониться от удара пакетом и
смазала женщину совком по лицу, а потом еще пнула ногой. Самка в синих
трусах завизжала и отскочила.
- Катись отсюда, гадина! - крикнула Марина.
- Сама гадина, - пятясь и дрожа, прошипела женщина, - поналетели тут
к нам, суки позорные...
Марина шагнула к ней, размахнулась совком, и женщина быстро-быстро
убежала в темноту. Марина склонилась над ее ящиком, выбрала несколько
мягких мокрых помидоров получше и положила в свой пакет.
- Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - победно крикнула она в
ту сторону, где скрылась женщина, и зашагала к мосту; не дойдя до него
нескольких метров, она остановилась, подумала, вернулась и захватила
брошенный сраной уродиной ящик.
"Какая страшная", - с омерзением думала она по дороге.
Сложив продукты в углу норки, Марина опять вылезла и, словно на
крыльях, на четвереньках понеслась к пансионату. У нее было очень хорошее
настроение.
- Вот такие песни, - шептала она, зорко вглядываясь во тьму.
Наконец она нашла то, что искала, - на газоне стоял маленький стог
сена, накрытый полиэтиленом. Марина заметила его еще в первый день. За
несколько рейдов она перетаскала к себе все сено, потом, удивляясь и
радуясь своей лихости, подкралась к стене пансионата и медленно пошла
вдоль нее, пригибаясь, когда проходила мимо окон. Одно из них было
открыто, и из-за него доносилось громкое дыхание спящих. Марина,
отвернувшись, чтобы случайно не увидеть своего отражения в стекле,
подкралась к черному проему, подпрыгнула, одним сильным и красивым
движением сорвала висевшую в окне штору и не оборачиваясь кинулась назад к
норке.
4. СТРЕМЛЕНЬЕ МОТЫЛЬКА К ОГНЮ
Зеркало в тяжелой раме из тусклого дерева, висевшее над спинкой
кровати, казалось совершенно черным, потому что отражало самую темную
стену комнаты. Иногда Митя щелкал зажигалкой, и по черной поверхности
зеркала проходили оранжевые волны, но зажигалка быстро нагревалась, и ее
приходилось гасить. Из окна на кровать падало чуть-чуть света, хотя уже
был вечер, и на танцплощадке начала играть музыка. Сквозь марлевую
занавеску можно было различить в темноте далекие вспышки разноцветных ламп
- точнее, не сами вспышки, а их отсветы на листве.
Митя лежал в полутьме, задрав ноги в кроссовках на высокую решетчатую
спинку кровати, и поглаживал рукой Марка Аврелия Антонина, сплющенного
веками в небольшой зеленый параллелепипед, листать который было уже темно.
Рядом лежала другая книга, китайская, называвшаяся "Вечерние беседы
комаров У и Цэ".
"Удивительно, - думал он, - чем глупее песня и чем чище голос, тем
больше она трогает. Только ни в коем случае не надо задумываться, о чем
они поют. Иначе все..."
Лежать дальше было утомительно. Митя вынул из книги исписанный лист
бумаги, сложил его вчетверо, сунул в карман и встал. Нашарив на столе
сигареты, он отпер дверь и вышел наружу. Узкий проход между курортными
домиками освещало только соседнее окно; была видна калитка, лавка у
проволочной изгороди и длинные бледные травы в русле высохшего ручья. Митя
запер дверь, увидел свое отражение в стекле и хмыкнул. С некоторых пор он
стал выглядеть в темноте довольно странно - тяжелые крылья, сложенные на
его спине, казались плащом из серебряной парчи, доходившим почти до земли,
и Мите иногда бывало интересно, что видят на их месте другие.
За светящейся занавеской соседнего домика играли в карты и
разговаривали. Там жила семейная пара, а сейчас у них, судя по голосам,
были гости.
- Теперь черви, - говорил мужской голос. - Ну, конечно, изменилась,
Оксан. Ты еще спрашиваешь. С тобой все по-другому стало.
- Ну, а лучше или хуже? - требовательно спросил тонкий женский
голосок.
- Ну как... Теперь ответственность появилась, - задумчиво ответил
мужской голос. - Знаю, куда после работы идти. Ну и ребенок, сама
понимаешь... Играю втемную.
- У тебя же и так минус четыреста, - вмешался другой мужской голос.
- А что делать? - спросил первый. - Девятка червей.
Митя зажег сигарету (на огонек зажигалки метнулось несколько
крохотных насекомых), прошел через калитку и перепрыгнул сухое русло.
Осторожно преодолев несколько метров полной темноты, он продрался сквозь
кусты, вышел на асфальт, остановился и поглядел назад. Светлая линия
дороги доходила до вершины холма и обрывалась, а дальше были видны черные
силуэты гор. Одна из них, та, что справа, напоминала со стороны моря
огромного бронированного орла, наклонившего голову вперед; с катера,
который ходил по вечерам мимо, бывали иногда заметны непонятные огни на
вершине - наверное, там стоял маяк. Сейчас огней не было.
Сделав несколько затяжек, Митя кинул окурок на асфальт, тщательно
раздавил его и медленно побежал вниз по дороге. Крылья расправились и
легли на волну набегающего воздуха, а еще через несколько шагов он
взлетел, пронесся между кронами деревьев, поджал ноги, чтобы не зацепить
натянутый между двумя столбами электрический провод (тот был невидим в
темноте, один раз Митя уже ободрал о него голень), и, когда вверху
осталось только чистое темное небо, стал широкими кругами набирать высоту.
Вскоре стало прохладнее, спина заныла от усталости; Митя решил, что
поднялся достаточно высоко, и поглядел вниз.
Внизу, как и в любой другой вечер, горели редкие фонари и окна.
Источников света, достаточно ярких для того, чтобы возникло хотя бы слабое
желание направиться к ним, было мало - две ресторанные вывески, розовая
неоновая язвочка слова "Люэс" на углу темной башни пансионата и мерцающее
зарево расположенной рядом танцплощадки. С высоты она была похожа на
большой раскрытый цветок, все время меняющий цвета и вместо запаха
источающий музыку, которая была слышна даже здесь. Инстинкт гнал к этому
цветку всех окрестных насекомых каждый раз, когда чья-то лапка включала
электричество, и Митя решил спуститься посмотреть, что там сейчас
происходит.
Снизившись, он полетел на бреющем, почти цепляя верхушки деревьев.
Когда танцплощадка приблизилась, она перестала походить на цветок и
превратилась во что-то виденное в детстве, новогоднее - это был огромный
клубок просвечивающих сквозь ветви электрических гирлянд, из которого
сочилась музыка удивительной пошлости и красоты.
