самом конце трубы, уже заваленный ящиками, и небольшая черная дырка над
его головой страшно гудела, засасывая воздух. Максим закричал, но Никита
ничего не разобрал, потому что воздушный поток относил все слова назад.
Мимо пролетело еще несколько ящиков, а потом один из них ударил Никиту по
рукам, он разжал пальцы и вместе с ящиками покатился в конец трубы. Ветер
стал еще сильнее, и ящики уже не катились по трубе, а летели в ней,
сталкиваясь друг о друга и ломаясь о стены. Никита закрыл уши ладонями и
зажмурился, чувствуя, как гул становится все громче и тонкие доски со всех
сторон вдавливаются в его тело и трещат. Ветер стих так же внезапно, как
начался.
- Эй, - крикнул Никита, - Максим! Ты живой?
- Живой, - ответил Максим. - А ты где?
- Тут, где же еще, - ответил Никита.
Спина Максима упиралась в крутой бетонный скос, а все остальное
окружающее пространство было загромождено переломанными ящиками так
плотно, что нельзя было даже пошевелиться. Судя по голосу, Никита был
недалеко, метрах в трех-четырех за мешаниной из досок и оргалитовых
листов, но виден он не был.
- Что это? - спросил Максим.
- А ты что, не понял? - переспросил Никита с некоторым, как
показалось Максиму, злорадством. - Это нас в косяк забили.
- Кто? Менты?
- Откуда я знаю, - сказал Никита.
- Я, кажется, ногу сломал, - пожаловался Максим.
- Так тебе и надо, - сказал Никита. - Я сколько раз говорил: не верти
пятки без табака. Но теперь уже, конечно, никакой разницы. Сейчас такое
будет...
- А что будет?
- А ты, Максим, сам подумай.
Но думать уже не было нужды. Опять потянуло ветром, на этот раз он
принес с собой густые клубы дыма, и Максим с Никитой надолго закашлялись.
Максим почувствовал волну обжигающего жара и увидел в щелях между досками
красные отблески пока далекого огня. Потом все вокруг опять заволокло
дымом, и Максим зажмурился - держать глаза открытыми стало невозможно.
- Никита! - крикнул он.
Никита не отвечал.
"Так, - стал соображать Максим, - я в самом конце, а косяк - это
затяжек восемь. Две уже было. Значит..."
На Максима обрушилась новая волна жара, и он почувствовал, что
задыхается. По его рукам и лицу потек горячий деготь.
- Никита! - опять позвал он и попытался приоткрыть глаза. Сквозь дым
сверкнуло багровое сияние, уже близкое, и там, где раньше звучал никитин
голос, раздался оглушительный треск. Максим с трудом отвернул голову от
дыры, в которую стягивался весь дым, и попытался вдохнуть немного воздуха.
Это удалось.
"А если короткий косяк, - с ужасом подумал он, - то ведь и за пять
тяг можно... Господи! Если ты меня слышишь!"
Максим попытался перекреститься, но руки были намертво зажаты
наваленными вокруг ящиками.
- Господи! Да за что это мне? - прошептал он.
- Неужели ты думаешь, - послышался громовой и одновременно задушевный
голос из отверстия, в которое стягивался дым, - что я хочу тебе зла?
- Нет, - закричал Максим, вжимаясь в бетон от подступившего жара, -
не считаю! Господи, прости!
- За тобой нет никакой вины, - прогремел голос. - Думай о другом.
10. ПОЛЕТ НАД ГНЕЗДОМ ВРАГА
По крыше автобусной остановки барабанил дождь. Наташа сидела на узкой
железной лавке, забившись в холодный стеклянный угол, и плакала. Рядом
сидел Сэм и ежился от долетающих брызг.
- Наташа, - позвал он, пытаясь отвести ее руки от лица.
- Сэм, - сказала Наташа, - не смотри на меня. У меня глаза потекли.
- Тебе надо успокоиться, - сказал Сэм. - Выпить чего-нибудь или...
Он сунул два пальца в нагрудный карман рубашки, вынул оттуда длинную
папиросу со скрученным концом, похожим на наконечник стрелы, и, с
некоторым сомнением осмотрев ее, сунул в рот. Прикурив, он пару раз
затянулся и похлопал Наташу по плечу.
- На вот, попробуй.
Наташа осторожно выглянула из-под ладоней.
- Что это? - спросила она.
- Марихуана, - ответил Сэм.
- Откуда у тебя?
- Не поверишь, - сказал Сэм. - Иду сегодня утром по набережной, она
еще пустая была, и слышу - копыта стучат. Оборачиваюсь, смотрю - скачет
всадник, весь в черном, в длинной такой бурке. Подъезжает ко мне, коня -
на дыбы, и протягивает папиросу. Я и взял. И тут конь как заржет...
- А дальше? - спросила Наташа.
- Ускакал.
- Очень странно.
- Да нет, - сказал Сэм, - это, по-моему, древний татарский обычай. Я
что-то похожее читал у Геродота, еще в колледже.
- А мне плохо не будет? - спросила Наташа.
- Будет хорошо, - сказал Сэм и затянулся еще раз.
Как бы подтверждая эти слова, папироса в его пальцах щелкнула и
выпустила длинную узкую струю дыма. Наташа с опаской, словно это был голый
электрический провод, взяла папиросу и недоверчиво поглядела на Сэма.
- Я боюсь, - прошептала она, - я не пробовала никогда.
- Неужели ты думаешь, - нежно спросил Сэм, - что я хочу тебе зла?
Наташино лицо искривилось, и Сэм понял, что вот-вот она опять
заплачет.
- За тобой нет никакой вины, - так же нежно сказал он. - Думай о
другом.
Наташа сморгнула слезы, поднесла к губам папиросу и потянула в себя
дым. Папироса снова щелкнула и с шипением выпустила синюю струйку.
- Что это щелкает? - спросила Наташа. - Второй раз уже.
- Не знаю, - сказал Сэм. - Какая разница.
Наташа кинула окурок в покрытый пузырями ручей, текущий по асфальту
прямо между ее тапочками. Окурок шлепнулся в воду, погас и поплыл
покачиваясь вдаль; ручей водопадиком обрушивался с тротуара на мостовую, и
когда картонная гильза перевалилась через бетонный бордюр, Наташа потеряла
ее из виду.
- Видишь, Наташа, эти пузыри? - спросил Сэм. - Вот так и мы.
Насекомые убивают друг друга, часто даже не догадываясь об этом. И никто
не знает, что будет с нами завтра.
- Я даже не заметила, как он подлетел, - сказал Наташа. - Все
машинально вышло.
- Он был пьян, - сказал Сэм. - И потом, кто же в ляжку кусает? Только
самоубийцы. Это ведь самое чувствительное место.
Он положил руку на наташину ногу.
- Вот сюда, да?
- Да, - тихонько ответила Наташа.
- Не болит?
Наташа подняла на Сэма пустые и загадочные зеленые глаза.
- Поцелуй меня, Сэм, - попросила она.
Дождь постепенно стихал. Стеклянная стена остановки была оклеена
выцветшими объявлениями. Впившись в наташины губы, Сэм заметил прямо
напротив своего лица бумажку с надписью: "Дешево продается жирная собака.
Звонить вечером, спросить Сережу." Полоски с телефонами были оборваны, а
почерк был крупный, твердый и наклоненный влево. Сэм перевел глаза. Рядом
висело другое объявление: "Скромный молодой массажист приходит на дом.
Оплата по договоренности". Из-под него выглядывало третье объявление, в
котором некто по имени Андрис выражал нетерпеливое желание купить кресло
"Мемфис" из гарнитура "Атлантис".
- Ох, Сэм, - сказала Наташа, - так меня еще никто не целовал.
- Куда бы нам пойти, - сказал Сэм.
- У меня мать дома, - сказала Наташа, - а я с ней в ссоре.
- Может, ко мне в гостиницу?
- Что ты! Что про меня подумают? Тут же все всех знают. Уж лучше ко
мне.
- А мать?
- Она нас не увидит. Только у нее есть одна ужасная привычка - она
все время вслух читает. Иначе до нее смысл не доходит.
- Далеко это?
- Нет, - сказала Наташа, - совсем рядом. Минут семь идти от силы.
Сэм, я, наверно, страшная, да?
Сэм встал, вышел из-под навеса и поглядел вверх.
- Идем, - сказал он. - Дождь кончился.
За время дождя ведущая к пансионату грунтовка превратилась в сплошной
разлив грязи, и увитый виноградом серебристый Ильич, торчащий на ее краю,
казался носовой фигурой корабля, засосанного вязким рыжим месивом. Сначала
Сэм пытался ступать в те места, где грязь казалась менее глубокой, но
через несколько метров дорога стала казаться ему хитрым и злым живым
существом, старающимся как можно сильнее нагадить ему за то время, пока он
пользуется ее услугами. Он выбрался на траву и пошел по ней - ноги сразу
промокли, но зато грязь с мокасин быстро обтерлась о сырые стебли. Наташа
шла впереди, держа в каждой руке по тапочке и балансируя ими с
удивительным изяществом.
- Почти пришли, - сказала она, - теперь направо.
- Но там же газон, - сказал Сэм.
- Да, - сказала Наташа, - живем мы скромно, но другие еще хуже. Вот
сюда. Не поскользнись. Руку держи.
- Ничего, слезу. А, черт.
- Я же говорила, руку возьми. Ничего, застираем, за час высохнет.
Теперь вперед и налево. Пригнись только, а то головой заденешь. Ага, вот
сюда.
- Можно посветить?
- Не надо, мать проснется. Сейчас глаза привыкнут. Ты только тише
говори, а то ее разбудишь.
- А где она? - шепотом спросил Сэм.
- Там, - прошептала Наташа.
Постепенно Сэм начал различать окружающее. Они с Наташей сидели на
небольшом диване; рядом стояла тумбочка с двухкассетником и письменный
стол, над которым висела полка с несколькими книжками. В углу тихонько
трещал маленький белый холодильник, на дверце которого, как бы компенсируя
очевидное отсутствие мяса внутри, помещался плакат с голым по пояс
Сильвестром Сталлоне. Метрах в трех от дивана комната была перегорожена
доходившей почти до низкого потолка желтой ширмой.
Сэм достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Наташа попыталась поймать
его за руку, но было уже поздно - комната осветилась, и из-за ширмы
долетел тихий женский стон.
- Ну все, - сказала Наташа, - разбудил.
За ширмой что-то тяжело пошевелилось и прокашлялось, потом зашуршала
бумага, и тонкий женский голос начал громко и членораздельно читать:
- ...Но, конечно же, у всех сколько-нибудь смыслящих в искусстве
насекомых уже давно не вызывает сомнения тот факт, что практически
единственным квазиактуальным постэстетическим эпифеноменом современного
литературного процесса является на сегодняшний день - разумеется, на
эгалитарно-эсхатологическом внутрикультурном плане - альманах "Треугольный
хуй", первый номер которого скоро появится в продаже. Обзор подготовили
Всуеслав Петухов и Семен Клопченко-Конопляных. Примечание. Мнение авторов
может не совпадать с мнением редакции. Полет над гнездом врага. К
пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара...
- Теперь можно вслух говорить, - сказала Наташа, - она ничего не
услышит.
- И часто она так? - спросил Сэм.
- Целыми днями. Может, музыку включим?
- Не надо, - сказал Сэм.
- Дай я затянусь, - сказала Наташа, присаживаясь к Сэму на колени и
вынимая из его пальцев горящую сигарету.
Сэм обнял ее за живот и нащупал под мокрой зеленой тканью горячую
впадинку пупка.
- И получается, - монотонно читал за ширмой тонкий голос, - что
прочесть его, в сущности, некому: взрослые не станут, а дети ничего не
заметят, как англичане не замечают, что читают по-английски. "Прощай! -
засыпал я. - Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой
позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто..."
- Как это она без света читает? - тихо спросил Сэм, стараясь отвлечь
внимание Наташи от неловкой паузы, в которой была виновата неподатливая
пластмассовая молния.
- Не знаю, - прошептала Наташа. - Сколько себя помню, все время одно
и то же...
- Видишь мир глазами маленького мальчика, - читал голос, - и не из-за
примитивности описанных чувств - они достаточно сложны, - а из-за тех
бесконечных возможностей, которые таит в себе мир "Судьбы барабанщика".
Это как бы одно из свойств жизни, на котором не надо и нельзя специально
