но поскольку первая, вторая и третья позиции символизируют недостаточно
высокие уровни развития, то на них этот источник еще не доступен. Вообще,
символично, что к этой гексаграмме мы переходим от гексаграммы
"истощение", на пятой позиции которой...
- Хватит, - перебил Дима. - Помнишь песню, что мы слышали на
набережной? Насчет того, где найти себя? Та, кто ее пела, совершенно не
понимала, о чем она поет. И ты точно так же не понимаешь, о чем сейчас
говоришь. А чтобы понять, что ты только что сказал, тебе надо заглянуть в
колодец.
- А если я не пойду?
- Не пойти ты просто не можешь.
- Почему? - спросил Митя.
Дима посмотрел на его руки. Митя проследил за взглядом, уставился на
свои ладони и понял, что они больше не светятся в темноте. Еще несколько
минут назад, когда они начинали дорогу к этому месту, ладони сияли - не
таким ярким, как вчера, но чистым и ясным голубым светом.
- Вот именно поэтому, - сказал Дима. - Иначе все, что ты понял,
исчезнет. И в лучшем случае ты успеешь написать еще пару идиотских
стихотворений с непонятным тебе самому смыслом. Если, конечно, допустить,
что он в них вообще есть.
Митя покраснел - хорошо, что этого не было видно в темноте.
- Меня иногда поражает твой апломб, - сказал он. - Стихи не
обязательно должны содержать смысл. Ты просто не знаешь, что такое
постмодернизм.
- Вот только этого не хватало - чтобы я знал, что это такое, - сказал
Дима, выделив интонацией слово "знал".
Он развернул Митю на месте и слегка толкнул его.
Кусты были густыми и колючими; прикрывая пальцами глаза, Митя сделал
несколько шагов, поскользнулся и полетел вниз.
Он падал спиной вперед, хватаясь руками за рыхлые стены, падал очень
долго, но вместо того, чтобы упасть на дно, впал в задумчивость. Время не
то исчезло, не то растянулось - все, что он видел, менялось не меняясь,
каким-то образом постоянно оказываясь новым, а его пальцы все пытались
уцепиться за тот же самый участок стены, что и в начале падения. Как и
вчера, он чувствовал, что смотрит на что-то странное, что-то такое, на что
не смотрел никогда в жизни и вместе с тем смотрел всегда. Когда он
попытался понять, что он видит, и найти в своей памяти нечто похожее, ему
вспомнился обрывок виденного по телевизору фильма, где несколько ученых в
белых халатах были заняты очень странным делом - вырезали из картона круги
с небольшими выступами и насаживали их на сверкающий металлический штырь,
словно чеки в магазине; картонные круги становились все меньше и меньше, и
в конце концов на штыре оказалась человеческая голова, составленная из
тонких листов картона; ее обмазали синим пластилином, и на этом фильм
кончился.
То, что видел Митя, больше всего напоминало эти картонные круги:
последним, самым верхним кругом был испуг от падения в колодец,
предпоследним - опасение, что колючая ветка куста хлестнет по глазам, до
этого была досада, что так быстро исчез приснившийся мир, где на длинной
травинке беседовали два красных жука; еще раньше - страх перед летучей
мышью, наслаждение полетом над залитыми луной камнями, озадаченность
непонятным вопросом Димы, тоска от стука доминошных костей над пустой
набережной и от того, главным образом, что в собственной голове сразу
стала видна компания внутренних доминошников, и так - ниже и ниже, за один
миг - сквозь всю жизнь, сквозь все сплющившиеся и затвердевшие чувства,
которые он когда-либо испытал.
Сначала Митя решил, что видит самого себя, но сразу же понял: все
находящееся в колодце на самом деле не имеет к нему никакого отношения. Он
не был этим колодцем, он был тем, кто падал в него, одновременно оставаясь
на месте. Может быть, он был пластилином, скрепляющим тончайшие слои
наложенных друг на друга чувств. Но главное другое. Пройдя сквозь
бесчисленные снимки жизни к точке рождения, оказавшись в ней и заглянув
еще глубже, чтобы увидеть начало, он понял, что смотрит в бесконечность.
У колодца не существовало дна. Никакого начала никогда не
существовало.
И тут же Митя увидел еще одно - все, что было в колодце под точкой, с
которой он привык начинать свой личный отсчет, вовсе не было пугающим,
за-или догробным (догробный мир, подумал он, надо же), таинственным или
неизвестным. Оно всегда существовало рядом, даже ближе, чем рядом, а не
помнил он про это потому, что оно и было тем, что помнило.
- Эй, - услышал он далекий голос. - Вылезай! Хватит. Не разбей бадью.
Он почувствовал, что его тянут за руку, потом по лицу прошлась ветка
с острыми шипами, перед глазами мелькнули черные листья, и он увидел перед
собой Диму.
- Пошли отсюда, - сказал Дима.
- Что это было? - спросил Митя.
- Колодец, - сказал Дима таким тоном, словно открывал большую тайну.
- А я в него не упаду опять?
Дима остановился и с недоумением посмотрел на него.
- Мы не можем упасть в колодец, в котором и так находились целую
вечность. Мы можем только выйти из него.
- А теперь я из него вышел?
- Не теперь, а тогда. Ты сейчас опять в нем. А когда ты его видел, ты
высунул голову. Жизнь очень странно устроена. Чтобы вылезти из колодца,
надо в него упасть.
- А зачем?
- Из каждого колодца ты можешь что-нибудь вынести. Они содержат
бесценные сокровища. Точнее, сами по себе они ничего не содержат, и ты
выходишь оттуда таким же, как вошел. Но в них ты можешь заметить то, что
есть у тебя самого.
Митя погрузился в размышления и остаток пути шел молча.
- Я никаких сокровищ там не заметил, - сказал он, когда оба вернулись
на площадку под маяком. - Я просто за один миг увидел свою жизнь. И даже
больше.
- Вся жизнь, - ответил Дима, - и, как ты выразился, даже больше,
существует один миг. Вот именно тот, который происходит сейчас. Это и есть
бесценное сокровище, которое ты нашел. И теперь ты сможешь поместить в
один миг все что хочешь - и свою жизнь, и чужую.
- Но я не вижу того, что я нашел, - сказал Митя.
- Потому что ты нашел то, что видит, - ответил Дима. - Закрой глаза и
посмотри.
- Куда?
- Куда хочешь.
Митя закрыл глаза и увидел в образовавшейся темноте - про себя он
называл ее предвечной, потому как в детстве считал, что тонкие сияющие
линии и мерцание возникают перед веками - ярко-синюю точку. Она была
неподвижной, но ее можно было странным образом направить на что угодно.
Митя услышал треск цикады, направил синюю точку на него и вспомнил
далекий вечер, когда он встал на ноги, - а произошло это очень рано, сразу
же после того, как он вылупился из яйца и упал на землю с дерева, в ветке
которого началось его существование.
12. PARADISE
Сережа не помнил своих родителей. Он встал на ноги очень рано, сразу
же после того, как вылупился из яйца и упал на землю с дерева, в ветке
которого началось его существование. Это произошло на фоне удивительно
красивого заката, в безветренный летний вечер, озвученный тихим плеском
моря и многоголосым пением цикад, одной из которых он тоже мог
когда-нибудь стать. Но эта перспектива маячила так далеко, что он даже не
обдумывал ее, понимая: если ему и суждено будет протрещать горловыми
пластинками свою песню, то сделает это все равно уже не он, или не совсем
он, потому что эти пластинки вырастают только у немногих, у тех, кто
прошел многолетний путь под землей и сумел в конце концов выбраться на
поверхность, забраться на дерево и окончательно вылупиться. Отчего-то он
был уверен, что если это и случится с ним, то это будет тоже в летний
вечер, такой же тихий и теплый.
Сережа вгрызся в землю, стараясь сразу приучить себя к тому, что это
всерьез и надолго. Он знал - шансов выбиться наружу мало и помочь ему
могут только трезвость и собранность, только способность прокопать дальше,
чем другие, а мысль о том, что другие понимают то же самое, придавала
дополнительные силы. Но детство есть детство, и первые несколько лет он
провел, бесцельно разглядывая попадающиеся в земле предметы - некоторые из
них можно было вынуть и повертеть в руках, а другие приходилось
рассматривать прямо в почве. Особенно Сережа любил находить окна -
погрузив в землю пальцы, он осторожно ощупывал их холодную твердую
поверхность и расчищал ее, стараясь угадать, что увидит за стеклом.
Опыт всех этих лет, заполненных копошением в мягком российском
суглинке (который однажды утром неожиданно оказался благодатным черноземом
Украины), слился для него в одном обобщающем воспоминании - как он,
поеживаясь от мороза, смотрит в только что расчищенное окно, за которым
видны черные зимние сумерки вокруг ярко освещенной детской площадки, а в
центре, в пятне света, стоит снежная баба с воткнутым в голову частоколом
морковок, очень похожая на статую Свободы, которую он увидел в откопанном
неподалеку от окна журнале. Стекло было разрисовано морозом, и узор на нем
сильно напоминал маленькую пальмовую рощу; казалось, эти пальмы качаются
от его дыхания. В окно нельзя было пролезть, и Сережа долго стоял возле
него, тоскуя о непонятном, а потом стал рыть ход дальше, затаив в сердце
нерасшифрованную мечту.
К тому времени, когда он стал задумываться, все ли делает верно, его
жизнь стала рутинной и состояла большей частью из очень похожих событий,
повторяющихся в однообразной последовательности.
Перед ним, прямо перед головогрудью и лапами, был круг темной твердой
земли. Сзади, за спиной, оставался прорытый к этому времени тоннель, но
Сережа никогда не оглядывался и не подсчитывал, сколько метров или даже
километров им пройдено. Он знал, что другие насекомые - например муравьи -
довольствуются достаточно короткой норкой и он со своими зубчатыми лапами
мог бы выполнить работу всей их жизни за несколько часов. Но он никогда не
тешил себя такими сравнениями, зная: стоит только остановиться и начать
сравнивать себя с другими, как покажется, что он уже достаточно многого
достиг, и пропадет необходимое для дальнейшей борьбы чувство острой обиды
на жизнь.
Достигнутое им не существовало в виде чего-то такого, что можно было
бы потрогать или сосчитать, - оно состояло из тех встреч и событий,
которые приносил ему каждый новый день. Проснувшись утром, он начинал рыть
тоннель дальше, разгребая землю мощными передними лапами и отбрасывая ее
задними. Через несколько минут среди серо-коричневых комков почвы
появлялся завтрак. Это были тонкие отростки корней, из них Сережа
высасывал сок, читая при этом какую-нибудь газету, которую он обычно
откапывал вместе с едой. Через несколько сантиметров из земли появлялась
дверь на работу - промежуток между ней и завтраком был таким узким, что
иногда земля осыпалась сама, без всяких усилий с его стороны. Сережа никак
не мог взять в толк, как это он роет и роет в одном направлении и все
равно каждое утро откапывает дверь на работу, но зато понимал, что
размышления о таких вещах еще никого не привели ни к чему хорошему, и
поэтому предпочитал особенно на эту тему не думать.
За дверями на работу оказывались присыпанные землей вялые сослуживцы,
мимо которых следовало двигаться осторожно, чтобы они не поняли, что
Сережа роет ход. Возможно, каждый из них тоже рыл свой ход куда-то, но
если это и было так, они делали это очень скрытно. Сережа разгребал землю
со своего кульмана, чуть расчищал окно, за которым виднелись наведенные
вверх трубы, и начинал неторопливо рыть к обеду. Обед практически не
отличался от завтрака, только земля вокруг была немного другая, более
