струйка метнулась в сторону и скрылась. Это была змея медянка.
Ника вздрогнул.
Он был странный мальчик. В состоянии возбуждения он громко
разговаривал с собой. Он подражал матери в склонности к
высоким материям и парадоксам.
"Как хорошо на свете!" -- подумал он. -- "Но почему от
этого всегда так больно? Бог, конечно, есть. Но если он есть,
то он это я. Вот я велю ей", -- подумал он, взглянув на осину,
всю снизу доверху охваченную трепетом (ее мокрые переливчатые
листья казались нарезанными из жести), -- "вот я прикажу ей"
-- и в безумном превышении своих сил он не шепнул, но всем
существом своим, всей своей плотью и кровью пожелал и задумал:
"Замри!" -- и дерево тотчас же послушно застыло в
неподвижности. Ника засмеялся от радости и со всех ног
бросился купаться на реку.
Его отец, террорист Дементий Дудоров, отбывал каторгу, по
высочайшему помилованию взамен повешения, к которому он был
приговорен. Его мать из грузинских княжен Эристовых была
взбалмошная и еще молодая красавица, вечно чем-нибудь
увлекающаяся -- бунтами, бунтарями, крайними теориями,
знаменитыми артистами, бедными неудачниками.
Она обожала Нику и из его имени Иннокентий делала кучу
немыслимо нежных и дурацких прозвищ вроде Иночек или Ноченька
и возила его показывать своей родне в Тифлис. Там его больше
всего поразило разлапое дерево на дворе дома, где они
остановились. Это был какой-то неуклюжий тропический великан.
Своими листьями, похожими на слоновые уши, он ограждал двор от
палящего южного неба. Ника не мог привыкнуть к мысли, что это
дерево -- растение, а не животное.
Мальчику было опасно носить страшное отцовское имя. Иван
Иванович с согласия Нины Галактионовны собирался подавать на
высочайшее имя о присвоении Нике материнской фамилии.
Когда он лежал под кроватью, возмущаясь ходом вещей на
свете, он среди всего прочего думал и об этом. Кто такой
Воскобойников, чтобы заводить так далеко свое вмешательство?
Вот он их проучит!
А эта Надя! Если ей пятнадцать лет, значит, она имеет право
задирать нос и разговаривать с ним как с маленьким? Вот он ей
покажет! "Я ее ненавижу, -- несколько раз повторил он про
себя. -- Я ее убью! Я позову ее кататься на лодке и утоплю".
Хороша также и мама. Она надула, конечно, его и
Воскобойникова, когда уезжала. Ни на каком она не на Кавказе,
а просто-напросто свернула с ближайшей узловой на север и
преспокойно стреляет себе в Петербурге вместе со студентами в
полицию. А он должен сгнить заживо в этой глупой яме. Но он их
всех перехитрит. Утопит Надю, бросит гимназию и удерет
подымать восстание к отцу в Сибирь.
Край пруда порос сплошь кувшинками. Лодка взрезала эту гущу
с сухим шорохом. В разрывах заросли проступала вода пруда, как
сок арбуза в треугольнике разреза.
Мальчик и девочка стали рвать кувшинки. Оба ухватились за
один и тот же нервущийся и тугой, как резина, стебель. Он
стянул их вместе. Дети стукнулись головами. Лодку как багром
подтянуло к берегу. Стебли перепутывались и укорачивались,
белые цветы с яркою, как желток с кровью, сердцевиной уходили
под воду и выныривали со льющеюся из них водою.
Надя и Ника продолжали рвать цветы, все более накреняя
лодку и почти лежа рядом на опустившемся борту.
-- Надоело учиться, -- сказал Ника. -- Пора начинать жизнь,
зарабатывать, идти в люди.
-- А я как раз хотела попросить тебя объяснить мне
квадратные уравнения. Я так слаба в алгебре, что дело чуть не
кончилось переэкзаменовкой.
Нике в этих словах почудились какие-то шпильки. Ну,
конечно, она ставит его на место, напоминая ему, как он еще
мал. Квадратные уравнения! А они еще и не нюхали алгебры.
Не выдавая, как он уязвлен, он спросил притворно
равнодушно, в ту же минуту поняв, как это глупо:
-- Когда ты вырастешь, за кого ты выйдешь замуж?
-- О, это еще так далеко. Вероятно ни за кого. Я пока не
думала.
-- Не воображай, пожалуйста, что мне это очень интересно.
-- Тогда зачем спрашиваешь?
-- Ты дура.
Они начали ссориться. Нике вспомнилось его утреннее
женоненавистничество. Он пригрозил Наде, что если она не
перестанет говорить дерзости, он ее утопит.
-- Попробуй, -- сказала Надя.
Он схватил ее поперек туловища. Между ними завязалась
драка. Они потеряли равновесие и полетели в воду.
Оба умели плавать, но водяные лилии цеплялись за их руки и
ноги, а дна они еще не могли нащупать. Наконец, увязая в тине,
они выбрались на берег. Вода ручьями текла из их башмаков и
карманов. Особенно устал Ника.
Если бы это случилось совсем еще недавно, не дальше чем
нынешней весной, то в данном положении, сидя мокры-мокрешеньки
вдвоем после такой переправы, они непременно бы шумели,
ругались бы или хохотали.
А теперь они молчали и еле дышали, подавленные бессмыслицей
случившегося. Надя возмущалась и молча негодовала, а у Ники
болело все тело, словно ему перебили палкою ноги и руки и
продавили ребра.
Наконец тихо, как взрослая, Надя проронила: "Сумасшедший!"
-- и он также по-взрослому сказал: "Прости меня".
Они стали подниматься к дому, оставляя мокрый след за
собой, как две водовозные бочки. Их дорога лежала по пыльному
подъему, кишевшему змеями, невдалеке от того места, где Ника
утром увидал медянку.
Ника вспомнил волшебную приподнятость ночи, рассвет и свое
утреннее всемогущество, когда он по своему произволу повелевал
природой. Что приказать ей сейчас? -- подумал он. Чего бы ему
больше всего хотелось? Ему представилось, что больше всего
хотел бы он когда-нибудь еще раз свалиться в пруд с Надею и
много бы отдал сейчас, чтобы знать, будет ли это когда-нибудь
или нет.
* Часть вторая. ДЕВОЧКА ИЗ ДРУГОГО КРУГА *
1
Война с Японией еще не кончилась. Неожиданно ее заслонили
другие события. По России прокатывались волны революции, одна
другой выше и невиданней.
В это время в Москву с Урала приехала вдова
инженера-бельгийца и сама обрусевшая француженка Амалия
Карловна Гишар с двумя детьми, сыном Родионом и дочерью
Ларисою. Сына она отдала в кадетский корпус, а дочь в женскую
гимназию, по случайности ту самую и тот же самый класс, в
которых училась Надя Кологривова.
У мадам Гишар были от мужа сбережения в бумагах, которые
раньше поднимались, а теперь стали падать. Чтобы приостановить
таяние своих средств и не сидеть сложа руки, мадам Гишар
купила небольшое дело, швейную мастерскую Левицкой близ
Триумфальных ворот у наследников портнихи, с правом сохранения
старой фирмы, с кругом ее прежних заказчиц и всеми модистками
и ученицами.
Мадам Гишар сделала это по совету адвоката Комаровского,
друга своего мужа и своей собственной опоры, хладнокровного
дельца, знавшего деловую жизнь в России как свои пять пальцев.
С ним она списалась насчет переезда, он встречал их на
вокзале, он повез через всю Москву в меблированные комнаты
"Черногория" в Оружейном переулке, где снял для них номер, он
же уговорил отдать Родю в корпус, а Лару в гимназию, которую
он порекомендовал, и он же невнимательно шутил с мальчиком и
заглядывался на девочку так, что она краснела.
2
Перед тем как переселиться в небольшую квартиру в три
комнаты, находившуюся при мастерской, они около месяца прожили
в "Черногории".
Это были самые ужасные места Москвы, лихачи и притоны,
целые улицы, отданные разврату, трущобы "погибших созданий".
Детей не удивляла грязь в номерах, клопы, убожество
меблировки. После смерти отца мать жила в вечном страхе
обнищания. Родя и Лара привыкли слышать, что они на краю
гибели. Они понимали, что они не дети улицы, но в них глубоко
сидела робость перед богатыми, как у питомцев сиротских домов.
Живой пример этого страха подавала им мать. Амалия Карловна
была "полная блондинка лет тридцати пяти, у которой сердечные
припадки сменялись припадками глупости. Она была страшная
трусиха и смертельно боялась мужчин. Именно поэтому она с
перепугу и от растерянности все время попадала к ним из
объятия в объятие.
В "Черногории" они занимали двадцать третий номер, а в
двадцать четвертом со дня основания номеров жил виолончелист
Тышкевич, потливый и лысый добряк в паричке, который
молитвенно складывал руки и прижимал их к груди, когда убеждал
кого-нибудь, и закидывал голову назад и вдохновенно закатывал
глаза, играя в обществе и выступая на концертах. Он редко
бывал дома и на целые дни уходил в Большой театр или
Консерваторию. Соседи познакомились. Взаимные одолжения
сблизили их.
Так как присутствие детей иногда стесняло Амалию Карловну
во время посещений Комаровского, Тышкевич, уходя, стал
оставлять ей ключ от своего номера для приема ее приятеля.
Скоро мадам Гишар так свыклась с его самопожертвованием, что
несколько раз в слезах стучалась к нему, прося у него защиты
от своего покровителя.
3
Дом был одноэтажный, недалеко от угла Тверской.
Чувствовалась близость Брестской железной дороги. Рядом
начинались ее владения, казенные квартиры служащих, паровозные
депо и склады.
Туда ходила домой к себе Оля Демина, умная девочка,
племянница одного служащего с Москвы-Товарной.
Она была способная ученица. Ее отмечала старая владелица и
теперь стала приближать к себе новая. Оле Деминой очень
нравилась Лара.
Все оставалось, как при Левицкой. Как очумелые, крутились
швейные машины под опускающимися ногами или порхающими руками
усталых мастериц. Кто-нибудь тихо шил, сидя на столе и отводя
на отлет руку с иглой и длинной ниткой. Пол был усеян
лоскутками. Разговаривать приходилось громко, чтобы
перекричать стук швейных машин и переливчатые трели Кирилла
Модестовича, канарейки в клетке под оконным сводом, тайну
прозвища которой унесла с собой в могилу прежняя хозяйка.
В приемной дамы живописной группой окружали стол с
журналами. Они стояли, сидели и полуоблокачивались в тех
позах, какие видели на картинках, и, рассматривая модели,
советовались насчет фасонов. За другим столом на директорском
месте сидела помощница Амалии Карловны из старших закройщиц,
Фаина Силантьевна Фетисова, костлявая женщина с бородавками в
углублениях дряблых щек.
Она держала костяной мундштук с папиросой в пожелтевших
зубах, щурила глаз с желтым белком и, выпуская желтую струю
дыма ртом и носом, записывала в тетрадку мерки, номера
квитанций, адреса и пожелания толпившихся заказчиц.
Амалия Карловна была в мастерской новым и неопытным
человеком. Она не чувствовала себя в полном смысле хозяйкою.
Но персонал был честный, на Фетисову можно было положиться.
Тем не менее время было тревожное. Амалия Карловна боялась
задумываться о будущем. Отчаяние охватывало ее. Все валилось у
нее из рук.
Их часто навещал Комаровский. Когда Виктор Ипполитович
проходил через всю мастерскую, направляясь на их половину и
мимоходом пугая переодевавшихся франтих, которые скрывались
при его появлении за ширмы и оттуда игриво парировали его
развязные шутки, мастерицы неодобрительно и насмешливо шептали
ему вслед: "Пожаловал", "Ейный", "Амалькина присуха",
"Буйвол", "Бабья порча".
Предметом еще большей ненависти был его бульдог Джек,
которого он иногда приводил на поводке и который такими
стремительными рывками тащил его за собою, что Комаровский
сбивался с шага, бросался вперед и шел за собакой, вытянув
руки, как слепой за поводырем.
Однажды весной Джек вцепился Ларе в ногу и разорвал ей
