сопровождались требованиями улучшений и переработок. Пастернак
писал с горечью:
"Явление обязательной редактуры при труде любой степени
зрелости -- одно из зол нашего времени. Это черта нашего
общественного застоя, лишенного свободной и разномыслящей
критики, быстро и ярко развивающихся судеб и, за
невозможностью истинных новинок, занятого чисткой,
перекраиванием и перелицовыванием вещей, случайно сделанных в
более счастливое время".
Полосы утомления, горя и мрака были нередки, но он
преодолевал их, гордясь плодотворностью своего каторжного
труда, и говорил: "Но писать-то я буду в двадцать пятые часы
суток свой роман". В том, что он пишет, никогда не было тайны.
Чтения первых глав в знакомых домах начались с осени 1946
года. Летом 1948-го четыре части, первоначально составлявшие
первую книгу, были перепечатаны на машинке, и десять авторских
копий обошли широкий круг, пересылались по почте в разные
адреса, постепенно зачитывались до неразличимости. Автор
получал спектр откликов -- от похвал до порицания, от
развернутых отзывов до беглых извещений. Такова была
минимальная по плотности атмосфера, в которой он мог
продолжать свою работу, слыша и учитывая отзвук.
Осенью 1952 года Пастернака с тяжелым инфарктом миокарда
отвезли в Боткинскую больницу. Опасность и близость конца он
воспринял как весть об освобождении. Через три месяца он
поразительно сказал об этом в письме к Нине Александровне
Табидзе: "В минуту, которая казалась последнею в жизни,
больше, чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом,
славословить видимое, ловить и запечатлевать его. "Господи, --
шептал я, -- благодарю тебя за то, что ты кладешь краски так
густо и сделал жизнь и смерть такими, что твой язык --
величественность и музыка, что ты сделал меня художником, что
творчество -- твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой
ночи". И я ликовал и плакал от счастья". Спустя четыре года он
выразил это состояние в стихотворении "В больнице".
В четвертом номере "Знамени" за 1954 год появилось 10
стихотворений Юрия Живаго со вступительной заметкой:
"Б. Пастернак. Стихи из романа в прозе "Доктор Живаго".
Роман предположительно будет дописан летом. Он охватывает
время от 1903 до 1929 года, с эпилогом, относящимся к Великой
Отечественной войне.
Герой -- Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками,
творческой и художественной складки, умирает в 1929 году.
После него остаются записки и среди других бумаг написанные в
молодые годы отделанные стихи, часть которых здесь
предлагается и которые во всей совокупности составляют
последнюю, заключительную главу романа. Автор".
Знаменательно, что Пастернак относит смерть главного героя
к 1929 году, времени слома образа жизни страны, кануну
самоубийства Маяковского, году, который в "Охранной грамоте"
назван последним годом поэта.
Роман о докторе Живаго и стихи, написанные от его имени,
стали выражением радости, превозмогающей страх смерти. "По
наполнению, по ясности, по поглощенности любимой работой жизнь
последних лет почти сплошной праздник души для меня. Я более
чем доволен ею, я ею счастлив, и роман есть выход и выражение
этого счастья", -- писал Пастернак в 1955 году. Послевоенная
одинокая и независимая жизнь была каждодневным преодолением
смертной тяжести, светлым ощущением бессмертия, верностью ему.
Он по собственному опыту говорил, что бессмертие -- это другое
имя жизни, немного усиленное. Духовное преодоление смерти
Пастернак считал основой своего понимания новой христианской
истории человечества.
"Века и поколения только после Христа вздохнули свободно.
Только после него началась жизнь в потомстве, и человек
умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре
работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам
посвященный этой теме", -- говорит в романе Веденяпин.
В свете этой исторической традиции жизнь отдельного
человека, социально не выделенного, не претендующего на
привилегии, на то, чтобы с ним считались больше, чем с
другими, более того -- общественно лишнего, становится Божьей
повестью. Вечной темой искусства.
Творчески одаренный герой романа стремится к занятию своим
делом, и его взгляд становится, силою обстоятельств, мерой и
трагической оценкой событий века, а стихотворения --
поддержкой и подтверждением надежд и веры в долгожданное
просветление и освобождение, предвестие которых составляет
историческое содержание всех послевоенных лет.
Читая и перечитывая роман, приходишь к мысли, что главное в
нем скорее показано читателю, чем сказано ему в жесткой,
настоятельной форме. Любовь к жизни, чуткость к ее голосу,
доверие к ее неискаженным проявлениям -- первейшая забота
автора. Это проявляется всего сильнее в речи и действиях
главного, -- лирического героя -- Юрия Живаго. Он ценит
чувство меры и знает, к каким гибельным последствиям приводит
насильственное вмешательство человека в природу и историю.
В первую очередь ему с детства ненавистны те, кто
себялюбиво вносит в жизнь соблазн, пошлость, разврат, кому не
претит власть сильного над слабым, унижение человеческого
достоинства. Эти отвратительные черты воплощены для Юрия в
адвокате Комаровском, сыгравшем трагическую роль в его судьбе.
Живаго склонен сочувствовать нравственным идеалам
революции, восхищаться ее героями, людьми прямых действий, как
Антипов-Стрельников. Но он ясно видит и то, к чему неизменно
приводят эти действия. Насилие, по его наблюдениям, ни к чему,
кроме насилия, не ведет. Общий производительный ход жизни
нарушается, уступая место разрухе и бессмысленным, повторяющим
прежние, призывам и приказам. Он видит, как власть
идеологической схемы губит всех, оборачиваясь трагедией и для
того, кто ее исповедует и применяет. Есть основания считать,
что именно эта убежденность отличает "Доктора Живаго" от
прозы, над которой Пастернак работал до войны.
Юрию Андреевичу кажется дикой сама идея переделывать жизнь,
поскольку жизнь не материал, а действующее начало, по своей
активности намного превосходящее возможности человека.
Результат его действий лишь в меру внимания и подчинения ей
соответствует его благим намерениям. Фанатизм губителен.
В одном из черновых вариантов романа отношению Живаго к
Стрельникову давалось такое объяснение:
"Как он любил всегда этих людей убеждения и дела, фанатиков
революции и религии! Как поклонялся им, каким стыдом
покрывался, каким немужественным казался себе всегда перед
лицом их. И как никогда, никогда не задавался целью
уподобиться им и последовать за ними. Совсем в другом
направлении шла его работа над собой. Голой правоты, голой
истины, голой святости неба не любил он. И голоса евангелистов
и пророков не покоряли бы его своей все вытесняющей глубиной,
если бы в них не узнавал он голоса земли, голоса улицы, голоса
современности, которую во все века выражали наследники
учителей -- художники. Вот перед кем по совести благоговел он,
а не перед героями, и почитал совершенство творения, вышедшего
из несовершенных рук, выше бесплодного самоусовершенствования
человека".
Работая над романом, Пастернак понимал, что пишет о
прошлом. Для того, чтобы его текст преобразил полузабытые
события в слово, необходимое современникам и рассчитанное на
участие в духовной жизни последующих поколений, приходилось
думать о языке, освобождать его от устаревающих частностей,
острота и выразительность которых по опыту и в предвиденьи не
были долговечны. Он говорил, что намеренно упрощает стиль,
стараясь "в современном переводе, на нынешнем языке, более
обычном, рядовом и спокойном", передать хоть некоторую часть
того неразделенного мира, хоть самое дорогое -- издали, из
веков отмеченное евангельской темой "тепловое, цветовое,
органическое восприятие жизни".
Ранней весной 1956 года Пастернак дал полную рукопись
романа в редакции журналов "Новый мир", "Знамя", а потом и в
издательство "Художественная литература". Летом на дачу в
Переделкино приехал сопровождаемый представителем иностранной
комиссии Союза писателей сотрудник итальянского радиовещания в
Москве, коммунист Серджио Д'Анджело. Он попросил рукопись для
ознакомления и в этой официальной обстановке получил ее. К
автору рукопись не вернулась. Анджело передал ее итальянскому
коммунистическому издателю Дж. Фельтринелли, который, ввиду
того что международная конвенция по авторскому праву в то
время не была признана СССР, мог печатать роман без его
разрешения. Тем не менее он известил Пастернака, что хочет
издать роман на итальянском языке. 30 июня 1956 года Пастернак
ответил ему, что будет рад, если роман появится в переводе, но
предупреждал: "Если его публикация здесь, обещанная многими
журналами, задержится и Вы ее опередите, ситуация будет для
меня трагически трудной".
Издание романа в Советском Союзе стало невозможным
вследствие позиции, занятой руководством Союза писателей. Она
отразилась в коллективном письме членов редколлегии "Нового
мира", подписанном А. Агаповым, Б. Лавреневым, К. Фединым, К.
Симоновым и А. Кривицким, и определила отечественную судьбу
Книги на 32 года вперед. В Италии же тем временем перевод был
успешно сделан, и, несмотря на то что А. Сурков специально
ездил в Милан, чтобы от имени Пастернака забрать рукопись для
доработки, Фельтринелли 15 ноября 1957 года выпустил книгу в
свет. Вскоре им были выпущены два русских издания,
обеспечившие ему авторское право во всем мире, кроме СССР. К
концу 1958 года роман был издан на всех европейских языках.
В это время Пастернак написал автобиографический очерк
"Люди и положения" и заканчивал стихотворную книгу "Когда
разгуляется". Работа шла в напряженной обстановке вызовов,
писем и тревоги. Он дважды тяжело болел и более полугода
провел в больницах и санатории. Волнения и страдания не
повлияли на приподнято просветленное ощущение единства со всем
миром, ясное восприятие истории и жажду успеть еще многое
сделать.
Летом 1958 года он писал Н. А. Табидзе:
"Я думаю, несмотря на привычность всего того, что
продолжает стоять перед нашими глазами и что мы продолжаем
слышать и читать, ничего этого больше нет, это уже прошло и
состоялось, огромный, неслыханных сил стоивший период
закончился и миновал. Освободилось безмерно большое, покамест
пустое и не занятое место для нового и еще небывалого, для
того, что будет угадано чьей-либо гениальной независимостью и
свежестью, для того, что внушит и подскажет жизнь новых чисел
и дней. Сейчас мукою художников будет не то, признаны ли они и
признаны ли будут застаивающейся, запоздалой политической
современностью или властью, но неспособность совершенно
оторваться от понятий, ставших привычными, забыть
навязывающиеся навыки, нарушить непрерывность. Надо понять,
что все стало прошлым, что конец виденного и пережитого был
уже, а не еще предстоит.
Надо отказаться от мысли, что все будет продолжать
объявляться перед тем, как начинать существовать, и допустить
возможность такого времени, когда все опять будет двигаться и
изменяться без предварительного объявления. Эта трудность есть
и для меня. "Живаго" это очень важный шаг, это большое счастье
и удача, какие мне даже не снились. Но это сделано, и вместе с
периодом, который эта книга выражает больше всего, написанного
другими, книга эта и ее автор уходят в прошлое, и передо мною,
