Дойль поднял стакан и кивнул. В наступившей тишине они, не произнося
более ни слова, опустошили стаканы, словно боясь, что любое сказанное слово
прозвучит неуместно и нарушит торжественность минуты. Затем опустевшие
стаканы одновременно с громким стуком поставили на стол. И с торжественной
размеренностью движений, не прерывая молчания, наполнили опять.
- А как давно ты потерял Бесси? - спросил Дойль осторожно.
Ричард, не торопясь, выпил добрую половину стакана, прежде чем собрался с
силами ответить.
- Семнадцать лет назад, - спокойно произнес он. - Она упала с лошади близ
Крофтонского леса. Она всегда прекрасно умела обращаться с лошадьми... Но
тогда, ночью... за нами гнались джорджо, мы мчались во весь опор в кромешной
тьме... и лошадь угодила ногой в яму. Бесси вылетела из седла и упала... и
только, понимаешь, она разбила голову...
Дойль долил себе, потянулся к бутылке с вином и наполнил стакан Ричарда.
- За наших любимых и незабвенных подруг, - проговорил Дойль тихонько, с
нескрываемой нежностью в голосе; он с трудом подбирал слова - в горле стоял
комок горечи, и на глаза наворачивались слезы.
Они опять осушили стаканы и опять наполнили... Дойль с удивлением
обнаружил, что все еще может отчетливо произносить слова, если только
говорить медленно и тщательно готовиться к произнесению каждого слова - как
в гольфе, тщательно примериваясь перед трудным ударом.
- Ребекка тоже разбила голову... - сообщил он цыгану, пытаясь справиться
с вновь нахлынувшей горечью, - разбила голову, и шлем не помог. Шлем тоже
разбился вдребезги. Она врезалась головой в столб на шоссе. Я вел, она
сидела сзади. - Цыган понимающе кивнул. - Мы ехали на старенькой "хонде", а
улицы слишком мокрые, если везешь пассажира. Я ведь знал... да, знал, что
может случиться, но мы спешили и ехали слишком быстро... Черт возьми! Ведь
на ней же был этот проклятый шлем, и я уже много лет вожу мотоцикл. Я ехал
узкими дорогами, и поэтому, когда ты выезжаешь на шоссе Санта-Ана от
Бич-бульвар и мчишься по скоростной полосе, и я хотел попасть на более
медленную полосу, и когда я отклонился вправо и поехал через разделяющие
полосы столбики, я почувствовал, что мотоцикл... заскользил, потерял
управление и... и вдруг удар, ужасное потрясение, как землятрясение,
понимаешь? О-о... это было так неожиданно, я ничего не мог сделать. И старая
"хонда" слишком тяжелая, и... просто опрокинулась. - Он отхлебнул большой
глоток, в горле пересохло. - Ребекка вылетела из седла и упала. Я пролетел
прямо вперед и проехался по асфальту, обдирая локти и колени... Машинам
удалось затормозить и не переехать меня, и я поднялся и запрыгал на одной
ноге назад - я сломал лодыжку, кроме всего прочего, - обратно к тому месту,
где она упала. Ее голова...
Он раскручивал нить воспоминаний под аккомпанемент звяканья горлышка
кувшина о край стакана.
- Не надо об этом, - прервал его Ричард, отодвигая кувшин, когда стакан
наполнился до краев. - Я тоже видел то, что видел ты. - Он поднял стакан. -
За Ребекку и Бесси.
- Да почиют в мире, - сказал Дойль. Когда стаканы со звяканьем опустились
на стол, Ричард устремил тяжелый взгляд на Дойля:
- А ты ведь никакой не колдун. Да, я прав?
- О Боже! Хотел бы я быть им.
- Кто-то из вашей компании наверняка колдун. Я видел, как два экипажа
исчезли с поля. Раз - и нет их, как блохи.
Дойль угрюмо кивнул:
- Да. Они уехали без меня.
Цыган поднялся и бросил на стол соверен.
- На, возьми, - сказал он, - я скажу им, что преследовал чели, думал, что
это ты и есть. Скажу, что, мол, мне пришлось его ударить и сбить с ног, но я
понял, что ошибся. И мне пришлось купить этому парню выпивку, чтобы он не
позвал копов и меня не упекли в каталажку.
Он повернулся и собрался уходить.
- Ты... - Дойль плохо соображал и не сразу понял смысл происходящего.
Цыган остановился и бросил на него неудобочитаемый взгляд.
- Ты меня отпускаешь? После того как только выпил со мной? - Дойль
чувствовал, что самое разумное в данной ситуации просто заткнуться, но не
мог заставить себя остановиться и вознамерился во что бы то ни стало
выяснить все до конца. - Ты думаешь, что мое предложение... То, что я
действительно могу сделать тебя богатым - блеф? Ты мне не веришь?
- Э-э, парень, я всегда думал, что вы, джорджо, настоящие идиоты! - с
достоинством произнес Окаянный Ричард.
Он улыбнулся и направился к выходу.
***
Трепетный огонек свечи, мерцая, догорел в лужице растаявшего воска -
аукцион закончился.
Победитель поднялся, чтобы заняться оформлением бумаг. Он казался скорее
удивленным, чем довольным тем, что его предложение цены стало самым
последним.
Дойль глянул на часы, и его пробрала дрожь - тридцать пять минут
одиннадцатого. Он обвел взглядом помещение: никаких подходящих блондинов -
ни с бородой, ни без оной. Проклятие, подумал Дойль, этот сукин сын
опаздывает. Мог ли я пропустить его за последние несколько минут? Нет, вряд
ли. Он ведь не собирался просто войти и выйти. Насколько я понял,
предполагалось, что он спокойно сядет и напишет эту свою треклятую поэму
"Двенадцать Часов Тьмы".
Лицо Дойля горело от возбуждения, во рту пересохло, его лихорадило. Ну
что же, будем исходить из предположения, что Эшблес так или иначе не минует
этого самого места. Подождем. И Дойль заказал пинту портера на два
драгоценных пенни. Когда принесли заказ, часы показывали уже без двадцати
одиннадцать. Хотя Дойль и старался пить как можно медленнее - как,
собственно, и приличествует пить укрепляющее лекарство, - очень скоро стакан
был пуст, а часы отсчитали всего лишь третью четверть. Он почувствовал, что
алкоголь ударил в голову, ведь у него не было во рту ни крошки вот уже почти
сутки. Эшблес все еще не появился.
"А ну, соберись, нечего раскисать, - уговаривал себя Дойль. - Так, теперь
кофе. Пива, пожалуй, хватит. Итак, нет никаких оснований для паники. Он
просто немного запаздывает. Если подумать, в этом вовсе нет ничего столь уж
удивительного, ведь подсчеты времени его приезда имеют более чем вековую
давность, - в том виде, в каком ты читал их - но мало того, они основаны на
воспоминаниях Эшблеса, как их записал Бейли в 1830-е. В самом деле,
небольшая неточность более чем возможна при таких обстоятельствах. Это
вполне могло произойти и в одиннадцать тридцать. Это должно было быть в
одиннадцать тридцать? Дойль уселся и приготовился ждать.
Торги по поставкам и перепродаже грузов проходили столь же оживленно, и в
один прекрасный момент представительный джентльмен, чрезвычайно выгодно
продавший плантацию на Багамах, заказал для всех присутствующих по
стаканчику рома. Дойль поблагодарил случай и опрокинул выпивку в свое
воспаленное горло.
Дойль начинал уже не на шутку сердиться. В самом деле, ему начинало
казаться, что подобная беззаботность, чтобы не сказать хуже, показывает
недостаток внимания и даже неуважение поэта к своим читателям. Как это еще
прикажете понимать? С высокомерной самонадеянностью заявлять, что он был,
видите ли, в кофейне ровно в десять тридцать, и не позаботиться появиться аж
до сих пор... Ну, извольте видеть - время уже близится к полудню! О чем он
вообще думает, если заставляет людей столько ждать? - размышлял Дойль
достаточно озлобленно. Еще бы, станет такой думать о других. Конечно, он
ведь знаменитый поэт, друг Кольриджа и Байрона... А я кто такой? Дойль
мысленно попытался вызвать образ поэта, и благодаря усталости и лихорадке
Эшблес предстал как живой, с пугающей ясностью галлюцинации - широкие плечи,
резко очерченное львиное лицо и борода викинга. Раньше Дойлю казалось, что
это лицо похоже на Хемингуэя, в основном благодаря выражению общительности и
легкой насмешки, но сейчас поэт смотрел на него жестко и неприступно.
Наверное, он снаружи, стоит и ждет, чтобы меня убить, до того как возникнет
из воздуха и войдет, и напишет эту проклятущую поэму.
Эта мысль внезапно потрясла Дойля, и он остановил мальчика и попросил
принести карандаш и несколько листов бумаги. И когда ему все принесли, начал
записывать по памяти полный текст "Двенадцати Часов Тьмы". Сочиняя статьи о
творчестве Эшблеса и потом, когда когда писал его биографию, Дойль читал
поэму сотни раз и, несмотря на болезненное головокружение, теперь с
легкостью мог воспроизвести каждое слово. К двенадцати тридцати он уже
добрался до заключительной, невнятной и темной по смыслу строфы:
Он прошептал: "Бежали воды -
От сумерек и до восхода.
Поток
Бежал сквозь ночь.
Потом
Прошли часы его путем,
Его течение измерив,
Чрезмерное для страха мира.
А свет потоком тьму стремил,
И путники ночной страны
Поспешно отступали.
И свет мерцал под их стопами
Двенадцатью Часами Тьмы".
Ну вот, подумал он, и карандаш, выпав из руки, со стуком покатился по
столу. Теперь, когда этот сукин сын соблаговолит прийти, дабы в точности
соблюсти исторические вехи собственной биографии, я просто-напросто суну ему
в нос вот это и скажу: "Если вас заинтересуют эти записи, мистер Вильям
Чертов-сын Эшблес, меня можно отыскать у Казиака, по такому-то адресу".
Так-то вот.
Дойль аккуратно сложил листки и уселся поудобнее, приготовившись ждать
хоть до второго пришествия.
***
Когда начались полоумные пронзительные вопли, Джеки бросилась по переулку
к Кеньонскому Двору; старое кремневое ружье подскакивало, болезненно ударяло
по лопатке. Она готова была поклясться, что не ошибается, потому что именно
такие звуки она слышала тогда - и она опять прибежит слишком поздно. Она
вырвалась из переулка в захламленный грязный двор и услышала выстрел - звук
выстрела отдавался эхом между полуразрушенными ветхими строениями.
- Проклятие, - тяжело дыша, пробормотала она. Под нечесаной завесой челки
ее глаза метались, стараясь ухватить все - от младенца, только начинавшего
ходить, до старухи, покидающей двор, - но все население квартала, казалось,
спешило к дому, из которого раздался выстрел; слышались выкрики, вопросы;
все толпились в ожидании, подняв лица к пыльным мутным окнам.
Джеки бежала стремглав, увертываясь и работая локтями, ловко прокладывая
дорогу через шумную толпу к передней двери дома, и, ни на кого не обращая
внимания, втиснулась внутрь. Она закрыла за собой дверь и задвинула засов. -
Кто ты такой, черт побери! А ну, отвечай! - раздался несколько истерический
голос. Грузный человек в фартуке пивовара стоял на первой площадке лестницы
в дальнем конце комнаты. Дымящееся ружье в правой руке казалось каким-то
посторонним предметом, который он еще не заметил, как и пятнышки горчицы на
усах, и ружье просто мешало ему размахивать правой рукой, но зато левая рука
выделывала какие-то бессмысленные жесты.
- Я знаю, что именно вы только что убили, - тяжело выдохнула Джеки. - Я
убил одного сам. Но сейчас это не важно. Кто-нибудь из ваших домашних
находится сейчас вне дома? Кто-нибудь покидал дом за последние несколько
минут?
- Что? Есть проклятая обезьяна наверху! Я только что пристрелил эту
тварь. Боже мой! Никого из семьи нет в доме, благодарение всем святым! Моя
жена сойдет с ума, когда узнает.
- Очень хорошо... Так что, вы говорите, эта обезьяна делала, когда вы
пристрелили ее?
- Так ты хозяин этой твари? Ах ты, сукин сын, да я тебя в тюрьму упеку за
такие штучки! Как ты мог позволить дикому зверю разгуливать на свободе и
вламываться в дома честных граждан!
Он начал спускаться со ступеней.
- Нет, он не мой, - сказала Джеки громко, - но я видел другого, такого
