обратный билет. Потом выступила автобусная дверь, сразу за которой Сережа
откопал яблочный огрызок и мятую карту Нью-Йорка.
Началась новая жизнь. Долгое время Сережа выкапывал из земли в
основном пустые консервные банки, зачерствелые ломтики пиццы и старые
"Ридерз дайджесты", но он приготовился к упорному труду и не ждал небесной
манны, тем более что с небом было напряженно. Со временем он стал находить
и деньги. Их было, конечно, куда меньше, чем когда-то попадалось бабок, и
встречались они далеко не пачками, но Сережа не унывал. Из стен тоннеля
часто выступали огромные пластиковые мешки с мусором и черные руки,
протягивающие ему то маленькие пакетики кокаина, то приглашения на
религиозные лекции, но Сережа старался не обращать на это внимания, больше
улыбаться и быть оптимистом.
Постепенно мусора вокруг стало меньше, а в одно тихое утро, с трудом
прокапывая ход меж корней старой липы, Сережа обнаружил маленькую зеленую
карточку - произошло это через день после того, как он узнал второе
главное американское слово "у-упс" (первое, "бла-бла-бла", ему сказал по
секрету еще Гриша). Он понял, что теперь сможет найти работу, и
действительно - не прошло и пары дней, как вскоре после завтрака Сережа
выкопал металлическое табло с горящим словом "work", взволнованно сглотнул
слюну и взялся за дело. Новая работа оказалась очень похожей на старую,
только кульман был другой, наклонный, и появлявшиеся из стен лица
сослуживцев говорили по-английски. С энергичной улыбкой прокопав от обеда
до табло со словами "don't work" (ему давно уже удалось соединить в одно
целое пространство и время), он понял, что рабочий день окончен.
Теперь Сережа откапывал указатели "work" и "don't work" каждый день,
а кроме них стал регулярно натыкаться на одни и те же блестящие дверные
ручки, ступеньки и предметы быта вроде кондиционера, гудение которого было
вездесущим и слегка напоминало ему вой московской вьюги, комплекта
японской электроники, сковородок и кастрюль, из чего сам собой
напрашивался вывод, что он теперь живет в собственной квартире.
Работа была совсем не сложной - надо было переводить старые синьки в
компьютерный код, чем, кроме Сережи, занималось еще несколько сослуживцев.
Обычно с утра они начинали длинный неспешный разговор на английском, в
котором Сережа постепенно научился участвовать. Общение с сослуживцами
было для Сережи, безусловно, очень благотворным. Его манера ползти стала
более уверенной, и скоро он заметил, что опять пользуется полупрозрачными
коричневыми лапками, о которых успел позабыть со времени своей прошлой
работы. Он снова отпустил усы (теперь они были с заметной сединой), но не
для того, чтобы слиться с окружающими, которые большей частью тоже были
усатыми, а наоборот, чтобы придать своему облику такую же неповторимую
индивидуальность, какой обладали они все.
Прошло несколько лет, заполненных мерцанием указателей "work" -
"don't work". За это время Сережа успел обжиться и выкопал множество
полезных предметов - машину, огромный телевизор и даже бачок с
приспособлением для дистанционного слива воды. Иногда днем, оказавшись на
работе, он раскапывал окно своей конторы, и, не обращая внимания на
врывающуюся оттуда духоту, выставлял наружу руку с дистанционным
спускателем и нажимал на черную кнопку с изображением водопада. Ничего
вроде бы не происходило, но он знал, что примерно в двух милях, там, где
расположена его квартира, ревущий вихрь голубоватой воды накатывается на
прохладные стенки унитаза. Правда, один раз Сережа по ошибке нажал кнопку
"reset" и потом три дня отмывал пол, потолок и стены, но зато после
скандала с низеньким скарабеем, назвавшимся его лендлордом, он стал
относиться к квартире как к живому существу, тем более что ее название -
"Ван Бедрум" - всегда казалось ему именем голландского живописца. Кроме
того, он начал внимательно читать инструкции.
Иногда Сережа откапывал собачий поводок, из чего делал вывод, что
гуляет с собакой. Саму собаку он никогда не раскапывал, но однажды, по
совету журнала "Health Week", отвел ее к ветеринару-психоаналитику. Тот
некоторое время перелаивался с невидимой собакой за тонким слоем земли, а
потом Сережа услышал от него такое, что сразу же привязал поводок к
торчащему из земляной стены бамперу грузовика из другого штата, огляделся
(никого вокруг, естественно, не было) и торопливо пополз прочь.
По выходным он дорывался до парома на Нью-Джерси, раскапывал
небольшое окошко в здании, где продавали билеты, и, вспоминая детство,
подолгу смотрел на далекую белую статую Свободы, символ равнокрылых
возможностей, - последние лучи заката окрашивали терновый венец на ее
голове в морковный цвет, и она казалась огромной пожилой снегурочкой.
У Сережи появилась близкая женщина, которую он откопал целиком, чтобы
изредка говорить с ней о сокровенном, а сокровенного к этому времени у
него набралось довольно много.
- Ты веришь, - спрашивал он, - что нас ждет свет в конце тоннеля?
- Это ты о том, что будет после смерти? - спрашивала она. - Не знаю.
Я читала пару книг на эту тему. Действительно, пишут, что там какой-то
тоннель и свет в конце, но, по-моему, все это чистое бла-бла-бла.
Рассказав ей, что он когда-то чуть было не стал тараканом в далекой
северной стране, Сережа вызвал у нее недоверчивую улыбку; она сказала, что
он совершенно не похож на выползня из России.
- Ты по виду типичный американский кокроуч, - сказала она.
- У-упс, - ответил Сережа.
Он был счастлив, что ему удалось натурализоваться на новом месте, а
слово "кокроуч" он понял как что-то вроде "кокни", только на нью-йоркский
лад, - но все же после этих слов в его душе поселилось не совсем приятное
чувство. Однажды, довольно сильно выпив после работы, Сережа раскопал свою
квартиру, прорыл ход к зеркалу и, взглянув в него, вздрогнул. Оттуда на
него смотрела коричневая треугольная головка с длинными усами, уже
виденная им когда-то давно. Сережа схватил бритву, и, когда мыльный
водоворот унес усы в раковину, на него глянуло его собственное лицо,
только уже совсем пожилое, даже почти старое. Он начал остервенело копать
прямо сквозь зеркало, разлетевшееся на куски под его лапами, и вскоре
отрыл несколько предметов, из которых следовало, что он уже на улице, -
это были сидящий на табурете пожилой кореец (его лавка обычно начиналась в
двух метрах под табуреткой) и табличка с надписью "29 East St.".
Окорябавшись о ржавую консервную банку, он принялся быстро и отчаянно рыть
вперед, пока не оказался в пласте сырых глинистых почв где-то в районе
Гринвич Виллидж, среди уходящих далеко вниз фундаментов и бетонных
колодцев. Откопав вывеску с нарисованной пальмовой рощей и крупным словом
"PARADISE", Сережа отрыл далее довольно длинную лестницу вниз, табуретку,
небольшой участок стойки и пару стаканов с "водка-тоником", к которому уже
успел привыкнуть.
Земляные стены только что вырытого им тоннеля дрожали от музыки.
Хватив два стакана подряд, Сережа огляделся по сторонам. За его спиной был
длинный узкий лаз, полный разрыхленной земли, - он уходил в известность,
из которой Сережа уже столько лет пытался найти выход. Впереди из земли
торчали деревянная доска стойки, покрытая царапинами, и стаканы. Все-таки
было неясно - вылез он наконец наружу или еще нет? И наружу чего? Вот это
было самое непонятное. Сережа взял со стойки бледно-зеленый спичечный
коробок и увидел те же пальмы, что были на вывеске, а еще раньше, в виде
изморози, - на каком-то окне из детства. Кроме пальм, на коробке были
телефоны, адрес и уверение, что это "hottest place on island".
"Господи, - подумал Сережа, - да разве hottest place - это рай? А не
наоборот?"
Из земляной стены перед ним появилась рука, сгребла пустые стаканы и
поставила один полный. Стараясь держать себя в лапках, Сережа посмотрел
вверх. Земляной свод, как обычно, нависал в полуметре над головой, и
Сережа вдруг с недоумением подумал, что за всю долгую и полную усилий
жизнь, в течение которой он копал, наверное, во все возможные стороны, он
так ни разу и не попробовал рыть вверх. Сережа вонзил лапки в потолок, и
на полу стала расти горка отработанной земли. Потом ему пришлось подтянуть
к себе табуретку и встать на нее, а еще через минуту его пальцы нащупали
пустоту. "Конечно, - подумал Сережа, - поверхность - это ведь когда не
надо больше рыть! А рыть не надо там, где кончается земля!" Снизу
раздалось щелканье пальцев, и, бросив туда кошелек с небольшой колодой
кредитных карт (на том месте, где он только что сидел, теперь неподвижно
лежал непонятно откуда взявшийся здоровенный темно-серый шар), Сережа
схватился за край дыры, подтянулся и вылез наружу.
Вокруг был безветренный летний вечер, сквозь листву деревьев
просвечивали лиловые закатные облака. Вдали тихо шумело море, со всех
сторон долетал треск цикад. Разорвав старую кожу, Сережа вылез из нее,
поглядел вверх и увидел на дереве, которое росло у него над головой,
ветку, с которой он свалился на землю. Сережа понял, что это и есть тот
самый вечер, когда он начал свое длинное подземное путешествие, потому что
никакого другого вечера просто не бывает, и еще он понял, о чем трещат -
точнее, плачут - цикады. И он тоже затрещал своими широкими горловыми
пластинами о том, что жизнь прошла зря, и о том, что она вообще не может
пройти не зря, и о том, что плакать по всем этим поводам совершенно
бессмысленно. Потом он расправил крылья и понесся в сторону лилового
зарева над далекой горой, стараясь избавиться от ощущения, что копает
крыльями воздух. Что-то до сих пор было зажато у него в руке - он поднес
ее к лицу, увидел на ладони измятый и испачканный землей коробок с черными
пальмами и неожиданно понял, что английское слово "Paradise" обозначает
место, куда попадают после смерти.
13. ТРИ ЧУВСТВА МОЛОДОЙ МАТЕРИ
Доедая последнюю мятую сливу, Марина совершенно не волновалась насчет
будущего - она была уверена, что ночью найдет все необходимое на рынке. Но
когда она решила вылезти и посмотреть, не ночь ли на дворе, и сползла с
кучи слежавшегося под ее тяжестью сена, она увидела, что выхода на рынок
нет, и вспомнила, что Николай заделал его почти сразу после своего
появления. Сделал он все настолько аккуратно, что не осталось никаких
следов, и Марина даже не могла вспомнить, где этот выход был. Она отчаянно
огляделась: из черной дыры, перед которой лежал сплетенный Николаем
половичок, тянуло ледяным ветром, а остальные три стены были совершенно
одинаковыми - черными и сырыми. Начинать рыть ход заново нечего было и
думать - не хватило бы сил, и Марина, бессильно зарыдав, упала на сено. В
фильме, который она стала вспоминать, возможность такого поворота событий
не предусматривалась, и Марина совершенно не представляла, что делать.
Наплакавшись, она несколько успокоилась - во-первых, ей не особенно
хотелось есть, а во-вторых, еще оставались два тяжелых свертка, с которыми
она вышла из театра. Решив перетащить их в камеру, Марина протиснулась в
черную дыру и поползла по узкому и кривому лазу, в который намело довольно
много снега. Через несколько метров она ощутила, что ползти ей очень
трудно - бока все время цеплялись за стены. Ощупав себя руками, она с
ужасом поняла, что за те несколько дней, что она пролежала на сене,
приходя в себя после шока от гибели Николая, она невероятно растолстела;
особенно раздалась талия и места, где раньше росли крылья - теперь там
